Глава 11

Должно быть, они отнесли меня в постель, ибо на следующее утро я проснулся в кровати, естественно, измученный насмерть, но умиротворенный. Сам приступ закончился довольно быстро, сердце перенесло его гораздо лучше обычного, да и обычных последствий от приема лекарств не наблюдалось.

Мисс Морган положила меня в своей комнате; не знаю, где спала она сама, ибо это была единственная готовая спальня. Она находилась в восточной части форта, и утреннее солнце заливало ее всю через огромное окно. Я проснулся на рассвете и смотрел на величественную дорожку бледно-золотого цвета, протянувшуюся по гребням волн.

Глядя из окна на бледный рассвет, невозможно было избавиться от ощущения, что вселенская пустота за стеклами была какой-то неземной. Из постели земли не было видно, я мог наблюдать лишь позолоченные верхушки волн и тени у их основания.

В этот час, едва пробудившись от сна, я видел вещи в ином, непривычном свете. Я наблюдал их не в виде кратких причинно-следственных цепочек, чью взаимозависимость можно проследить в течение короткого времени (а жизнь обыкновенно воспринимается именно так). Каждая вещь представлялась мне в виде длительного воздействия, которого можно было либо избежать, либо поучаствовать в нем; и только индивидуальные природные склонности каждого в конечном счете определяли, будет ли человек участником этого влияния либо постарается его избегнуть.

Это было очень романтично: вот так проснуться на рассвете в комнате мисс Морган и осмотреться по сторонам. Она оформила комнату в приглушенных голубовато-серо-зеленых тонах; отблески на обстановке создавали эффект искрящейся морской воды. Изголовье кровати было украшено резным изображением волны, собиравшейся низринуться вниз; рельеф был окрашен в приглушенно-серебристый цвет, с легкими добавлениями сверкающего голубовато-зеленого, так что в рассветном полумраке создавался необычный и очень реалистичный эффект. Поверхность ночного столика была сделана из матового кованого серебра; там стояло несколько странного вида флакончиков из голубоватого хрусталя — думаю, что в них мисс Морган держала снадобья для ухода за своей замечательной кожей. Все это напоминало средневековую алхимическую лабораторию, не хватало лишь астролябии, колб и одной-двух реторт, чтобы картина была полной. Особенно восхитил меня большой пульверизатор, груша которого имела на конце большую шелковую кисточку. Я очень чувствителен к запаху духов; поэтому я решил, что как только смогу выбраться из постели, я немедленно исследую пульверизатор с духами, чтобы узнать, к какому из запахов мисс Морган питала пристрастие (по запаху, который привлекает человека, можно узнать о нем многое). Более того: если мне позволит совесть (а я надеюсь, что позволит), я собирался украсть каплю-другую этих духов как сувенир на память, ибо, как я уже говорил, запахи значат для меня невероятно много. Мисс Морган так же распорядилась о шелковом белье для своей постели и громадных подушках лебяжьего пуха. Ну кто бы не захотел стать агентом по недвижимости в такой ситуации?

У меня также не было ни малейшего сомнения, что сад был не менее прекрасен — настолько же прекрасен, как и сама мисс Морган. Однако трезвый голос внутреннего инстинкта говорил мне, что какой бы ласковой и приветливой ни была Жрица Моря, холодный культ моря — культ первозданных глубин — требовал жизни в жертву себе. Я вспомнил прочитанное мною когда-то об ужасных верованиях ацтеков: там описывалась судьба одного несчастного раба, которого, избавив от рабства, целый год держали в невиданной роскоши, а затем принесли в жертву на залитом кровью алтаре, вырезав у него сердце, когда он еще был жив. Вот, подумал я про себя, откинувшись на пуховые подушки в шелковой постели мисс Морган и наблюдая разгоравшийся рассвет, — вот участь, на которую я обречен, если не проявлю осторожность. Я спросил себя: неужели телесная жизнь имеет настолько большую ценность, что ради нее можно было отказаться от замечательных переживаний? Ответ на этот вопрос гласил, что все зависит от самого тела; в случае, подобном моему, на данный вопрос следовало ответить отрицательно.

Придя к окончательному ответу на интересовавшие меня вопросы, я решил для, себя несколько изрядно волновавших меня проблем. Я мог вполне понять ситуацию, когда мисс Морган пыталась завладеть мной, одурачить меня, будучи лгуньей, — в этом случае ей было необходимо мое сотрудничество или, по крайней мере, мое молчание, чтобы осуществить свои гнусные намерения; но если она в действительности являлась той, за кого себя выдавала, — женщиной, которой некое таинственное знание подарило вторую молодость, — тогда я не видел для нее причины беспокоится обо мне, ибо, видит Бог, я не был Крезом. Она же была женщиной, которая всегда будет находиться в центре внимания любого общества, и не только по причине своей красоты, которая действительно была удивительной, но вследствие своего необычайного магнетизма и личной притягательности. Более того: она была женщиной высокого происхождения и столь же высокой культуры. С какой стати ей нужно было думать о выпускнике провинциальной академии для сыновей благородных джентльменов?

Если же я был предназначен для роли принесенного в жертву ацтекского раба — что ж, в этой ситуации все становилось ясным. Естественно, ей приходилось быть милой со мной. И конечно, ей было необходимо увлечь меня, вскружив мне голову, — это было ясно, как Божий день. Дважды я каким-то чудом избежал смерти на этой проклятой скале, каждый раз находясь буквально на волосок от гибели. Если сказанное ею было правдой (а я был внутренне убежден в этом), то это значило, что собаки получат свою долю. Согласно древней традиции, они всегда вырезали сердце золотым ножом. Меня интересовало, каким же образом им удавалось заточить нож из золота, а если он был тупым — то как им удавалось расправиться с ребрами?

Это было странное чувство — лежать здесь, с благостным смирением и комфортом глядя смерти в лицо. Не то чтобы жизнь значила для меня слишком много — но все же я знал, что в самый решающий момент я стану цепко хвататься за нее. В конце концов, именно это я проделывал во время приступов астмы (во всяком случае, мне так казалось), ибо это была буквально борьба за жизнь. Я знал по своему недавнему опыту последнего приступа, бывшего первым, который я перенес абсолютно без врачебной помощи, — стоит лишь потерять сознание — и спазм сходит на нет. Думаю, что именно поэтому мне иногда давали вдохнуть хлороформа.

Объяснение моего спокойствия, очевидно, заключалось в том, что сердцем я никогда не верил в то, что мисс Морган — в действительности та, за кого она себя выдает. В глубине души я игрался с собственной фантазией, поскольку к этому меня вынуждали собственные наклонности. Так или иначе, я решил попробовать. Все, что представляло для меня интерес, было связано с мисс Морган. Это была единственная альтернатива возвращению домой, дальнейшим приступам астмы, ссорам с. сестрой и продаже дурацких домов дурацким людям.

Приняв столь важное решение, я вновь провалился в сон, а когда проснулся, миссис Третоуэн входила в комнату, неся поднос с завтраком. Как это ни странно, но астма никогда не могла испортить мой аппетит. Если бы она влияла на него, то я встречал бы гораздо больше сочувствия, так как членам моей семьи было не понять, как с человеком, не отказывающимся от пищи, может произойти что-либо дурное.

Пока я завтракал, в спальню вошла мисс Морган и заговорила со мной, как обычно. Мне было нечего особенно рассказывать ей. Кроме того, мой голос был хриплым, как у ворона; я был небрит и знал, что мои глаза налились кровью, как у престарелого бульдога {со мной всегда случалось такое после приступов), — в общем, я представлялся себе настолько непривлекательным, что опасался потерять место жертвенного раба. Но тут она прекратила беседу, ваяла книгу и принялась ее читать, а я, повернувшись на бок, вновь забылся сном. Все-таки астма отнимала много сил.

Она послала Третоуэна отправить телеграмму моей семье, чтобы они знали, где я нахожусь. Я понимал, что волноваться за меня они не станут, так что принял приглашение мисс Морган пробыть у нее до конца недели. В тот момент я едва переставлял ноги и сомневался, буду ли я способен нормально управлять автомобилем в течение ближайших суток.

Было очень приятно лежать в залитой солнцем комнате, прислушиваться к голосу моря и видеть мисс Морган, сидящую совсем неслышно и занятую чтением настолько, что она не обращала на меня внимания, и одновременно чувствовать ее дружеское расположение. Мне нравилось чувствовать ее рядом с собой. Казалось, что в такие минуты ко мне приходило ощущение понимания самого сокровенного в душах людских; я чувствовал, о чем думают люди и каково их отношение ко мне. Я прекрасно знал глубоко искренние намерения старого верного Скотти в отношении меня; думаю, что он действительно заботился обо мне, хотя я иногда раздражал его сверх всякой меры. Я прекрасно знал также, что моя сестра сыта мной по горло, хотя она всеми силами старалась скрывать это, особенно во время приступов моей болезни. Я видел, что моя мать давно живет в собственном внутреннем мире, не замечая ничего происходящего вокруг, и что ей ничего не стоило оставить этот дом, и что вся забота о доме была заслугой исключительна сестры, которая никогда не согласилась бы ни переместить в другое место штаб-квартиру «Союза девушек», ни занять в этом доме подчиненное положение. Пока я считался лидером по недвижимости в этом городке, сестра еще могла надеяться на определенное положение в обществе; но стоило мне отойти от дел, оставив все на нее, — и ее положение исчезало, и. все, кого она когда-либо обидела, а имя им — легион, не преминули бы воспользоваться возможностью отомстить ей. Поскольку она тихой сапой подорвала мои шансы, сейчас уже было поздно что-либо делать. Боюсь, что я никогда не был излишне обходителен с ней. Она держала себя со мной нормально, хотя сомневаюсь, что она находила мое общество приятным.

Чувство, которое я испытал в отношении мисс Морган, выздоравливая в ее постели, можно было назвать удивительным спокойствием. Мне трудно описать это как-либо иначе. Казалось, у нее были нервы хирурга. До поры до времени все было тихо, я это чувствовал; но все же я находился в положении пациента, которого пытаются подбодрить перед операцией. Подходил момент, когда мисс Морган должна была протянуть ко мне руку, если я только не предупрежу ее, схватив ее за руку сам. Но я знал, что никогда этого не сделаю первым. Я собирался и дальше жить своей обычной жизнью, сколько бы это ни тянулось; если же меня ожидал жертвенный алтарь — что ж, так тому я быть. Я пытался представить, как должно выглядеть само жертвоприношение. Я не мог себе' представить мисс Морган, которая вовсю орудовала бы золотым кинжалом, пытаясь добраться до моего сердца. Я представлял, что меня, должно быть, одной лунной ночью пригласят на прогулку на самый край утеса, и там большая волна нахлынет на меня, и слижет меня с утеса, и мисс Морган будет стоять и смотреть, как меня уносит. Странно было, что осознание этого, вместо того, чтобы подавлять меня, вызывало у меня ощущение необыкновенного подъема и внутренней силы. Я чувствовал, что, имея это в своей душе, я могу встречаться с мисс Морган практически на равных. Morituri te saluiamus [Мы, идущие на смерть, приветствуем тебя].

Выспавшись, я поднялся с постели, кое-как привел себя в порядок и принялся болтать. Я всегда изумлял судебных адвокатов тем, что мог неожиданно подняться и залиться соловьем: чем же она была хуже их? Я рассказывал ей басни о работе агента по недвижимости, который имел еще меньше совести, чем конокрад, до тех пор, пока она не начинала смеяться; затем я сообщал ей скандальные слухи о местных авторитетах, пока ее смех не перерастал в раскаты хохота. В нашем клубе мои рассказы о местных скандалах пользовались большой популярностью — во всяком случае, до тех пор, пока кому-нибудь не придет в голову подстрелить меня за это; по разным поводам мне предлагали возможность укрыться от возмездия где-нибудь вне дома, хотя такого случая и не представилось. Мне всегда доставляло массу удовольствия собрать вокруг себя мужей подруг моей сестры, чтобы открыть им глаза на смешную сторону тех вещей, которые их лучшие половины принимали совершенно серьезно. Викарий говаривал обычно, что я оказываю дурное влияние на город, подрывая общественные представления о добре и зле, ибо церкви нелегко организовать травлю грешника после того, как весь город от души посмеялся над ним. Мисс Морган, чье мнение об общественной морали было не лучше моего, весьма высоко оценила мои рассказы. Так или иначе, мы отлично поболтали; я совсем забыл о собственных проблемах и почувствовал себя настолько здоровым, что испросил у нее ночную рубашку — на мне уже была пижама мистера Третоуэна, сшитая для него женой, — и начал слоняться по комнате, чтобы, как всегда после приступа, изгнать слабость из тела. Мисс Морган была довольно высокой, а я — чуть выше среднего роста и изящного сложения, так что в ее ночной рубашке я выглядел вполне пристойно, чего нельзя было сказать о пижаме мистера Третоуэна. Когда миссис Трет вошла и увидела мой небритый подбородок в обрамлении лебяжьего пуха абрикосового цвета, она растерянно заморгала. Есть одно замечание в пользу пепельных блондинов — чтобы рассмотреть, выбриты ли вы, вас необходимо поставить напротив весьма яркого цвета.

Мы сплетничали, коротая время. Закат из комнаты виден не был, но мы заметили его пурпурное отражение на низких облаках; затем появилась полная, круглая луна — и во второй раз за сегодняшний день я увидел на волнах дорожку света.

Как я уже говорил, я был в достаточно близких отношениях с луной; так что, заметив появление старой доброй подружки, я в молчании уставился на нее, совершенно забыв о новой. Как всегда при общении с луной, я почувствовал, что существует невидимая часть природы. Я знал, что морская жизнь интенсивна и разнообразна и что мы, находясь в форту, были почти рядом с ней — ведь море окружало нас практически отовсюду, и лишь малость не позволяла назвать этот клочок суши островом. Скала, на которой стоял форт, подымалась прямо из моря, и ее можно было назвать скорее морской скалой, чем осколком суши; а во время шторма сорванные ветром с поверхности моря брызги летели из одной бухты в другую над узкой полоской скалы, соединявшей нас с материком, и стекали по наветренным окнам, подобно дождю, и гигантские водоросли выбрасывались штормовым ветром прямо во двор форта, на резные изображения морских чудовищ.

Вся комната переливалась искрящимся серовато-зеленым цветом, напоминая морскую воду в солнечный день; даже платье мисс Морган было цвета морской волны, а ожерелье на шее представляло собой нитку сапфиров, странным образом преломлявших свет. Ее платье было необычным — средневекового покроя, из искрящегося атласа, оно было лишено складок, и плотно облегало фигуру мисс Морган — а фигура у нее была замечательная. Горловина платья была низкой и прямоугольной спереди; вырез на спине доходил почти до пояса, но рукава были длинны и плотно облегали руки, оканчиваясь чем-то наподобие рыбьего рта у самых ее пальцев. Сегодня ее ногти не напоминали яркие, вызывающе накрашенные когти публичной девки; напротив, они были покрыты перламутрово-прозрачным, искрящимся лаком, производившим весьма необычное, неземное впечатление.

Неожиданно поток моей медитации был прерван.

— Уилфрид, что вы знаете о луне?

Я был настолько поражен, что меня назвали именем, данным мне при крещении, что у меня едва не начался тут же самый настоящий второй приступ астмы. В Дикфорде даже замужние дамы обращаются к своим мужьям: мистер Такой-то.

Мисс Морган заметила мое смущение, но лишь улыбнулась на это.

— Если вы думаете, что я буду называть мистером любого, кто носит мое нижнее белье, то вы глубоко ошибаетесь. И все же, Уилфрид, что вы знаете о луне?

И я рассказал ей. Я рассказал ей, как я впервые установил контакт с луной тогда, когда лежал совершенно без сил после первого приступа астмы; я рассказал ей, как чувствовал испускаемые ею волны, как узнал о действии лунных сил, — прибывали ли они или убывали, накатывались ли или откатывались, или бились вдалеке, подобно морю, бьющемуся о ровный пляж. Я поведал ей, что верил в незаметное для человека влияние лунных приливов и отливов на все происходящее на Земле, и что, не понимая в полной мере этого сейчас, я надеялся понять это позже; ведь когда жизнь покидала мое тело после астматического приступа, я чувствовал некоторое просветление.

Она кивнула.

— Да, — сказала она, — именно так это и бывает. Астма дает вам то же, что мне — кристалл. (Черт возьми! — подумал я про себя. — Как бы мне хотелось поменяться с ней!)

Однако я сказал ей о своем опасении, что это было лишь результатом действия лекарств. Но она покачала головой.

— Вчера вечером вы не принимали лекарств, но сегодня вы находитесь в странном расположении духа; вы совсем не похожи на себя обыкновенного.

— Вы ничего не знаете о моем естестве, — сказал я. — Я бываю сам собой, когда я в нормальном состоянии, а не тогда, когда я скован.

— Что же сковывает вас? — спросила она.

— Попытка исполнить свой долг там, куда Господь определил меня, — ответил я. — И мне очень хотелось бы знать, почему Всевышний столь настойчиво вбивает квадратные столбики в круглые ямки?

Затем я рассказал ей о своей идее, заключавшейся в том, что боги заставляли смертных платить за ниспосланные на них милости, тогда как я, по причине астмы, пользовался у небес чем-то вроде кредита. Она согласилась со мной и сказала:

— Вы очень необычный человек; я никогда не встречала ранее человека, способного хранить такое красноречивое молчание.

Поначалу я не мог понять, к чему она клонит; но затем сообразил, что хотя я никогда не говорил много о себе, во мне постоянно происходил некий своеобразный мыслительный процесс. Мое молчание не было по сути ни тугодумием, ни скрытностью, но скорее внутренней осторожностью, которая всегда возникает в человеке, живущем вместе с людьми, которые с ним не согласны. Из горького опыта я знал, что чем меньше окружающие были осведомлены о моих настоящих мыслях и чувствах — тем лучше было мне.

Я поделился с ней некоторыми из вышеприведенных соображений.

— Но ведь вы знаете, что можете говорить со мной, не правда ли? — спросила она.

Я сказал, что да, что я всегда хотел говорить с ней, но члены моей речи закостенели от долгого неупотребления, так что я никак не мог начать, подобно моему автомобилю, отказавшемуся заводиться вчера; но она должна была заметить, что получив толчок к разговору, я вполне мог самостоятельно продолжать дальше.

Она улыбнулась.

— С этих пор, — сказала она, — я буду держать ногу на стартере, пока не услышу звуков, свидетельствующих о том, что вы готовы заработать.

Я пожелал ей удачи.

— Вы можете быть очень милым, если сами пожелаете этого, — сказала она. — Жаль, что вы нечасто этого хотите и не позволяете другим расшевелить вас.

Мне действительно нравилось быть приветливым по отношению к мисс Морган и, думаю, ей нравилось это во мне; однако, если я не ошибался, меня приручали не для этого. И тут я услышал слова, возможно, сказанные случайно, а может быть — намеренно (у нее разобрать это было невозможно), — по которым я понял, почему именно меня выбрали на роль жертвенного раба; с каждым часом я все меньше сомневался, что мне уготована именно эта доля.

— Хотя вы выглядите больным — а я предполагаю, что вы действительно больны, — я никогда ранее не видела в людях столько жизненной силы.

Я ответил ей, что как бы мне ни льстили ее слова, я не мог сказать о себе то же самое.

— Самое удивительное — это то, что, чем более вы угнетены, тем больше жизненной силы чувствуется в вас. Вы испускаете магнетические флюиды совершенно особого типа и в поразительных количествах, Уилфрид. Думаю, что ваши проблемы именно в этом, — возможно, вы чувствуете утечку магнетической силы.

Это походило на правду, ибо каждый раз после приступа я чувствовал себя гораздо лучше, если лежал неподвижно и расслабленно. Тогда мой мозг отличался остротой и ясностью мысли, даже если мне стоило больших трудов удержать в руке чашку. Фактически, именно в эти моменты во мне пробуждалась необыкновенная проницательность, позволившая мне видеть дальше Луны.

Неожиданно мисс Морган наклонилась вперед и приковала меня к себе прямым взглядом своих больших темных глаз.

— Вы ведь сейчас именно такой, не правда ли? — спросила она.

— В некоторой степени — да. Конечно, сейчас я не таков, каким бываю иногда, так как в этот раз приступ был не таким сильным, но, думаю, в настоящий момент я, в определенном смысле, проницателен.

— Тогда расскажите мне, что вы знаете о себе самом — о чем вы мечтаете и прочее — короче, все, что можно.

— Господи, но я даже не знаю ничего о себе.

— Знаете, знаете. Рассказывайте. Я разберусь во всем сама.

Я смотрел на нее, сидящую в большом резном кресле с высокой спинкой в комнате цвета морской волны, освещаемой лишь лунным сиянием. Звездчатые сапфиры на ее шее странным образом преломляли падавший на них свет, проводя фосфоресцирующую огненную линию в месте, где шея переходила в грудь. Тяжелая копна черных волос обрамляла ее лицо; брови казались светлыми, а глаза, напротив, почти черными. Да — она была именно той Жрицей Моря, выплывавшей ко мне из туманного полумрака на корабле с высоко поднятым ютом.

И глядя на то, как она наклонилась ко мне, пронзая меня взглядом своих темных глаз, излучавших бесконечную силу, я почувствовал, что ускользаю из этого времени и пространства на легкой волне темной воды.

— Земля наша погружалась под воду, поскольку море было сильнее нас, — начал я. — Плотины наши не могут противостоять ему, и оно приходит и приходит, и отбирает наши земли кусок за куском. Вода обладает злым началом, с которым мы не в состоянии бороться; поэтому мы послали за Жрицей, за мудрейшей. Наш главный жрец, возглавляющий священную семинарию в здешних местах, говорит, что справиться с этим выше его сил, ибо Луна вышла из-под контроля, и зло овладело водой. Мы должны послать за Повелительницей морского народа, живущей в землях, что на закате солнца, — землях почти исчезнувших и затопленных, от которых мало что осталось, разве что один или два горных пика к югу…

— Азорских островов? — спросила она.

— Да, — ответил я, — Азорских островов, и она подымается из великих глубин, и это все, что осталось от этой земли. И они послали нам свою последнюю Повелительницу, Жрицу Моря, бывшую так же Жрицей Луны, ибо так должно быть.

— Зачем ей нужно было быть такой?

— Пока не знаю. Но скоро мы это узнаем.

— Что же сделала Жрица Моря, прибыв к вам?

— Она принесла жертву.

— Кого она принесла в жертву?

— Мужчин.

— Где это произошло?

— В пещере под холмом Белл Ноул.

— Каким было жертвоприношение?

— Их привязали живьем к алтарю, и начался прилив, и взял их. Она приносила жертвы до тех пор, пока море не насытилось.

— Это все?

— Это все, что мне известно. Возможно, там было больше — я не знаю. Я не могу думать об этом. Может быть, это придет позже. Думаю, что позже я узнаю больше. Я всегда надеялся узнать больше.

Неожиданно я пришел в себя, как будто вынырнул на поверхность после ныряния на очень большую глубину. Мисс Морган смотрела прямо в мои зрачки так, будто намеревалась прожечь взглядом мою голову насквозь.

(Ладно, — сказал я себе, — вы говорите, что я болен. Но черт побери, я буду гораздо сильнее болен к, тому времени, когда вы закончите свои упражнения со мной, если вы будете достаточно часто проделывать со мной такие трюки!)