"Лунная магия" - читать интересную книгу автора (Форчун Дион)

Глава 2

К числу немногих светских развлечений, которые позволял себе Руперт Малькольм, относилось прослушивание или чтение докладов в научных обществах по своей специальности либо на родственную тематику. Но поскольку он неизменно уходил после того, как завершалась чисто научная часть заседания и начиналось светское общение, то полученная таким образом передышка сводилась к минимуму. Впрочем, его грубоватые, резкие манеры и жесткое, бесстрастное лицо настолько затрудняли всякое общение с ним, что, даже оставаясь поболтать с коллегами, он бы вряд ли что-то выиграл.

Долгий день после возвращения с побережья завершился одним из таких вечеров, на котором люди науки взаимно обогащали друг друга новыми познаниями. Покинув собрание так рано, насколько позволяли приличия, он доехал на такси домой и устало поднялся по сотне с лишним ступеней на самый верхний этаж. Его нынешней квартирной хозяйкой была племянница прежней, но все оставалось по-прежнему. Время от времени она грозилась затеять в его комнатах ремонт, но отступала под его хмурым взглядом и довольствовалась тем, что урывками красила стены, когда он уезжал на побережье.

Вот в это унылое, обставленное старомодной мебелью обиталище он и вошел. Не глядя швырнув на стол шляпу и портфель, а следом за ними и пальто, он рухнул в старое кожаное кресло у камина, разворошил носком ботинка тлеющие угли и надолго уставился в огонь. Впервые после того, как он сошел с поезда, неся на плечах груз неразрешенной проблемы, у него появилось время поразмыслить.

Он с изумлением обнаружил, что освобождение от того, что до сих пор почиталось нерушимым долгом, совершенно выбило почву у него из-под ног. Все долгие годы супружества, которое никаким супружеством не было, его поддерживала вера в то, что жена нуждается в его заботе, а теперь оказывается, что эта вера не имела под собой никакого основания. Он знал, что должен вроде бы испытать облегчение, но вместо этого чувствовал себя так, словно потерявший хозяина пес. Человек, произнесший несколько не лишенных здравого смысла слов в освещенной камином комнате, не имел ни малейшего представления о том, какой эффект они произвели на того, кому были предназначены. Его не выдал голос, не дрогнуло предательски лицо; оно оставалось столь же гранитно-бесстрастным, каким было всегда. Тем не менее, одной жизни пришел конец, и теперь предстояло найти какие-то средства, чтобы начать другую. Руперт Малькольм чувствовал, что оказался без руля и ветрил отданным на волю всем ветрам. Его собственный кодекс чести по-прежнему требовал от него непоколебимой верности, но теперь-то он знал: все, что нужно от него калеке в приморском городке, — это комфорт, который обеспечивался его доходами. От него самого лишь требовалось, чтобы он оставил ее в покое. Ее собачка, ее попугайчики и преданная компаньонка заполняли всю сферу ее переживаний. Если песик или попугайчик умирал, на смену ему появлялся другой, и жизнь в этом уютном солнечном доме с видом на море текла дальше своим чередом лишь после недолгого слезного антракта. Единственный источник беспокойства — он сам — теперь устранен, и он живо представил себе, как обе женщины распевают на мотив всегдашнего вечернего гимна: «А теперь все возблагодарим нашего Господа».

Незашторенное окно раздражало его, и, пройдя через комнату, он рывком задернул пыльную зеленую саржу, да так и замер с рукой на второй шторе, заглядевшись в ночь с ее огнями фонарей и угрюмой рекой. Прямо напротив его жилища, на другом берегу на набережную выходил небольшой тупичок, и у самого его устья он увидел то, чего никогда не замечал прежде — освещенный фасад небольшой церкви. Он видел круглую розетку ее западного окна, но украшали ли его витражи какой-нибудь затейливой религии, или простое стекло религии незамысловатой, — с такого расстояния было не различить. Так он и смотрел на нее с зажатой в ладони шторой, размышляя о том, какая религия могла вести богослужение в столь поздний час. Пожалуй, католики, — предположил он. Протестанты исполняли свой религиозный долг в течение восьмичасового рабочего дня. Глядя на освещенный фасад, за стенами которого верующие, должно быть, поклонялись своему Творцу, он изумлялся тому, как может человек что-либо находить для себя в религии. По его разумению, люди должны все же что-то получать от нее, иначе у религии не было бы стольких приверженцев, но что это могло быть такое — он не постигал. Затем у него на глазах огни перед дальним фасадом погасли, и, восприняв это как намек, он сам лег в постель. Там он снова блуждал какое-то время по серебристо-серой стране между сном и явью, но спутницы у него не было.

Тот факт, что теперь по выходным дням он оказался предоставленным самому себе, дал Малькольму неясное ощущение свободы и облегчения. Скучая по долгим прогулкам в прибрежных холмах, он подумывал о том, чтобы ездить на выходные за город, но до этого так и не дошло. Он не знал, куда себя девать, чем заняться и даже с чего начать, а потому снова замкнулся в еще более узких рамках, чем прежде. Он предпринял неудачную попытку обогатить разум чтением современного романа, но вскоре решил не забивать себе голову всякой чепухой. Он отправился в Национальную Галерею, однако поймал себя на том, что изучает эндокринные железы обнаженных фигур. В конечном счете он пришел к выводу, что будет жить, как и жил, принимая жизнь такой, как она есть, и думая об этом как можно меньше. Ему по-прежнему снились пейзажи, хотя медицинский колледж был закрыт на каникулы, и работы у него заметно поубавилось. Это вызывало в нем некоторую тревогу, ибо если такое снится ему сейчас, то что же будет, когда начнется новый семестр?

Ему неожиданно пришло в голову, что дополнительная нагрузка в виде преподавательской работы могла бы вернуть в его сны окутанную плащом фигуру, и он со странным нетерпением стал дожидаться начала нового семестра. Считая дни, он начал понимать, как сильно захватил его воображение образ женщины, лица которой он никогда не видел. Это даже послужило ему некоторым утешением за то, что свой убогий жемчуг он бросил к ногам той, которой он явно был ни к чему.

Он обнаружил, что самым верным способом уснуть было отправиться в воображаемую прогулку по набережной вслед за идущей далеко впереди женщиной в плаще. Он никогда не пытался ее догнать и увидеть ее лицо — он даже страшился этого, предвидя неминуемое разочарование. Но он чувствовал, что в этой призрачной, закутанной в плащ фигуре обрел своеобразного духа-проводника во всех житейских водоворотах, ибо, несмотря на могучий разум, оставался довольно простодушным человеком.

Фантастический образ фигуры в плаще все сильнее пленял его воображение, и каждую ночь он с неизменным постоянством уходил в царство сна по проторенной тропе вдоль набережной Темзы с ее безлистыми платанами по одну сторону и мрачно поблескивающими торопливыми речными водами — по другую. И всегда рано или поздно впереди появлялась фигура в плаще, а он с необыкновенно легкой душой следовал за нею в страну сна.

Со временем он открыл для себя любопытное обстоятельство. Последнее, что он делал перед тем, как лечь в постель, это раздвигал оконные шторы, чтобы проветрить комнату, и, глядя на другой берег, видел, что фасад церквушки иногда освещен, а иногда — нет. В часах богослужений, похоже, не было никакой закономерности. Довольно часто служба затягивалась далеко за полночь, и тогда он замечал, что не может уснуть, пока на том берегу не погаснут все огни. Временами, когда сон упорно бежал от него, он приподнимался в постели, чтобы выглянуть в окно. Он смотрел и ждал, и как только гасли огни, поудобнее устраивался на подушке и спустя какие-нибудь двадцать минут уже шел следом за фигурой в плаще, уводящей его в сон. И обретенный таким способом сон приносил, как он заметил, особенное отдохновение, а иногда он даже просыпался со странным ощущением счастья — давно уже им позабытым.

Дни шли за днями, и его все сильнее захватывала погоня за женщиной в плаще. Он никогда не желал догнать ее, но если ночь проходила, а он так и не встречал эту призрачную фигуру, то весь следующий день он бывал взвинчен и расстроен и вновь обретал душевный покой, лишь когда та же фантазия снова уводила его в сон. Но это было нечто большее, чем фантазия. Он вполне мог зримо представить себе набережную в сумерках с ее платанами и быстрой рекой, но все попытки представить себе фигуру в плаще кончались неудачей. Только появляясь по собственной воле в его фантазии, она приносила ему какое-то удовлетворение. Лишь тогда, удерживаясь сколько можно на пороге сна, не просыпаясь окончательно, но и не погружаясь в полное забытье, он испытывал радость, доходившую временами до экстаза, едва она являлась ему. После таких ночей он приходил в госпиталь несколько рассеянным, но работать с ним становилось намного легче.

Каникулы наконец закончились. Начался новый семестр, и он с какой-то лихорадочной энергией ринулся в работу, стараясь измотать себя до такого состояния, в котором видение наверняка появлялось бы в его снах. Затем, когда он уже и так работал за троих, заболел один из его коллег, и он взял на себя его частную практику.

Дни становились длиннее, но дополнительная работа заставляла его допоздна засиживаться в госпитале, и он никогда не возвращался домой засветло. Он пообещал себе, что, как только немного освободится, каждый вечер станет ходить домой пешком, чтобы как-то компенсировать ставшие привычными прогулки по прибрежным холмам. Но после целого дня беготни по палатам и многочасового стояния за кафедрой во время лекций у него уже ни на что не оставалось энергии, так что весна набирала силу, а ему недосуг было ее даже заметить.

Затем в один прекрасный день он вышел из госпитального двора и увидел вечернюю звезду, огромную Венеру, низко повисшую над западным горизонтом, и к нему пришло внезапное решение: несмотря на усталость, отправиться домой пешком по набережной. Кто-то, однако, догнал и задержал его у выхода — надо было подписать бумаги у сестры-хозяйки; и к тому времени, как он поднялся по ступеням у моста на набережную, Венера уже скрылась в вечерней дымке, и на землю упали сумерки.

Он шагал по набережной, словно в одном из своих снов. Он так часто зримо представлял себе этот пеший путь, что с трудом отдавал себе отчет, что же такое этот вечер — реальность или фантазия. В густеющих сумерках он упорно искал глазами призрачную фигуру в плаще, но она так и не появилась. Наконец, совершенно разочарованный, с ноющими от усталости ногами он добрался до дома и ни жив ни мертв свалился в старое кресло. И уже сбрасывая туфли, словно повинуясь неведомому побуждению, он с трудом поднялся из просиженного кресла, пересек комнату, отдернул шторы и выглянул в окно посмотреть, горят ли огни у церквушки на том берегу. Огни горели. И все встало на свои места. Она никогда не приходила, если там шло богослужение. Сам не зная почему, он немного повеселел, лег в постель, Eie притронувшись к ужину, и легко уснул без всяких женщин в плащах. Незадолго до полуночи он, однако, проснулся, приподнялся в кровати и глянул в окно посмотреть, все ли еще освещено церковное окно. Свет еще горел, но погас у него на глазах, и немного погодя он увидел перед собой фигуру в плаще и вместе с нею вернулся в страну сновидений.

На другой день, весьма довольный своей прогулкой по набережной, он повторил ее в более ранний час и зашагал домой навстречу величественному закату над Вестминстером. С той поры возвращение домой пешком вдоль реки вошло у него в привычку и в конечном счете благотворно сказалось на здоровье. Характер его тоже несколько смягчился, хотя он отлично понимал, как сильна его зависимость от ночных видений.

Однажды она не появлялась целую неделю, и он из-за этого чуть не сошел с ума. Ни за что на свете он не обратился бы за консультацией к коллеге и ни за что на свете не стал бы принимать успокаивающие таблетки по собственному назначению, так что ему пришлось очень туго. А потом, когда он был уже на грани нервного срыва, пришел сон, настоящий сон с фигурой в плаще на фоне серого пейзажа — тот самый сон, который до той поры, несмотря на все усилия измотать себя до предела, никак не приходил. Он так отчаянно жаждал его, что впервые преследовал фигуру в плаще с решимостью догнать ее во что бы то ни стало. Тяжело, словно в кошмаре, он брел по серым холмам своего сна, его ноги увязали на каждом шагу, как в трясине, а сердце бешено колотилось, чуть не выскакивая из груди. А потом, когда он уже почти догнал эту фигуру и протянул руку, чтобы схватить край развевающегося плаща, он проснулся в холодном поту с эхом женского крика в ушах. Одним прыжком он выскочил из кровати, распахнул окно и выставил голову наружу, заметив попутно, что в церкви на том берегу по-прежнему горит свет. Однако на освещенной луной улице все было тихо, и такая же гнетущая тишина царила в доме, когда он стал вслушиваться, нагнувшись над лестничной клеткой. Он знал, что маленькая мисс Хэмфрайс, его квартирная хозяйка, тут же примчалась бы к нему, если бы что-то случилось, опасаясь за него, как бывало всегда. Но все было тихо, и он снова вернулся в постель, придя к заключению, что где-то либо кричал умирающий, либо роженица, либо крик вообще ему лишь почудился.

На другой день он допоздна задержался в госпитале. В душе его, несмотря на тревожную ночь, царил покой, и дела шли неплохо. Хотя час был поздний, он решил идти домой пешком. Для него это уже превратилось в своего рода ритуал, стало частью его веры, и никакая усталость не вынудила бы его отказаться от этой прогулки. Сумерки сгустились примерно так же, как в день его первого появления на набережной, и в этот вечер его паломничество приобрело своеобразный оттенок реальности. Шагая своей дорогой, он думал о том, какой из него получился бы муж, окажись его брак вполне нормальным. Не Бог весть какой — придира, вспыльчивый ревнивец. Зато он точно знал, что мог бы одарить легкомысленную малышку, на которой женился, любовью такой огромной силы, что она не знала бы, что с нею делать. Он впервые осознал, что даже если бы катастрофа не погубила его брак, он вряд ли оказался бы счастливым, и осознание этого принесло ему сильнейшее чувство облегчения и свободы. И в тот самый момент, когда это бремя свалилось с его плеч, всего лишь в тридцати ярдах перед собой он увидел женскую фигуру в плаще — не в своих фантазиях, а наяву.

На секунду он зашатался, как пьяный, но тут же взял себя в руки. В реальности не было и намека на очарование фантазии. Макинтоши с капюшонами женщины носили сплошь и рядом, и было почти невероятно, чтобы это была та самая обладательница плаща, которая подтолкнула его к странствиям во сне.

Не ускоряя шага, он с не лишенным цинизма удивлением наблюдал за фигурой в плаще. Реальность во всех отношениях уступала мечте. Ничто в этой женщине в макинтоше не могло бы с его точки зрения вызвать в нем душевного смятения. Затем внезапно он осознал, с какой скоростью шагает он сам, а стало быть, и она, и до него дошло, что эта обладательница капюшона должна быть поистине необычной особой, ибо лишь очень немногие женщины способны долго выдерживать такой темп. Чуть не бегом он немного сократил расстояние между ними и присмотрелся к ее походке. Привыкнув ставить диагноз по походке и осанке, он открыл для себя многое. Он увидел, что она движется как-то вся сразу, скользя над землей плавными движениями, волной пробегавшими от стоп до бедер, причем полы плаща, ниспадавшего с прямых плеч, развевались с ритмичностью маятника. Никогда прежде не видел он человеческого тела, сбалансированного с таким совершенством, и, забыв на секунду о своей влюбленности, он наблюдал за ее походкой с чисто профессиональным интересом, восхищаясь безупречной координацией каждого мускула в ритмичном движении тела. О ее фигуре и телосложении он не мог судить, поскольку все скрывали складки плаща, но этой походки он не забудет до конца своих дней. На секунду в голове вспыхнула шальная мысль догнать эту женщину и заговорить с ней, но он немедленно отверг ее. Дело было не только в недопустимости такого образа действий для человека его общественного положения. За его грубоватой внешностью всю жизнь скрывался робкий школьник. Поэтому он продолжал идти следом, пока светофор снова не сыграл с ним мерзкую шутку, и он снова не потерял ее в толпе.

Он опрометью взбежал по лестнице в свою комнату, рывком раздернул шторы и взглянул на другой берег. У него на глазах темный церковный фасад за рекой осветился огнями. Когда-нибудь, пообещал он себе, когда он будет не так занят, он по соседнему мосту перейдет на другой берег, хорошенько рассмотрит церквушку и узнает, какая это религия так безалаберно служит своему божеству.

Но прошло еще немало времени, прежде чем у него выдалась свободная минута. Он даже был настолько занят, что на время был вынужден отказаться от прогулок по набережной. Однако его видение по-прежнему служило ему верой и правдой, уводя в сон каждую ночь. Теперь ему даже не надо было вызывать ее зримый образ, ибо стоило ему коснуться головой подушки, как она являлась к нему сама.

Состоялось заседание правления госпиталя, в состав которого входил и он, и проходило оно отнюдь не мирно. В весьма влиятельные инстанции поступила жалоба на его грубые манеры и методы обращения с пациентами. Жалобе дали ход — правда, с предельно возможным тактом, но все же дали, — и так же, как в момент, когда врач его жены попросил избавить ее от его нежелательного присутствия, он и сейчас был поражен, смущен и унижен, узнав, что действует людям на нервы и вообще вызывает к себе всеобщую неприязнь. Правление, которому и без того была крайне неприятна процедура навешивания жестянок на хвост этого выдающегося кота, с изумлением услышало его униженные просьбы указать, в чем он был неправ. Это до такой степени сбило их с толку, что все закончилось заверениями, что он не сделал ничего плохого. Все наперебой бросились его утешать и успокаивать и лишь немо уставились друг на друга, когда он внезапно их покинул.

Стоял довольно густой туман, когда он в сумерках вышел в госпитальный двор, но это не заставило его отказаться от намерения идти домой пешком. Ничто, как он чувствовал, не могло так его утешить и успокоить, как воображаемое присутствие прекрасной дамы. Когда человек четверть века отдает себя делу без остатка, а потом вдруг слышит, что это не так уж и хорошо, ему начинает казаться, что рушится весь мир.

Что в его поступках могло так раздражать окружающих? Это верно, он никогда не участвовал в общественной жизни госпиталя, но он честно служил делу в меру своих способностей. Он пытался утешить себя воспоминаниями о своих выдающихся успехах, а их было немало — этих безнадежных пациентов, на которых все махнули рукой и которых он спас от медленной смерти. Неужели и это ему не зачтется? По-видимому, нет. Уязвленный, смущенный, с поколебленной до самого основания верой в себя, он шел медленнее обычного и вдруг увидел, как, словно во сне, его обгоняет и уходит вперед женщина в плаще.

Сердце его на мгновение замерло и тут же бешено заколотилось. Вместо обычных двадцати-тридцати ярдов она была всего лишь в десятке футов впереди и даже в густой мгле не могла бы от него убежать. Он бросился следом за ней, приблизившись поближе насколько хватало смелости, и у первой же остановки перед светофором оказался с нею рядом. Тяжелый мех на плечах и широкополая шляпа помешали ему разглядеть ее лицо, но он испытал острое волнение от этой внезапной близости и ощутил, как все тело пробрала сильная дрожь. Он перешел дорогу почти бок о бок с нею, но затем почел за благо немного отстать, чтобы она не почувствовала его присутствия и не сочла его оскорбительным.

Так они и шли друг за другом, минуя сначала отель «Савой», затем Темпл и Вестминстер, и наконец у старого цепного моста она повернула на другой берег.

Он на мгновение заколебался. Даже несмотря на туман, на набережной было достаточно многолюдно, чтобы сделать его присутствие незаметным, но вряд ли можно было пройти за ней по мосту Ламбет так, чтобы не привлечь ее внимания. Тем не менее, он решил рискнуть. Ничто в его поведении не могло бы вызвать ее гнев, даже если бы она обнаружила, что он идет за нею от самого моста Блэкфрайерс. Обувь у него была на резиновом ходу; несмотря на массивное телосложение, он умел двигаться бесшумно и потому решился испытать судьбу.

Чем дальше они оказывались над рекой, тем гуще становилась мгла, и, внезапно усовестившись, он понял, что ведет себя совершенно по-хамски. Стоит этой женщине обнаружить его присутствие, и она наверняка перепугается насмерть. А он тоже хорош, делает как раз то самое, за что его отчитывали в госпитале, да еще по отношению к особе, которую меньше всего на свете хотел бы встревожить.

Но она шла вперед, не оборачиваясь, и середина реки была уже пройдена. Спустя несколько минут он услышал, как чуть изменился звук ее шагов, — значит, она сошла с гулкого настила моста и ступила на набережную Сэррей-сайд. Он понял, как близко подошел к ней в тумане, когда почти одновременно почувствовал тротуар под собственными подошвами. Здесь мгла была гуще, намного гуще, и ему пришлось идти за ней почти вплотную, но на улице было довольно много народу, и его присутствие оставалось незамеченным. Во всяком случае, она ни разу не оглянулась.

Она перешла улицу. Он было чуть поотстал из соображений осторожности, но потом, испугавшись на мгновение, что потеряет ее, снова пошел за ней по пятам — ближе, чем осмеливался идти прежде. И тут, к его полному смятению, она остановилась так резко, что он чудом не наступил ей на пятки. Он увидел, что она собирается войти в церковь. С минуту она помешкала, нащупывая в темноте дверную ручку, затем дверь отворилась. Едва отдавая себе отчет, что делает, он ухватился за удобный случай. Если она пришла на богослужение, то почему бы ему не сделать то же самое? Он придержал рукой дверь, когда она обернулась, чтобы ее закрыть, и вошел внутрь, захлопнув дверь за собой и оказавшись в кромешной тьме и тишине. Церковь, если только это была церковь, была пуста!

Он замер, словно громом пораженный, мгновенно осознав весь ужас своего положения. Он прекрасно понимал, как будет истолковано его поведение женщиной, которую он так долго преследовал. Тщетно перебирая в уме заверения в своих добрых намерениях, поскольку его действия наверняка перепугали женщину насмерть, он столь же напрасно пытался придумать хоть какое-то оправдание, ибо если она с полным правом сдаст его в руки полиции, то он окажется в отчаянной ситуации, а его репутация будет безнадежно погублена. Грозным призраком перед ним замаячил крах профессиональной карьеры. От всего этого по спине у него пополз холодок. Попятившись, он стал на ощупь отыскивать входную дверь, но его рука лишь блуждала по деревянным панелям. Резко обернувшись и невольно сжав кулаки, он стал ожидать дальнейшего развития событий. И тут, решительно пресекая всякие сомнения, в лицо ему ударил луч электрического фонаря.

— Что вам нужно? — спросил спокойный ровный голос.

— Я, э-э, я думал, что это церковь, и зашел сюда на богослужение, — промямлил он.

— Церкви здесь больше нет, это частный дом, — произнес спокойный голос. — Если вы хотите выйти, то дверь у вас за спиной.

Он повернулся, а она высветила лучом фонаря ручку замка. Он с радостью схватился за нее, и дверь распахнулась настежь. И тогда, уже на самом пороге избавления, он снова обернулся и помедлил, не в силах устоять перед ее притягательной силой. Но луч фонаря уперся ему прямо в лицо и совершенно ослепил. Теперь она его наверняка узнает, а он не увидел ее даже мельком. Он постоял в нерешительности еще минуту, но она не отводила фонаря от его глаз. Понимая, что все козыри у нее в руках, что всякие объяснения и нежелательны, и невозможны, он поспешно нахлобучил шляпу и неуверенно шагнул в туман, который, казалось, стал еще плотнее и превратился в непроницаемый сплошной мрак.

По чистой случайности он услышал, как чуть поодаль высаживает пассажиров такси, и, подбежав, велел шоферу доставить себя как можно скорее домой. В конце концов таксист привез его к дому, хотя кружной путь занял немало времени. Добираясь к родному порогу, доктор Малькольм имел полную возможность осознать, какую беду он мог бы на себя навлечь, продолжая действовать в том же духе. А тут еще полученный в госпитале выговор и понимание того, что он вел себя как последний дурак и скотина, — словом, в собственных глазах он пал ниже некуда. А в его унылой квартире не нашлось ничего, чем он мог бы отвести душу.

Он был крайне необщителен, не имел ни друзей, ни увлечений, ни каких-либо интересов вне работы. Пробившись сквозь созданный им защитный панцирь, любой пустяк отдавался в нем острой болью, ибо смягчить удар ему было нечем. Не было ни друга, с которым можно было бы поделиться, ни ничего такого, чем мог бы отвлечься разум. Более того, этот убийственно серьезный человек со своим железным чувством долга был просто неспособен посмеяться над собственными слабостями. Единственным утешением, которое подарила ему жизнь, была эта его женщина из сновидений — и вот только что она ослепила его лучом фонаря и достаточно прозрачно намекнула, что если он немедля не уберется прочь, она вызовет полицию. Уж ему-то хорошо были известны побудительные мотивы этаких пожилых сластолюбцев, которые гоняются по улицам за порядочными женщинами. Да и ей, вероятно, тоже, если она была женщиной светской, на что указывало ее самообладание в неприятной ситуации. Как же молено было ей объяснить, что он вовсе не такой хам? Да никак. Все, что он мог сделать, — это оставить ее в покое. И вот теперь он должен принести в жертву свою мечту, как приносил в жертву все, чего требовала жизнь, и ограничиться единственным, давно знакомым делом — своей профессией. Стоило ему раз сойти с этой привычной тропы, как он тут же оказался в беде.

Он подошел к окну и отдернул штору. Каким-то неведомым образом женщина в плаще ассоциировалась у него с освещенной церковью. Даже представить ее образ он мог, лишь когда в церкви за рекой гасли все огни. Он вглядывался в ночную мглу, но даже в таком слабом утешении, как знакомые огоньки на том берегу, ему было отказано. Туман скрыл все, и видны были только слабые размытые пятна уличных фонарей.

И тут внезапно его осенило. Женщина, которую он преследовал, перешла по мосту и вошла в церковь на Сэррей-сайд. Она сказала, что это уже не церковь, а частный дом. А что если этот освещенный фасад, с которого он так часто не сводил глаз, и есть ее жилище? Если учесть, что река здесь делает поворот, и вспомнить, куда они свернули, перейдя мост, то это вполне возможно. И тогда эти необычные часы появления света в окнах тоже находили свое объяснение.

Доктор Малькольм уперся локтями в подоконник и попытался одной лишь сосредоточенной силой разума пробиться сквозь непроницаемую черноту. Интенсивная сосредоточенность мышления была ему привычна. Когда он бывал целиком поглощен работой, с ним легко могло случиться то же, что с Исааком Ньютоном, у которого написанное на бумаге буквально вспыхивало перед глазами прежде, чем он бросал на нее взгляд. К тому же он обладал ярким воображением и, не заглядывая в медицинские атласы, мог представить себе любые разветвления нервной системы и их анатомическую основу. И теперь, несмотря на туман, он увидел глазами разума освещенный фасад церкви за рекой так, словно стоял от него в двух шагах. Он увидел дверь, остроконечную, обитую железными гвоздями дверь в знакомом псевдоготическом стиле; он ощутил под рукой холодное, влажное от тумана железо массивной ручки; почувствовал, входя следом за женщиной в плаще, дуновение теплого воздуха на лице, но вместо случившегося в реальности болезненного поражения, он увидел себя не в церкви, а в богато обставленной красивой комнате с огромным открытым камином, где жарко пылали дрова. На какую-то секунду ему показалось, будто все это открылось его физическому зрению, но затем все исчезло.

Он повернулся спиной к окну, позволив шторе отгородить себя от внешнего мрака. Он знал, что это была лишь уловка воображения, забавный непроизвольный полет фантазии, в котором никак не участвовал рассудочный разум. Но эта уловка стерла без следа неприятный осадок, оставшийся после досадного приключения, и привела его не только в умиротворенное, но, как ни странно, даже в приподнятое расположение духа.

Он отлично знал, что согласно всем канонам психиатрии играет со своим разумом в довольно опасные игры, и все же из каждого такого контакта он выходил более спокойным и счастливым, чем был много долгих дней.

Он рухнул в потертое кожаное кресло у огня и попытался насколько мог объективно обдумать сложившуюся ситуацию. Он явно выстроил целую фантазию вокруг образа женщины, всего два или три раза виденной им в сумерках. В этом не было ничего необычного. Многие мужчины, наделенные от природы сильным воображением, делали то же самое. Он и сам это делал в юности, еще до женитьбы. Но обручившись с Евой, он решительно пресек всякие фантазии, вернее, ограничил свое воображение ее лицом и формами, да и то лишь в жестких рамках благопристойности. Вряд ли когда-либо, даже в воображении, позволял он себе заглянуть туда, где царит женщина. Впрочем, этот недостаток он с лихвой компенсировал блестяще выигранными научными сражениями и всегда был не прочь сцепиться со всяким, кто был настроен дать ему бой.

Теперь он видел, что еще немного — и он нарушит свои же собственные правила, ибо хотя его чувство было до крайности идеализированным, оно тем не менее было на редкость сильным, причем отнюдь не таким, какое приличествовало бы женатому мужчине. И если оно отправило его в многомильную погоню по лондонским улицам за женщиной из плоти и крови, заставило ворваться к ней в дом и вообще сделаться назойливым приставалой, чтобы не выразиться покрепче, — то это решительно было не то чувство, которое мог бы себе позволить солидный человек, хоть сколько-нибудь ценящий собственную карьеру. Мечту следует пресечь, и делу конец. Ему и прежде доводилось в корне пресекать возможные осложнения, и они умирали в самом зародыше, никому не доставляя неприятностей. Была когда-то одна медсестра в госпитале, потом студентка-медичка в одной из клиник и — чего он больше всего стыдился — одна из горничных миссис Хэмфрайс. Две первые, по его убеждению, даже не подозревали о том, какие пробудили в нем чувства. Что до третьей, то эта маленькая негодница сама делала все, чтобы вызвать эти чувства и, к его вечному стыду и удивлению, с легкостью в том преуспела. Но едва осознав, что происходит, он явился к миссис Хэмфрайс в ее полуподвальной каморке и заявил напрямик: «Либо уйдет эта девица, либо уйду я. И пусть уходит сейчас же», — после чего вручил встревоженной и возмущенной хозяйке квартирную плату за месяц.

Но с пресечением этой его новой страсти все, по-видимому, будет иначе. В течение нескольких месяцев он наслаждался ее обществом и даже искал ее дружбы. Оставаясь фантазией, она крепко обвилась вокруг самых корней его существа. Но, подобно Наполеону, он приучил себя запирать в уме разложенные по полочкам мысли, поэтому решительно задвинув на место этот ящичек, он позвонил, чтобы принесли ужин, достал бумаги и стал готовиться к докладу. Принесенный ужин он съел, ни на минуту не отрываясь от своей писанины и держа таким образом в жестокой узде диких зверей Эфеса.

Он засиделся за работой допоздна, но, подойдя к окну, чтобы проветрить перед сном комнату, увидел сквозь редеющий туман, что в церкви за рекой все еще горит свет. Он отвернулся, стараясь выбросить все из головы и припомнить некоторые положения доклада, но, даже погасив ночник, он знал, что имеет не больше шансов уснуть, чем улететь на Луну. Впереди у него был трудный день, а вечером предстояло делать доклад, так что перспектива была малоприятной.

Он лежал навзничь, прикрыв руками лицо и пытаясь привести мысли в порядок. Но все было напрасно, звери Эфеса вырвались на волю.

Он встал с кровати, как был, в тонкой пижаме, подошел к широко распахнутому окну, откуда в комнату залетали последние клочья тумана, и невольно взглянул на тот берег. В церкви на Сэррей-сайд было темно — и поддавшись сейчас искушению, он в любой момент мог бы призвать свою даму. Он вернулся к кровати, сел, уперевшись локтями в колени, обхватил руками голову и громко застонал. Нет слов, она была лучше всех зверей Эфеса. Но это же нонсенс, софистика. То, что она все равно окажется в Эфесе, было лишь вопросом времени. У него хватало здравого смысла, чтобы понять это. Единственное, что требуется, — это все прекратить, прекратить, прекратить.

И тут внезапно, сквозь прижатые к глазам пальцы, он увидел прямо перед собой женщину в плаще. Она стояла посреди комнаты. И она заговорила.

— Не тревожьтесь. Все хорошо.

Он оторвал руки от закружившейся головы, весь дрожа и покрывшись потом, но ее уже не было. Как она появилась, так и исчезла.

Его била неудержимая дрожь, словно испуганную лошадь. Он чувствовал, как пот струйками стекает по груди, а тонкая пижамная куртка липнет к спине. Будучи слишком благоразумным, чтобы рисковать подхватить пневмонию, он тут же закутался в одеяло и затих, тяжело дыша. Затем, вместе с понемногу приходящим теплом, на него снизошло невероятное ощущение покоя и отдохновения. Мускул за мускулом расслаблялся этот измученный человек. Уже засыпая, он повернулся набок на смятой подушке, и ему показалось, что голова его покоится на женском плече.