Димитр Димов Июльская зима

12 июля 1954 года великий прогрессивный и всемирно известный поэт Пабло Неруда отметил пятидесятилетие своей тревожной и непоседливой, но прекрасной и мужественной жизни. По этому случаю прогрессивная общественность его далекой родины Чили устроила торжественное чествование поэта, на которое были приглашены представители многих стран, включая Болгарию. Товарищу Николе Фурнаджиеву и мне выпала честь и редкое удовольствие проехать около тридцати тысяч километров и представлять болгарский народ, Болгарский национальный комитет защиты мира и Союз болгарских писателей на этом торжестве.

Чтобы добраться до Сантьяго – столицы Чили, нам пришлось пролететь над всей Европой, над Сахарой и Сенегалом, над Южной Атлантикой, над непроходимыми джунглями Бразилии, над бескрайними и унылыми пампасами, над гигантской цепью Анд, по сравнению с которой Альпы кажутся маленькими холмами. Чтобы добраться до Сантьяго, нам пришлось объясняться с враждебно настроенными консулами и мелкими таможенниками, которые подозревали, что мы везем идеологические бациллы, способные мгновенно заразить безработных и голодных на всем Западном полушарии. В Дакаре и Пернамбуко мы задыхались от влажной духоты тропиков, а в Монтевидео и над Андами дрожали под ледяным дыханием Южного полюса. Мы проезжали через страны, куда лето приходит в другое время и где в июле и августе зима, а в январе и феврале люди ищут прохлады на морских пляжах. Мы видели незнакомые созвездия, цветных людей, удивительных животных и экзотические растения. Мы плыли по нескольку дней подряд пароходом по тихим синим южным морям. Сходили на изумрудные берега, потонувшие в пышной тропической растительности. Гуляли по причалам в портах, где негры и мулаты грузили на пароходы кофе и какао.

Признаюсь, у меня все еще стоят в глазах красота залива Рио-де-Жанейро на закате солнца и апокалипсические, голые, безлюдные, я бы сказал, наводящие ужас вершины, пропасти и долины Анд, от которых веет космической мощью материи.

И везде, в этих столь различных климатах и пейзажах, были люди. Да и чего стоит, в сущности, природа без человека? Ясно, что я должен рассказать вам о людях хотя бы столько же, сколько о пейзажах и климатах. Итак, мы повидали очень много людей! Одни были белые, другие – черные, третьи – желтые, четвертые – коричневые или бронзовые. Одни надрывались за ничтожную поденную плату в рудниках Чили или, обливаясь потом, грузили мешки с какао в Баие. Другие, пресыщенные едой, танцевали в отелях Сантьяго или лениво прохлаждались под вентилятором на океанском пароходе. Одни медленно гибли от бедности, от голода, от алкоголизма и от тропических болезней, их уделом было немое и безнадежное вырождение; другие лопались от животного здоровья, и их волчий аппетит разыгрывался в предвкушении новых барышей. Одни были далекие, холодные, равнодушные, другие, напротив, – несмотря на незнакомые созвездия, несмотря на несовпадение времен года с нашим, северным полушарием – относились к нам с трогательной сердечностью, заботой и теплотой; одни нас ненавидели, другие – любили, одни смотрели на нас так, будто нас не видели, другие жадно ловили и впитывали каждое слово о жизни и строительстве в Болгарии. Один чилийский рабочий в Вальпараисо прочитал свою поэму о Димитровграде и Болгарии. А ирландский профессор, томясь от скуки на пароходе, равнодушно спросил меня между двумя глотками виски – кто в Болгарии у власти: консерваторы или социалисты? Мы видели так много и таких разных людей!.. И в этом контрасте между людьми было что-то еще более тоскливое и пронзительное, чем суровая печаль и пустынное одиночество пейзажей Анд. Короче – наши впечатления от Западного полушария, и особенно от Южной Америки, были бы гораздо мрачней, если бы наряду с роскошной природой, убийственным тропическим климатом и уродливыми контрастами между людьми мы бы не видели и того, что дает пищу гордости человеческой. Что же это такое? Это, во-первых, вечное, неугасимое, оптимистическое стремление человека к освобождению от оков духовной и материальной нищеты. Это, во-вторых, неизменное, уверенное и не менее оптимистическое торжество ума, воли и энергии человека над дикой природой, жестоким климатом и смертоносными болезнями. Вот то, что мы видели на каждом шагу в Южной Америке и что подтверждает глубокую мысль Горького: «Человек – это звучит гордо». Именно в Чили, где всего три года назад рабочих разгоняли танками и пулеметами, существует маленькая, но удивительно сплоченная коммунистическая партия, руководящая всеми прогрессивными силами в стране и организующая их на борьбу против американской эксплуатации и так называемого «американского образа жизни». Именно в Чили, где монополии США извлекают миллиардные прибыли из селитры и меди, не оставляя ни гроша чилийскому народу, и где земля еще со времен конквистадоров поделена между феодалами, Пабло Неруда прочитал свои пламенные стихи против тирании олигархий и социальной несправедливости. Именно в Бразилии, где тропический климат так удушлив, где восемьдесят процентов населения неграмотно и где, несмотря на огромные богатства страны, человеческая нищета и человеческие страдания на первый взгляд так безнадежны, существует большая, очень сильная и активная коммунистическая партия, которая заставляет американские монополии и местных феодалов скрежетать зубами. Именно в Бразилии, где, кажется, еще с португальских времен все потонуло в тропической неге и меланхолии, теперь зреет, быть может, один из самых драматичных конфликтов между сытыми и голодными, так правдиво и художественно отраженный в романах Жоржи Амаду. И наконец, когда мы летели в самолете над хребтом Анд, над их головокружительными пиками и зубцами высотой от шести до семи тысяч метров, я ощутил в себе гордость духа человеческого, который побеждает материю и природу. Наш четырехмоторный самолет был голландским, но какое это имело значение? Каждому известно, что самолет (обладая не меньшими удобствами) вполне мог быть советским, а завтра, возможно, и польским или болгарским!.. И в волнении, испытанном мною тогда, главным было это удивительное ощущение, что человеческие существа летят на машине над апокалипсическими пропастями со скоростью пятьсот километров в час на высоте восемь тысяч метров. Это тоже звучит гордо!..

В центре Сантьяго есть невысокий холм, заросший пальмами, названный «Санта Лусия». На этом холме стоит памятник дону Педро де Вальдивия. Кто такой дон Педро де Вальдивия? Если судить по бронзовой статуе и надписи на памятнике – это бородатый конквистадор, «идальго» с огромным мечом, в высоких сапогах и плаще, испанский дворянин, лишенный титула и наследства по закону майората. Говоря на более современном языке – типичный паупер из дворян, феодал-авантюрист XVI века. Дон Педро де Вальдивия прибыл в Чили с отрядом из ста пятидесяти душ таких же, как и он, авантюристов. Первым их делом – по уже установившейся традиции конквистадоров в Мексике и Перу – было перерезать или сжечь на кострах всех индейцев, которые отказались подчиниться и принять христианство, вторым – основать укрепленное поселение, которое они назвали Сантьяго. У меня нет ни малейшего намерения искать хотя бы исторического оправдания подвигам дона Педро де Вальдивия в XVI веке, веке религиозного фанатизма и Варфоломеевской ночи. (Эти подвиги, впрочем, теперь несколько бледнеют перед тем, что американцы сделали в Корее, а англичане – в Малайе и Кении.) Нет никакой существенной разницы между побуждениями, делами и судьбой дона Эрнана Кортеса в Мексике, дона Франсиско Писарро или Альмагро в Перу и дона Педро де Вальдивия в Чили.

Постарайтесь представить себе человеческую драму испанской колонизации в Южной Америке. Представьте себе горстку авантюристов, набранных с бору да с сосенки, которая пересекает океан и совершает прыжок в бездну незнакомого континента. Представьте себе их шаткие деревянные каравеллы, на которых теперь мы не рискнули бы даже проплыть по Ла-Плате от Буэнос-Айреса до Монтевидео. Представьте себе первобытное оружие, которым они пользовались, горько-соленое мясо, которое они ели, безвкусную воду, которую они пили, представьте себе убийственный климат, желтую лихорадку, враждебность индейцев – представьте себе все это, – и тогда вы признаете, что эти висельники с мечами и в плащах обладали если не гуманными принципами, то по крайней мере смелостью и энергией. После расправ с индейцами, после разграбления золота начались интриги, раздоры и междоусобицы. Писарро убивает Альмагро. Сын Альмагро убивает Писарро. Конквистадоры режут индейцев. Индейцы режут конквистадоров. Работорговцы начинают привозить негров из Африки. Негры вымирают от сурового климата и туберкулеза в Аргентине и в Чили, но приживаются в экваториальной Америке – в Бразилии и дальше, вплоть до Уругвая. Голод и недостаток земли гонят тысячи, миллионы испанцев, португальцев, итальянцев, славян и скандинавов в Южную Америку. Наступает чудовищное смешение рас и народов. И из этого смешения рождаются сегодняшние нации Южной Америки. Я делаю этот короткий и несколько импрессионистский обзор истории, потому что хочу подчеркнуть следующее: бросив ретроспективный взгляд, оцените любую сторону человеческой драмы в Южной Америке, начав с Кортеса, Альмагро, Писарро или дона Педро де Вальдивия и кончив Пабло Нерудой или Жоржи Амаду. Пропустите через свое сознание так, как будто вы прокручиваете кинопленку, эту историческую эволюцию, эту временами потрясающую драму человеческого духа и человеческой материи, и спросите себя, не улавливаете ли вы и в ней нотки, которые звучат гордо? Если вы расслышите эти нотки – они очень слабые, иногда едва уловимые, но они насыщены глубоким оптимизмом, – вы лучше поймете великие слова Максима Горького и навсегда избавитесь от многих сомнений, которые порой вас мучают.

Прежде чем приступить к рассказу о своих впечатлениях от этой поездки, я хочу кое о чем вас предупредить, рискуя при этом подорвать в ваших глазах престиж писателей. Когда писатель садится писать или начинает рассказывать о том, что он видел, слышал или переживал во время своего путешествия, существуют две опасности. Первая: писатель решает, поскольку это легче всего, быть во всем настолько точным, настолько достоверным и настолько обстоятельным, что его рассказ по форме и содержанию ничем не отличается от бухгалтерского отчета. Вторая опасность: писатель решает просто посвоевольничать и позабавить читателей или слушателей. Приведу вам один пример. Когда я был в Испании, на меня произвело впечатление то, что многие испанцы ненавидят Байрона, Шатобриана, Проспера Мериме, Александра Дюма, Теофиля Готье, Моклера, Пьера Бенуа и некоторых других писателей. Когда я спрашивал, чем это вызвано, испанцы отвечали: они создали порочащую нас легенду об Испании, окарикатурили наш народ, который столько раз доказывал, что может бороться за свободу и социальную справедливость; когда читаешь этих писателей, начинает казаться, будто Испания населена религиозными фанатиками, тореадорами, цыганками и бандитами. Я хочу не быть ни докучливо объективным, ни отталкивающе субъективным. В перелете от Софии до Праги не было ничего примечательного. Он показался нам пустячной экскурсией по сравнению с той дальней дорогой, которая нам предстояла. В Будапеште, впрочем, нам пришлось прервать путешествие, чтобы оттуда съездить в Вену за чилийскими визами, так как уважаемый чилийский консул отказался выдать их, если мы не явимся к нему лично. Итак, мы приехали в Вену и явились к консулу – весьма важной персоне, – который держался с нами так, словно был в ранге посла. Оглядев нас с брезгливой досадой, всем своим видом подчеркивая, что нахальство комитета, который устраивает чествование Пабло, не имеет границ, консул сообщил, что мы можем получить въездные визы в чилийском консульстве в Буэнос-Айресе.

– Сеньор, – сказал я на это. – Мы уже прервали один раз свою поездку, чтобы явиться к вам лично, как вы выразились!.. Если мы прервем ее еще раз и потеряем в Буэнос-Айресе еще два дня, мы настолько опоздаем в Чили на чествование, что наше путешествие потеряет смысл!.. И тогда мы будем считать, что фактически вы отказываете нам в визах.

– Ни в коем случае!.. – горячо заверил пас консул, подумав, вероятно, о возможных нежелательных протестах в чилийском парламенте. – Я дам вам визы, но только если увижу ваши обратные билеты… Многие хотят уехать в Чили, не имея средств на питание и на обратную дорогу… И садятся на шею чилийскому народу!..

Консул явно хотел убедить нас, что причина, по которой он чинит нам препятствия, упаси боже, не политическая, а всего лишь экономическая.

– Вы допускаете, – спросил я, – что два делегата Союза болгарских писателей решились бы поехать в Чили, не имея денег на обратную дорогу?

– Разумеется, нет, – ответил консул. – Но у нас есть такие указания.

И тогда мы имели удовольствие лицезреть, как консул принял вид безобидного и приниженного мелкого чиновника, который выполняет глупые указания, идущие сверху. В Вене мы купили билеты на обратный рейс. Взяли даже голландскую визу. Все это мы проделали, несмотря на немыслимые трудности, очень быстро, за несколько послеобеденных часов, благодаря помощи персонала нашего посольства в Вене. На другой день мы опять явились к чилийскому консулу. В этот раз он выдал визы, излив свой гнев – из-за невозможности нам отказать – на секретаршу. Он каллиграфическим почерком заполнял наши визы, сердито швыряя документы и печати и шпыняя секретаршу – она подает не то, что нужно. Мы вернулись на посольской машине в Будапешт и продолжили прерванный полет в Прагу. Вена – красивый город, но разрушения, причиненные войной, пока еще кое-как замаскированы дощатыми оградами и грубой кирпичной кладкой. Почти ничего не восстановлено. Будапешт в этом отношении – полная противоположность Вене. Там нет никаких следов войны. В Будапеште мы встретили группу болгарских художников, приехавших на экскурсию, организованную «Балкантуристом». Мы узнали их издалека – такой неимоверный шум они поднимали. Здесь не место описывать вечернюю феерию Будапешта или достоинства сердечных и дружелюбных венгров, среди которых я имел счастье провести целый месяц за два года до этой поездки. Скажу только, что, несмотря на пылкий темперамент, несмотря на отличные вина и чардаш, венгры сначала работают, а уж после говорят. Они больше обдумывают свои замыслы и меньше критикуют сделанное.

Что рассказать вам о Праге? У нас совсем не было времени ее осматривать. День был дождливый. Но даже сквозь пелену дождя и клочья тумана она показалась мне городом-поэмой, в котором средневековая романтика переходит в кипучую социалистическую новь. В вашем сознании оживают мрачные легенды о пражском студенте и алхимиках, и вдруг вы попадаете в атмосферу сверхмощной промышленности и ее рабочих, воздвигавших баррикады против немецкого фашизма. За образами Жижки и Гуса встает тень Юлиуса Фучика. В Праге мы узнали, что Ян Дрда и Костра – чехословацкие делегаты на чествование Пабло Неруды – уже уехали. На другой день после обеда мы сели в самолет и под вечер приземлились в Амстердаме. Может быть, вы воображаете, что полет всегда проходит, пусть даже с легким покачиванием, но плавно и гладко? При ветре в самолете трясет хуже, чем в грузовике.

В Амстердаме мы провели два дня. Мы ожидали увидеть серый и хмурый северный город. Напротив, все в нем цветное и яркое – дома, тротуары, трамваи, автобусы, – словно голландцы хотят вознаградить себя за отсутствие солнца и синего неба и рассеять тоскливость северного тумана. Все кирпично-красное, или кобальтово-синее, или охровое. И в то же время все гармонично сочетается. Город изрезан сетью каналов; при известной силе воображения вы вежливо согласитесь с тем, что он похож на северную Венецию – богатую, комфортабельную и благовоспитанную Венецию, где вместо дожей живут короли сыра и экономические боссы Индонезии. Мы действительно остались довольны флегматичной вежливостью голландцев, удобным отелем и хорошим рестораном, красотой города и учтивым обхождением его жителей, но все же мы не могли не подумать о том, что это спокойствие рантье, эти удобства и эта красота зиждутся на нескольких веках эксплуатации колоний, на крови, труде и нищете миллионов индонезийцев. Конечно, я упрекаю не голландский народ, а только его властителей. Человек из социалистического мира может испытывать лишь уважение к народу, который дал Спинозу и Рембрандта, который сопротивлялся Филиппу II и герцогу Альбе и который в XVI, XVII и XVIII веках давал приют всем светлым умам Европы. В Голландии мы видели чиновников, рабочих и докеров, которых так же заботит завтрашний день, как и всех честных людей труда во всех других странах мира. Вечером Амстердам дрожит в неоновых огнях тысяч реклам. Оранжевые, зеленые, синие – они наперебой кричат об удобствах, которые предлагают пассажирам авиакомпании трансатлантических рейсов. Амстердам – город велосипедов. Чиновники, рассыльные, домашние работницы – все движется на велосипедах и лавирует с почти цирковой ловкостью между автомобилями и трамваями. Вагоновожатые водят трамваи в белых перчатках, а кельнеры и служащие в отеле изумляют вас своими элегантными галстуками. На первый взгляд – полное благополучие. Если согласиться с тем, что велосипеды, перчатки и галстуки – символ благополучия, а не дешевая дребедень, прикрывающая классовые противоречия.

Политическое сознание вагоновожатого в Голландии может равняться нулю.

Из Амстердама мы вылетели в Сантьяго холодным ветреным утром. Перед вылетом голландский врач сделал нам прививку против оспы. Плохие социальные условия, нищета и тропический климат, дорогая и недостаточная медицинская помощь превратили страны Южной Америки в подобие огромных клиник для инфекционных больных. Один аргентинский агроном рассказывал мне, например, что в тех краях, где он работал, прокаженные ходили свободно везде и всюду, завязав лица платками, чтобы мухи не садились на язвы. И тем не менее аргентинские, чилийские и бразильские власти такого плохого мнения о здравоохранении в Европе, что не пропускают в свои страны ни одного европейца без прививки против оспы. По правде говоря, эта мера, в сущности, целесообразна. Но пока голландский врач делал нам прививки, мне пришло в голову: «Можно подумать, что они справились со всеми другими болезнями, раз боятся, как бы мы не завезли им оспу!»

Есть одна истина, первейшая в медицине, – врачи не могут бороться с заразными болезнями, пока не будут уничтожены плохие социальные условия, из-за которых распространение этих болезней неизбежно.

Наш громадный четырехмоторный самолет носит выразительное имя «Летучий голландец». На самом деле он никакой не голландец, а обыкновенный американец, некий «Дуглас 621». Голландцы прекрасно могли бы построить такой сами, если бы им не навязывалась сердобольная «заокеанская помощь». Рваные низкие облака скоро скрыли землю от наших глаз. Позвольте поделиться с вами личными ощущениями от путешествия в трансатлантическом самолете.

Я люблю технику и восхищаюсь ею. Но это относится к такой технике, которая не изнашивает, не угнетает и не изнуряет человека. А что происходит, когда садишься в самолет? Ты сразу чувствуешь, что тебя заперли в какой-то клетке с крошечными окошками, из которых ничего или почти ничего не видно. Единственная возможность двигаться – проходик между двумя рядами сидений. Светящаяся надпись все время требует от тебя, чтобы ты застегнул или расстегнул привязной ремень. Стюардессы, видно желая тебя подбодрить, каждые пять минут суют тебе под нос мятные конфетки, питье, еду или журналы, которые тебя не интересуют. Пассажиры обычно молчат, потому что их мутит или потому, что на высоте в три тысячи метров настроение у них значительно ниже, чем на земле. Побриться – целая проблема!.. Если вы летите на большой высоте в ясную погоду, вы видите только рельефную географическую крупномасштабную карту, затуманенную синеватой дымкой, и больше ничего! Если вы летите на большой высоте в пасмурную погоду, то облака, освещенные солнцем, создают у вас такое ощущение, будто вы несетесь над бесплодным ледяным полярным пейзажем, который сначала кажется очень красивым, а потом утомляет вас своим однообразием. Если же вы летите низко и видите предметы на земле, то эти предметы, которые вблизи, возможно, восхитили бы вас, сверху кажутся крохотными смешными макетами.

Короче говоря – путешествие самолетом не для писателей, ибо они предпочитают наблюдать вещи и людей в нормальных условиях.

И все же в противовес этим более или менее неприятным вещам у вас есть одно преимущество – вы покрываете за два дня и две ночи расстояние, которое деревянные каравеллы Магеллана покрывали за шесть месяцев, а сегодняшние быстроходные пароходы покрывают за двадцать дней!.. Несомненно, самолет – триумф человеческого ума, и в то Hie время – наказание за его любопытство. С высоты птичьего полета видишь все, но не замечаешь ничего. Садимся последовательно в Женеве, Мюнхене и Лиссабоне. Что может произвести впечатление на аэродромах? Разве только то, что каждые пять минут садится или взлетает какой-нибудь самолет. Да еще орущие громкоговорители сообщают на трех языках о прибытии или вылете самолетов, равнодушные механики копаются в моторах, чиновники воздушных компаний у выхода из буфетов со списками в руках считают пассажиров, как овец.

В Женеве мы выпили из любопытства по бутылке «кока-колы». В Мюнхене нам подали пресный и безвкусный, как нам показалось, обед. В Лиссабоне мы ощутили первое дыхание экзотики. Удушающая жара, португальская речь и пальмы подсказали нам, что мы на краю Европы. После часовой стоянки мы вылетели в Дакар, в экваториальную Африку. Мы летели глубокой ночью. Куда ни посмотришь – вверх, вниз, вперед, назад, – кругом черная тьма. Единственное, что остается, – заснуть. И мы действительно засыпаем. Может быть, мы пролетаем над Испанским Марокко, над Канарскими островами, над Золотым Берегом или над Сенегалом!.. Может быть, под нами пустыни и оазисы, первобытные негритянские селения или караваны верблюдов, стада антилоп или слонов. Может быть, там, внизу, процветала торговля рабами и Васко да Гама плавал к Молуккским островам. Все можно вообразить или увидеть во сне, когда летишь над Африкой со скоростью пятьсот километров в час.

Просыпаюсь внезапно с неприятным ощущением, будто падаю в пропасть. Тошнит ужасно… Соображаю, что самолет очень быстро снижается. Через несколько минут мы в Дакаре. Опять аэродром, бочки с бензином, прожектора, и в их лучах межконтинентальные самолеты, словно огромные сказочные чудища. Опять буфет, где мы пьем кофе или оранжад, но где в отличие от Европы прислуживают негры в чалмах, в белых куртках и черных шароварах. Влажная духота, которую мы почувствовали в Лиссабоне, здесь еще неприятней. Никогда не думал, что бывают негры с такими черными, такими гладкими и такими красивыми лицами. Представьте себе статуи, но только прекрасные статуи из полированного черного дерева или блестящего агата. И в довершение всего эти негры любезно спрашивают у вас по-французски или по-английски, чего вы желаете. Но это всего лишь фасад, лоск Дакара. Если вы летите на Запад самолетом, то на аэродромах вы увидите только роскошные буфеты, учтивых кельнеров и элегантных пассажиров. Но когда мы возвращались обратно пароходом и сошли осмотреть дакарский порт, мы увидели воочию уродливую колониальную действительность – оборванных и тощих негров с лицами, обезображенными болезнями и нищетой.

В три часа утра мы опять летим – теперь уже над океаном, к Пернамбуко и бразильским берегами. Опять неприятная прикованность к креслам, опять скучающие, сонные и уже знакомые лица пассажиров, не настроенных разговаривать друг с другом. Опять черная тьма вокруг. Единственное развлечение – смотреть в иллюминатор на огненное сияние выхлопных газов, которые вырываются из крайнего правого мотора. Пребываем несколько часов на грани между сном и бодрствованием. Наконец в иллюминатор начинает процеживаться белесоватый дневной свет. Через час мы уже ясно различаем, что летим над скучными, безнадежно серыми облаками. Иногда мы врезаемся в их массу, и тогда серые клочья проносятся мимо иллюминатора с молниеносной быстротой. Время от времени в просветах мы видим океан. Его поверхность недвижна и собрана в мелкие морщинки, как пенка на готовом закипеть молоке. Еще три часа убийственного однообразия, и мы прибываем в Пернамбуко. Сразу всем становится очень жарко – самолет сел, моторы остановились и вентиляторы не работают. Стюардесса просит нас остаться на местах и приготовить санитарные справки. Вскоре дверца самолета открывается, и смуглый малорослый бразильский врач опрыскивает весь салон какой-то вонючей жидкостью. Смысл этого санитарного обряда в следующем: в Дакаре все еще свирепствует желтая лихорадка, и если дерзкий африканский комар забился в салон, он может перенести желтую лихорадку в Бразилию, следовательно, его необходимо уничтожить. Около пяти минут мы потеем и дышим парами вонючей жидкости. В конце этой профилактической церемонии врач громко спрашивает:

– У всех есть справки о прививке оспы?

Пассажиры отвечают нестройным хором, что есть у всех. Расправившись таким эффективным способом с желтой лихорадкой и с оспой, бразильский врач разрешает нам выйти из самолета.

Влажная духота, неприятная в Лиссабоне и мучительная в Дакаре, здесь просто невыносима. Утешает только мысль, что могло быть еще хуже, потому что теперь здесь зима. Но дело в том, что разница между зимней и летней температурой здесь всего полтора градуса. В сущности, температура не выше тридцати, но воздух так насыщен влагой, что тело совсем не дышит. При каждом движении мы обливаемся потом, как будто попали в турецкую баню или в прачечную. От Пернамбуко веет печалью. Когда мы спускались, мы видели низкий болотистый берег, изрезанный лагунами и покрытый зарослями тропической растительности, и стройные силуэты пальм над нею на фоне лазурного неба. Маленькие домишки бедняков, попросту хижины. Постройки на аэродроме старые, убогие. У официантов-мулатов в буфете лица нездорового зеленоватого оттенка, одежда чистая, но поношенная. От их движений, от их лиц и речи веет унылой и сонной апатией. Ни государство, ни авиакомпании не позаботились здесь о фасаде.

После часовой стоянки отправляемся в Рио-де-Жанейро. Пролетаем над Масейо, над Салвадором, над Минас-Жерайс. Летим то над океаном, то над девственными лесами или кофейными плантациями, то над голыми районами рудников. Летим над маленькими редкими селениями, над местами, где шоссейные дороги вьются только по побережью. Центральная часть Бразилии – огромная, таинственная и непроходимая – тонет в тропическом зное и синеватых испарениях. Там, в ее недрах, зеленый ад Амазонки и Ориноко, каучуковых лесов. Там, в ее недрах, драма вымирающих индейских племен, скошенных алкоголем, сифилисом или пулями цивилизованных колонизаторов. Там, в ее недрах, живет Жукундина и ее семья, описанные так душераздирающе в романах Амаду. И наконец, там, в ее недрах, среди негров, мулатов, индейцев, среди неимущих потомков португальских крестьян, среди болезней, голода и человеческих страданий, где, однако, не угасает непоколебимая вера человека в свои силы, берет свое начало бразильская коммунистическая партия, самая большая и самая сильная коммунистическая партия в Южной Америке.

Проходит час за часом, а мы все летим в безоблачном синем просторе, покрывая тысячи километров. Мы уже теряем всякое представление о расстояниях и измеряем их только временем. Наконец спускаемся над заливом Рио-де-Жанейро, окутанным прозрачным туманом.

Аэродром находится на одном из островов в заливе. Чтобы до него добраться, надо проскользнуть между страшными громадами с обрывистыми скалистыми склонами. Это все равно, что благополучно лавировать на велосипеде без тормозов между грудами камней. Каждое мгновение нам кажется, что гигантские крылья «Летучего голландца» заденут скалы и что мы разобьемся на кусочки над трамваями и автомобилями, которые снуют в двухстах метрах под нами. Наконец мы садимся на аэродром. Та же «бразильская» атмосфера, как в Пернамбуко, только жара не такая влажная и душная.

Пока мы пьем кофе, я вспоминаю все известные мне описания Рио. Что же мы увидели, прилетев в этот город? Ровным счетом ничего!.. Самолет – средство, предназначенное для того, чтобы ты ничего не увидел. Итак, наступают последние этапы нашего долгого путешествия. Мы несемся к Монтевидео, значит, еще две тысячи километров. Над Флорианополисом мы попадаем в грозу, а над Порте-Алегре любуемся прекрасным тихим закатом. В Монтевидео нас подстерегает неожиданность – на аэродроме мы дрожим от холода после того, как всего несколько часов назад, в Рио-де-Жанейро, погибали от жары. Мы уже залетели достаточно далеко на юг, где зима – это зима, как у нас. Разница только в том, что север здесь означает жару, а юг – холод!.. Монтевидео и Буэнос-Айрес разделяет широкое устье Ла-Платы, которое наш самолет пересекает меньше чем за полчаса.

Вечером Буэнос-Айрес, если смотреть па пего с самолета, похож на море дрожащих огней. На аэродроме нас любезно встречают двое товарищей из болгарского посольства. Ночуем в отеле. На другой день в восемь часов утра мы должны вылететь в Сантьяго, но нам удается сделать это только в полдень, так как над Андами бушует снежная буря. Что такое снежная буря над Андами, вы, может быть, поймете, если я вам скажу, что большая часть вершин высотой от пяти до семи тысяч метров!.. Железнодорожная линия, связывающая Чили с Аргентиной, поднимается на высоту четыре тысячи метров и зимой не функционирует, так как ее постоянно заваливают снега и лавины. В довершение всего Анды – область вулканическая и подвержена землетрясениям. Обвалы там обычное явление. Единственная возможность перебраться через Анды зимой – это самолет. Итак, мы полетим через Анды на самолете!.. Около двух часов мы несемся над пампой – бесконечными, унылыми, малолюдными равнинами, в сезон дождей, вероятно, способными довести человека до отчаяния.

В любом уголке земли, даже самом захудалом, можно сделать жизнь осмысленной и красивой. Но дело в том, что в пампе как раз отсутствуют всякие общественные и социальные условия для этого. Ниже я опишу вам жизнь в пампе со слов одного аргентинского агронома или жизнь в Гран-Чако со слов болгарских эмигрантов.

День ясный, но мы ничего не видим, так как летим высоко, а поверхность земли окутана синеватыми испарениями. Внезапно на горизонте перед нами возникает гигантская снежная цепь, которая тянется на север и на юг докуда хватает глаз. Даже глядя на нее издали, мы ощущаем в ней что-то апокалипсическое. И вдруг мы входим в огромную массу облаков и тумана; открывшийся вид исчезает. По холоду, по вою моторов, по тому, как натужно свистят компрессоры, которые сгущают воздух в салоне, мы понимаем, что самолет с напряжением набирает высоту, чтобы перелететь через Анды. Пульс и дыхание у нас учащаются. Разговаривать не хочется. Нас охватывает какая-то апатия. Видимо, несмотря на действие компрессоров, воздух в кабине разрежен, и от этого мы ощущаем некоторые физиологические нарушения.

Мы летим на высоте восемь тысяч метров, вероятно, чтобы не врезаться в вершину Аконкагуа высотой больше семи тысяч метров или просто чтобы подняться над бурей. Летим над безбрежной массой черно-серого тумана, а над нами – какое-то странное бесцветное небо со светящимся солнцем. Иногда в черно-серой массе облаков под нами открываются глубокие колодцы, и мы замечаем, что туманы и облака слоятся пластами и эти пласты движутся в противоположных направлениях со скоростью, которая снизу должна быть огромна. Все это продолжается около часа, в течение которого пассажиры усиленно поглощают виски и коньяк, чтобы избавиться от неприятных ощущений. Потом мы начинаем снижаться. Буря и Анды остаются позади.

Но есть еще одна преграда, которую необходимо преодолеть. Параллельно Андам, по берегу Тихого океана, тянется другая цепь, более низкая. Город Сантьяго расположен в долине между этими двумя цепями. Сейчас, однако, эта долина закрыта непроницаемыми дождевыми тучами. Никакой видимости. Дальше – «слепой полет», как говорят летчики. В таких случаях самолет возвращается обратно в Буэнос-Айрес. Так было бы, вероятно, и в этот раз, но, к счастью, на побережье тумана нет, и пилот прибегает к следующему маневру: достигает океана, делает поворот и совсем низко, на высоте двести или триста метров, пробив туман, ныряет в одно из ущелий прибрежной горной цепи, которое выводит самолет прямо на аэродром в Сантьяго. Для этого маневра требовались как смелость, так и хладнокровие.

И вот наконец мы с Сантьяго!.. Пока полицейские чиновники, насупившись – впрочем, мы не ожидали от них любезности, – проверяют наши паспорта, нас окружают фоторепортеры и начинают ослеплять вспышками магния. В первый момент мы думаем, что это прогрессивные журналисты, но, поскольку они могут быть и реакционными, сохраняем полное спокойствие. Проверив наши паспорта, полицейский спрашивает, где мы остановимся. Отвечаем, что пока нам это неизвестно. Полицейский иронически улыбается и делает нам знак пройти в таможню. Начинается спектакль с нашими чемоданами. Таможенный чиновник с необычайной ловкостью извлекает и разбрасывает вокруг все газеты и журналы, которые мы купили по дороге. Фоторепортеры опять начинают щелкать аппаратами, только теперь объективы направлены на наши чемоданы. Мы уже понимаем, в чем дело, и перестаем удивляться. На другой день реакционная газета «El Меrcurio» поместила на первой странице снимки наших распотрошенных чемоданов. Подпись под ними гласила: «Коммунистические пропагандистские материалы, ввезенные вчера в Чили представителями Болгарии на чествовании Пабло Неруды». Эти «пропагандистские материалы» состояли из нескольких газе г и журналов, купленных в Амстердаме и Буэнос-Айресе. Правда, там был и альбом фотографий болгарских новостроек. Его мы везли в подарок Пабло Неруде, он-то и впился болезненно, как шип, в сердца полицейских.

Наконец, пройдя сквозь фильтр паспортных и таможенных властей, мы попадаем в сердечную атмосферу – нас встречают чилийские товарищи. Среди них рабочий-депутат, представители университета, писательского союза, Комитета защиты мира и комитета, организующего чествование Пабло. Мы сразу чувствуем себя в родной среде.

На этом я вынужден закончить последовательный рассказ и дальше буду останавливаться только на самом важном.

Прежде всего несколько слов о самой стране. Один чилийский писатель назвал географию своей родины «сумасшедшей» («la geografia loca»).

География Чили, действительно, сумасшедшая!.. Представьте себе страну длиной в четыре тысячи шестьсот километров и шириной всего от ста семидесяти до двухсот километров, протянувшуюся от знойных гор Перу и Боливии до ледяных пределов Патагонии. Спрашивается, почему чилийцы основали свое государство па такой уродливой территории? Ответ простой. Дон Педро де Вальдивия и его конквистадоры, а также их потомки, зажатые на узкой полоске земли между непреодолимой цепью Анд и берегом Тихого океана, могли расширять свои владения, истребляя индейцев, только на север и на юг.

Климат в средней части Чили похож на климат Калифорнии и Ривьеры. Там почти вечная весна, ласковое солнце и лазурное небо. Название города Вальпараисо по-испански означает «Райская долина». В северной части Чили экваториальный климат, в южной – полярный. На севере, вблизи от экватора, среди Анд, находятся так называемые «лунные пейзажи», горные области, где за весь год не выпадает ни капли дождя, совершенно безводные, лишенные всякой жизни, где не встретишь и самого хилого стебелька травы и самого крошечного насекомого. Это области медных и селитряных залежей, области ужаса и молчания под вечно синим небом, безотрадных «минеральных» пустынь, где вдоль дорог торчат только побелевшие скелеты мулов да деревянные кресты над могилами рабочих.

Южная часть Чили своими горными озерами, альпийскими полянами и вековыми лесами напоминает мне Швейцарию. Представьте себе разнообразие и контрасты этих пейзажей на протяжении четырех тысяч шестисот километров, представьте себе, с одной стороны, синий блеск Тихого океана, а с другой – грандиозное и безмолвное величие Анд и скажите – разве все это могло не повлиять на поэзию Пабло Неруды, не вдохновить его на создание таких мощных образов, от которых у вас просто дух захватывает!..

Чили – чрезвычайно богатая страна. В ней есть все: огромные залежи селитры, меди и угля, плодородные долины, изобилие леса, источников водной энергии. Легенда – не только легенда, но и история – говорит о том, что дон Педро де Вальдивия и его конквистадоры, получив от испанского короля право собственности на захваченные земли, проиграли их в азартные игры или перепродали коммерсантам-баскам, или, как их называют чилийцы, торгашам, которые пришли вслед за ними. Чего еще можно было ожидать от идальго с мечом и в плаще, для которого труд – нечто неприятное, унизительное и позорное, а единственно достойное провождение времени – война, турниры и игра в кости? Все же будет справедливым сказать, что этот кичливый, украшенный перьями идальго, отправляясь в Америку только за золотом, одной своей смелостью и энергией, хотя и бессознательно, хотя и не очень-то почтенно, выполнил прогрессивную для своего времени историческую миссию – расширил границы познания тогдашнего мира, открыл – пусть еще не освоил – новые экономические источники. Теперь восемьдесят процентов обрабатываемой площади в Чили принадлежат всего нескольким сотням «аристократических семейств». В Чили есть имения от шестидесяти-восьмидесяти до ста тысяч гектаров. Это полосы земли, простирающиеся между Тихим океаном и Андами. Владеющие этой землей члены упомянутых «аристократических семейств» правят страной. Но что представляют собой эти «аристократы»? Они всего-навсего потомки торгашей, которые шли вслед за конквистадорами. И это со всей очевидностью подтверждается тем, какую жестокость, жадность, своекорыстие и бессердечие они проявляют по отношению к чилийскому народу, так же как и их унизительным раболепием перед американцами. Я приведу вам некоторые факты.

Всего несколько лет назад рабочих рудников Антофагаста расстреливали с танков, которыми командовали сыновья этих псевдоаристократов, служащие в авиации и в специальных войсках. Среди матросов военного флота вспыхнул бунт – против эксплуатации и насилий над чилийским народом. «Аристократы» призывают американские крейсеры и жестоко подавляют этот бунт.

В Сантьяго есть несколько ужасающих своей нищетой кварталов – так называемые «poblaciones callampas». Представьте себе жалкие бараки, только бараки, построенные не из крепких досок, а из чего попало: из прогнивших дверей, из сломанных реек, из ржавой жести – изо всего, что в минуту отчаяния может укрыть вас от дождя и ветра. Никаких улиц – вместо них мусорные кучи. Никакой канализации – вместо нее вонючие позеленевшие лужи. Никакого водопровода – вместо него грязные колодцы или редкие колонки, построенные из милости городской общиной. И в этих «poblaciones callampas», в такой нищете, какую мы в своей стране, при самом большом усилии воображения, не могли бы себе представить, страдая от хронического голода, туберкулеза и других ужасных болезней, живут не три тысячи, не тридцать тысяч, а триста тысяч человек населения Сантьяго!.. Визит к врачу-специалисту в Сантьяго стоит тысячу песо. Приличный обед – около шестисот песо. Скудный обед бедняка – около двухсот песо. А знаете ли вы, какова поденная плата сельского батрака в имениях «аристократов»? Всего пятнадцать песо. Я тоже не поверил!.. И спрашивал подряд у десяти честных людей и у десяти крестьян, чтобы удостовериться, что это действительно так.

Вам известно, какие здания занимают наши университеты, институты и академии? Университет в Сантьяго, если исключить несколько парадных аудиторий, похож на нашу провинциальную гимназию. Школ недостаточно. Не могу назвать точно процент неграмотных в стране, но он велик. Так отчаянно скупы, когда дело касается университета и народного образования, «аристократические правители», да еще такой страны, которая в семь раз больше нашей и, может быть, в сто раз богаче.

Всем вам известно, что в огромном литературном наследии Ивана Вазова есть несколько малоценных шовинистических стихотворений, что, скажем, Пенчо Славей-ков и Йордан Йовков по своему мировоззрению стояли на идеалистических позициях. Несмотря на это, народная власть и все болгары, независимо от их партийной принадлежности, гордятся Вазовым, Йовковым и Славейковым. А что происходит в Чили?

Верно, Пабло Неруда – коммунист. Следовательно, нельзя ожидать, чтобы буржуа и помещикам нравилось его мировоззрение. Но они могли хотя бы уважать его творческую личность, им могли бы импонировать хотя бы мощные образы и ритмы его поэзии, их могли взволновать, как аристократов-патриотов, хотя бы подвиги прадедов и грандиозные пейзажи, воспетые Пабло Нерудой с такой поэтической силой и воссоздающие то, что мы называем отечеством. Вместо этого, однако, по приказу американского посла, взбешенного резолюцией чилийского парламента о событиях в Гватемале, провалом решений в Каракасе и чествованием Пабло Неруды, устроенным прогрессивной общественностью, произошло следующее: не какой-нибудь жалкий продажный болтун, а чилийские аристократы, ревностные поборники всего национального, «духовные» вожди нации, богатые, утонченные и независимые, которым, по их собственной теории, сама судьба вручила их привилегии, послушно, как угодливые лакеи, подчинились американскому послу и обрушили в парламенте и в своей прессе самую гнусную и грязную клевету на Пабло Неруду, на человека, который прославил свое отечество во всем мире, поэзия которого волнует миллионы людей и которым гордится каждый чилиец.

Судите сами – в поступке этих буржуа и помещиков, теперешних владельцев чилийской земли, не проглядывает ли раболепство, страх и алчность тех торгашей старых времен, что шли по пятам конквистадоров? Судите сами – стали ли эти люди за три века аристократами или они и ныне продолжают быть торгашами. Настоящие духовные аристократы в Южной Америке – если под устаревшим термином «аристократ» понимать свободного, смелого и сильного человека – это пролетарии и коммунисты. Разрешите мне еще одну вольность в эпитетах и образах, ибо, хотя это и вольность, в ней отражена частица истины. На памятнике дона Педро де Вальдивия высечено еще одно, неизвестное в истории, имя дона Рикардо или Диего – не помню точно – Руиса, одного из сподвижников Вальдивия.

Я вижу в воображении – с некоторой долей вероятности, что так было и в действительности, – будто на каравеллу дона Диего напали английские корсары и он сражается за свой корабль с пусть немного помпезной, но истинной храбростью и достоинством не теперешнего, а старого испанского идальго XVI века.

Одного из чилийских товарищей, нашего постоянного сопровождающего, звали Карлос Руис. Это был молодой, двадцатитрехлетний художник, настоящий пролетарий и испытанный боец коммунистической партии. Однажды, когда мы стояли перед памятником Вальдивия, я сказал ему в шутку:

– Слушай, Карлос! Скажи-ка, ты, случайно, не потомок этого молодца Диего Руиса?

А Карлос ответил смеясь:

– Вполне возможно, потому что я не пресмыкаюсь перед американцами!..

И весело добавил:

– Во всяком случае, я не из торгашей!..

Именно Карлос Руис рассказал мне эту историю про басков-торгашей. Этим анекдотом – как, я надеюсь, вы понимаете – я хочу проиллюстрировать вам не историческую преемственность между конквистадорами и пролетариями, а нечто другое, гораздо более простое и реальное. Насколько чилийский народ гордится своей национальной традицией, энергией и смелостью своих предков и уважает их, настолько глубоко он презирает клику безродных тунеядцев, которая управляет им сейчас и которая связана по всевозможным банковским и матримониальным линиям с американскими миллиардерами.

В этой клике, так же как и в кликах финансовых олигархий, управляющих народами капиталистического мира и эксплуатирующих их, нет уже ничего национального. Знамя национальной свободы, национального достоинства, национальных традиций несут действительно только коммунисты и прогрессивные партии, которые им помогают!.. Чилийская олигархия, алчная, ленивая, праздная и раболепная, давно уступила большую часть медных и селитряных залежей в своей стране американским монополиям. Американские монополии извлекают миллиардные прибыли из этих залежей и не уступают ни гроша чилийскому народу. Прочитайте роман «El hi jo de salitre» («Сын селитры») Тетельбойма, который скоро будет опубликован у нас в болгарском переводе писателя Тодора Ценковзц и вы узнаете, как эксплуатируют рабочих в селитряных залежах Антофагасты.

Пабло Неруда – великий поэт. Но понятно ли вам теперь, почему он коммунист и прогрессивный поэт? Несколько слов о его личности.

Представьте себе обаятельного, сильного, красивого и спокойного человека пятидесяти лет, который выглядит, однако, на сорок. Представьте себе этого человека с его плавными движениями, с его глазами, похожими на маслины, с его глубоким певучим голосом, унаследованным от далеких андалусских предков. Представьте себе его на фоне синевы Тихого океана, грандиозных пейзажей Анд или огненных горизонтов испанской гражданской войны. Представьте себе его с его интеллигентностью и чувствительностью, присущими настоящим большим поэтам. Представьте себе его именно таким, чтобы понять, как и что отразил Пабло Неруда в своей мощной, бурлящей Жизнью поэзии, в «Canto general», «Todo el amor», «Las uvas y el viento», «Dulce patria».[1]

В этих поэмах живет спокойное величие природы, трепещут глубины гнева, любви и ненависти, грохочет полное жизни спасительное стремление к борьбе. Горят пламенные мечты о будущем! И все это так просто, так сильно, так естественно и так доступно!.. Все в этой поэзии глубоко пережито, заражает и воодушевляет каждого. Никогда не забуду, как декламировала Пабло актриса Мария Малуэнда. Жизненная драма, заключенная в самой поэме, искрящиеся и яркие образы, музыкальный ритм испанского языка, пафос талантливой актрисы непрестанно вызывали у меня слезы. Сначала я их стеснялся, мне казалось, что это происходит только со мной. Потом я заметил, что не у меня одного, а у всех – у молодых девушек, у пожилых женщин и у зрелых мужчин, у профессоров, матросов, рабочих, крестьян – выступают слезы на глазах. Поэзия Пабло Неруды волнует каждого и каждому указывает путь. Во всей Южной Америке его книги переиздаются непрерывно.

Доходы от этих изданий – между прочим, более чем заслуженные – позволили поэту построить скромный, но прекрасный дом в Сантьяго – настоящее жилище художника – и виллу, названную «Isla Negra» («Черный остров»), на берегу Тихого океана. Чего только нет в этом жилище и в этой вилле!:. Деревянные статуи русалок и носы кораблей древних викингов, извлеченные из песков Дании, тотемы индейских племен Бразилии и Патагонии, средневековые глобусы, подзорные трубы и навигационные приборы, коллекции тропических бабочек, живые попугаи, старинные книги на испанском, французском и английском языках, картины Пикассо, экзотические покрывала, ковры, фарфоровые и металлические вазы. И все это не куплено, а подарено поэту его почитателями во всем мире. Одна красочная подробность: Пабло Неруда – известный коллекционер и знаток моллюсковых раковин. С эрудицией профессора зоологии он тотчас безошибочно определит вам вид, род, семейство любой ракушки, которую вы найдете на пляже. Чудаковатая прихоть, пожалуй, скажете вы, – одно из проявлений энергии многосторонней и талантливой личности. Не только прихоть. Пабло Неруда любит природу, и он – философ. А на рельефах моллюсковых раковин написана страница великой истории живой материи.

Поражает способность Пабло говорить с рабочими и крестьянами, вдохновлять их на борьбу за выполнение партийных задач, за социальную справедливость и мир. Он овладевает ими с первых же слов, умеет сказать именно то, что надо, и так, как надо. Я сам был свидетелем его выступления перед аудиторией, состоявшей из рабочих и крестьян, на его чествовании в Вальпараисо. И наконец, Пабло – очень приятный собеседник и сотрапезник.

Мы ужинали и обедали у него в доме в Сантьяго не меньше десяти раз. Не могу не сказать несколько слов и о его близких.

О Пабло Неруде заботятся две очень преданные женщины – Лаура, его сестра, и Делия, его супруга. С Делией достаточно поговорить пять минут, чтобы перейти на «ты». Товарищи Пабло зовут ее просто «Hormiga» или уменьшительно «Hormignita», что означает «муравей» или «муравьишка». И в самом деле, это прозвище – символ ее кропотливых, милых, терпеливых и трогательных забот о Пабло.

В мою память врезались и образы многих делегатов из Бразилии, Чехословакии, Аргентины, Уругвая и Парагвая, собравшихся на это чествование. Я всегда буду вспоминать крупнейшего романиста Южной Америки, пылкого и сердечного Амаду и его супругу Зелию, которая часто приходила на приемы в платье с болгарской вышивкой и напевала нам болгарские песни. Могу ли я забыть массивного и лохматого Яна Дрду, чей неистощимый юмор завоевал сердца всех южноамериканцев!.. Или бразильскую поэтессу Антуанетту Мораес, которая согревала всех нас своей улыбкой и своей певучей португальской речью!.. Или молодого поэта Эльвио Ромеро – горячего и нервного, как огненный Парагвай!.. Или уругвайца Армапдо Гонсалеса, который шутливо и добродушно поддразнивал аргентинских товарищей, называя их «мегаломанами». Или аргентинку Марию Розу Оливер из Всемирного комитета защиты мира, которая просто сражала вас своим умом и литературной эрудицией!.. Или бородатого молодого драматурга Агустино Кусани, чью остроумную сатирическую пьесу мы смотрели в Буэнос-Айресе!.. Или аргентинских писателей Мануэля Гереро, Диего Монъоса и Карлоса Даудета в широкополых шляпах и длинных узких коричневых шарфах, которые описывают в своих романах страдания гаучо, нищету бедного чакареро и дождливую унылость пампасов!.. А в каких словах рассказать о тех верных чилийских товарищах-коммунистах, что неотступно следовали за нами, охраняли нас как зеницу ока от возможных провокаций полиции и реакционеров и были готовы дать разорвать себя на куски ради нас!.. О художнике Карлосе Руисе с его историями о конквистадорах!.. О Грасиэле Урибе с лицом арауканской индианки, отлично владеющей английским языком и в свои двадцать четыре года объездившей весь Китай и весь Советский Союз!.. О ее супруге, Давиде Борисоне, который выправлял мои переводы с болгарского на испанский!.. Об энергичной, словно директор одного из наших заводов, Аиде Алакрон, так заслуженно назначенной секретарем болгаро-чилийского общества!.. О ее супруге Хайме, инженере и партийном товарище с мускулатурой боксера, с которым были не страшны никакие провокаторы!.. О сухощавом и низкорослом Фернандо Песоа, который ради нас бодрствовал до пяти часов утра в доме Неруды, в шесть часов провожал нас до отеля, а в семь шел на работу!.. О веселом поэте Франклине Кеведо, который уверял, что своей популярностью обязан только двум своим знаменитым именам: Франклин и Кеведо – классик испанской литературы, – и который прекрасно перевел одно хорошее стихотворение товарища Фурнаджиева, исполнявшееся с огромным успехом!.. О товарищах Амалии и Джони – француженке и немце, – поженившихся в Чили, которые возили нас повсюду в своей машине!.. Галерея прекрасных, милых и честных людей!.. Мы с товарищем Фурнаджиевым не забудем их никогда.

Самым замечательным событием в неделю чествования Пабло Неруды было многолюдное торжественное собрание в театре «Кауполикан». Кауполикан – имя последнего вождя неукротимого, свирепого и воинственного индейского племени араукан, которое обитало в Андах и не подчинялось испанцам. Однако не менее свирепому и воинственному конквистадору, дону Диего Мендосе, удалось, наконец, схватить живым Кауполикана и предать его мучительной казни. Согласно испанским хроникам, гордый арауканец отказался от предложенного ему помилования и перенес муки, не издав ни единого стона.

Как видите, пафос жизни и истории не менее драматичен и в Южной Америке. Театр «Кауполикан» на более чем шесть тысяч мест был переполнен людьми, собравшимися, чтобы выразить Пабло Неруде свою любовь и уважение. Здесь были делегации от крестьян и от рабочих из самых отдаленных областей Чили. Все культурные организации и все профсоюзы поздравили Неруду и вручили ему подарки. Жоржи Амаду, Ян Дрда, уругвайцы, парагвайцы, аргентинцы произнесли прочувствованные речи. Я тоже выступил с приветствием, составленным мною накануне вместе с товарищем Фурнаджиевым, и наградившие нас бурные аплодисменты были аплодисментами болгарскому народу.

Зачитывались телеграммы со всех концов света. Но самое проникновенное, самое сильное слово сказал Хуан Варгас Пуэбло, поздравивший Пабло Неруду от имени Центрального комитета рабочей конфедерации Латинской Америки.

Мне редко приходилось слушать речь более выдержанную идеологически и по своему стилю, более насыщенную эмоциями и образами, к тому же произнесенную с латинским даром красноречия.

«В своих стихотворениях о любви к жизни и презрении к пессимизму и смерти, – сказал Хуан Варгас Пуэбло, – Пабло Неруда выразил душу и чувства рабочих».

Неруда ответил на все приветствия не менее прекрасной, простой, но сильной и волнующей речью. Он выразил благодарность всему, что органически вошло в его бурную жизнь, что помогло ему мыслить и чувствовать как поэту. Он благодарил чилийскую землю и южные созвездия, Великий океан и бурные полярные моря, кедровые леса и травы, благоухающие ориганом, чилийский народ и чилийское знамя, Советский Союз, Сталинград и коммунистическую партию, поэтов Петрарку, Гарсалисо и Рубена Дарио, любовь и дружбу безымянных бойцов партии и прогрессивных деятелей, которые защищают независимость и свободу Чили, своих друзей в Болгарии, в Чехословакии и во всех странах Латинской Америки.

Есть такие мощные поэты, как Маяковский, Неруда, Назым Хикмет, Вапцаров, которые принадлежат не только Советскому Союзу, Чили, Турции или Болгарии, а всему человечеству. Поэтому чествование Неруды проходило, по существу, не только в национальном, но и в глобальном масштабе.

Чилийский народ горячо чтит свою национальную традицию и тысячу раз предпочитает свои куэки, болеро и романсы дешевому импорту вроде буги-вуги или порнографических американских шлягеров.

Во время нашего пребывания в Чили произошли разные случаи. Стоит ли рассказывать вам о том, что провокаторы бросили бомбу в здание Общества американо-чилийского сотрудничества с целью обвинить в этом коммунистов и сорвать чествование Неруды? Провокация не имела успеха – неодолимой преградой встала гневная готовность рабочих ответить на нее демонстрациями.

Стоит ли рассказывать вам о том, что один подозрительный тип ударил своим автомобилем машину китайского делегата, поэта Эми Сяо, и последний получил сотрясение мозга? Эми Сяо пролежал в отеле неделю и, поправившись, снова стал выступать на собраниях.

Стоит ли рассказывать вам о том, что целых десять дней аргентинское посольство в Сантьяго с самой изысканной вежливостью оттягивало выдачу нам визы, так что мы ломали себе головы над тем, как выбраться из Чили? Мы прибегли к помощи своего посольства в Буэнос-Айресе, и виза прибыла на другой же день после нашей телеграммы.

Стоит ли рассказывать вам о том, что по просьбе чилийских товарищей мы дважды откладывали отъезд из Сантьяго в Буэнос-Айрес, чтобы дождаться Илью Эренбурга, которому повсюду ставили паспортные рогатки? На третий раз мы уехали, так как рисковали пропустить пароход в Европу. Но все же мы приветствовали Илью Эренбурга на аэродроме в Буэнос-Айресе, когда он, вручив награду Неруде, возвращался из Сантьяго.

Мне хотелось бы рассказать вам подробно о многом, увиденном в Чили. Мне хотелось бы рассказать вам, например, о путешествии на берег Тихого океана. О чествовании Пабло Неруды в Вальпараисо, где один чилийский рабочий прочитал поэму о Димитровграде и публика в течение минуты скандировала: «¡Viva la Republica popular de Bulgaria!»[2] О кобальтовом небе, о ласковом солнце и о пальмах бульвара на Винья-делъ-Мар, где климат поистине райский!.. О звездных ночах на берегу Тихого океана, где воздух так прозрачен, что Южный крест и Млечный путь блестят на небосводе, как бриллианты на черном бархате!.. О вилле Неруды на скалах, о подножие которых с грохотом разбиваются на тысячи брызг и молочный туман громадные океанские волны. О приятных беседах с Нерудой, Амаду и Марией Розой Оливер перед растопленным гранитным камином!.. О кофе, которым нас угощала Антуанетта Мораес, и о шутках Яна Дрды и Армандо Гонсалеса!..

Мне хотелось бы рассказать вам и о том, как выглядел Гоголь на сцене Экспериментального театра в Сантьяго!.. Как в гостях у одного художника я встретил молодых актеров, сыгравших для нас сцены из «Декамерона» и «Человека в футляре» Чехова. Это были прекрасные, свежие, сильные таланты, увы – осужденные на гибель, потому что этих актеров некому ангажировать, им негде играть и приходится добывать себе пропитание другой работой. Когда я сказал им, что только в Софии пять государственных театров и проблема устройства молодых актеров решена, они горько улыбнулись: «А у нас положение такое, – сказали они, – мы годами играем бесплатно, пока не посчастливится попасть в какую-нибудь частную труппу».

Мне хотелось бы рассказать вам и о том, как я обедал у доктора Мохики, нашего партийного товарища и психиатра, который до поступления в медицинский институт работал в рудниках Антофагасты. После обеда доктор повел меня в психиатрическую больницу, где показал больных, которых лечат сном, и несколько прекрасно оборудованных павловских лабораторий. Должен сказать, что в пятнадцати тысячах километров от Москвы доктор Мохика и его сотрудники опубликовали на испанском языке около семидесяти научных работ о теориях Павлова. Некоторые из этих работ получили высокую оценку советских ученых в Москве.

Когда мы вернулись в отель, товарищ Аиде Алакрон, прикрепленная к нам от чилийской коммунистической партии, была очень сердита. Она возмущалась доктором Мохикой – по ее словам, он отнял у меня полдня, предназначенного для множества других дел, ради того, чтобы показать мне сумасшедших!.. Немало упреков получил и я за то, что согласился на это.

Я очень симпатизирую доктору Мохике и еще по одной причине. Это – прекрасный человек, великолепный психиатр, к тому же еще и писатель!.. Он пишет отличные небольшие рассказы, которые печатает партийный орган «El Siglo». Лично мне его рассказы очень по душе. Однако некоторые чилийские товарищи почему-то упрекают Мохику – . с моей точки зрения, неправильно – в биологизме, психологизме и разных других «измах».

Как видите, литературные вкусы, споры и проблемы и в разных полушариях могут быть одними и теми же!.. Но именно это указывает на всеобщий, глобальный интерес к методу социалистического реализма, который есть не сборник правил, а метод, гибкий марксистский метод, который обеспечивает свободу творческой личности правдиво, убедительно и художественно отражать действительность. Интерес прогрессивных чилийских партийных и беспартийных кругов к строительству, к духовному и материальному прогрессу нашей Народной республики огромен. Нам пришлось беспрестанно выступать на собраниях, конференциях, давать интервью. Наши портреты и все, что мы рассказывали о Болгарии, печатались в прогрессивных газетах. Особый интерес прогрессивные южноамериканские писатели проявляли к тому, как мы понимаем метод социалистического реализма и проблему положительного героя, как проходят обсуждения наших книг, каковы бытовые условия наших писателей, как мы организуем нашу творческую работу и работу наших издательств.

На многочисленные и страстные вопросы отвечал преимущественно товарищ Фурнаджиев, который, будучи секретарем Союза болгарских писателей, отлично знал эти проблемы. Насколько мог, отвечал и я. Южноамериканские товарищи были поражены количеством и тиражами нашей литературной продукции. Один аргентинец с грустью заметил, что в Аргентине, государстве с двадцатимиллионным населением, считается большим успехом, если серьезная прогрессивная книга, изданная в пяти тысячах экземпляров, разойдется за полгода. Интерес к нашей Народной республике проявился особенно заметно и ярко на специальном «Вечере Болгарии», состоявшемся в университете.

Зал был переполнен. Присутствовали Пабло Неруда и все делегаты, приехавшие на его юбилей. Очень хорошая актриса, имя которой я, к сожалению, не записал, продекламировала стихотворения Вапцарова и одно стихотворение товарища Фурнаджиева. После Вапцарова и товарищ Фурнаджиев был справедливо награжден аплодисментами.

И вот наступил день, когда мы простились с чилийскими товарищами и сели в самолет, летевший в Буэнос-Айрес. Теперь погода была ясной, и мы видели Анды в лучах заходящего солнца. Я не ошибусь, если скажу, что от этой бесконечно длинной и непрерывной горной цепи исходит какой-то величавый ужас, что-то почти неземное и вами овладевает давящее чувство, будто вы попали на другую планету. Это зрелище томит вас своим страшным безлюдием, пустотой и печалью, и вы отворачиваетесь, а потом оно снова притягивает вас.

Представьте себе гигантские горные массивы свыше шести тысяч метров высотой, много таких массивов, их склоны покрыты снегом, а вершины – скалистые, черные и голые, потому что на такой высоте уже нет достаточного количества водяных паров, способных превращаться в ледники или в снег. Вершины отделены одна от другой заснеженными седловинами или глубокими, словно синеватые пропасти, ущельями, где тоже не видно следа человеческих селений. И все это, освещенное красными лучами солнца, на фоне диковинного, чуточку зловещего неба – на горизонте оно оранжевое, а выше, к зениту, черно-фиолетовое.

Мы прилетаем в Буэнос-Айрес в семь часов вечера. На аэродроме нас ждут с машиной два товарища из посольства. Теперь мы уже можем, как говорится, свободно вздохнуть – за нами товарищ Чендов и посольство!..

Аргентинские таможенники куда вежливее чилийских и, требуя у вас очередной документ, каждый раз добавляют любезное «рог favor».[3]

Не буду описывать вам, что мы видели в Аргентине и как плыли на пароходе «Бретань» от Буэнос-Айреса до Генуи. Скажу только, что после незабываемых впечатлений от Чили, после дождливых дней в пампасах и Буэнос-Айресе, после тропического блеска Рио-де-Жанейро, Баии и Дакара, после жары на экваторе, звездных ночей и водной пустыни океана мы испытывали мучительное, почти болезненное желание поскорей вернуться в Болгарию. Мы истосковались по нашему сухому и прохладному воздуху, по нашим мягким, ласкающим глаз пейзажам, по нашим родным и знакомым. И я думаю, вы не удивитесь, что, приехав в Милан, мы категорически отказались от любезного приглашения нашего посла встретить Девятое сентября в посольстве и прочитать итальянской публике несколько лекций о Болгарии!.. Это продлило бы наше путешествие еще на неделю. Мы поступили до некоторой степени своевольно – проделав такую большую работу, не следовало отказываться сделать еще немного. Но после двух месяцев, прожитых в напряжении, под грузом все новых и новых впечатлений, мы считали себя вправе отказаться.

Мы поступили так потому, что из всех чувств, управляющих поведением человека в минуту колебаний, есть одно, которое нельзя победить. Это – жажда вернуться на родину, увидеть ее и там жить!..