"Доктор Бладмани" - читать интересную книгу автора (Дик Филип Кинред)

Глава 5

С накинутым на руку пальто Бруно Блутгельд плелся по Оксфорд-стрит, главной улице кампуса Калифорнийского университета. Голова его была низко опущена, и он старался не оглядываться по сторонам. Дорога Блутгельду была прекрасно известна, а студентов, этих молодых людей, замечать не было ни малейшего желания. Не интересовали его ни проносящиеся мимо машины, ни обступающие улицу здания, многие из которых были совсем новыми. Он попросту не замечал города Беркли, поскольку тот его просто не интересовал. Бруно был погружен в собственные мысли, и, кажется, начинал отчетливо понимать, в чем кроется причина его болезни. А в том, что он болен, не было ни малейших сомнений, он просто чувствовал это. Вопрос был лишь в том, где кроется причина недуга.

Скорее всего, думал он, причина этой его болезни, этого ужасного заболевания, в конце концов приведшего его к доктору Стокстиллу, чисто внешняя. Интересно, сумел ли этот психиатр по итогам его сегодняшнего визита составить хоть мало-мальски правдоподобную теорию? Бруно Блутгельд сильно сомневался в этом.

По пути он вдруг заметил, что все улицы по левую руку как-то странно уходили вниз, будто город накренился в сторону и вот-вот перевернется вверх тормашками. Представив себе такую картину, Блутгельд немного повеселел, хотя и знал в чем дело. Всему виной был его астигматизм, обострявшийся в периоды сильного стресса. Да, у него определенно было впечатление, что он идет по наклонной плоскости, а обрамляющие улицу здания, неровен час, начнут сползать вниз. Да и сам он теперь шел с большим трудом, осторожно переставляя ноги, и его тоже постоянно клонило влево.

«Да, — подумалось ему, — насколько же мы зависим от наших органов чувств! Главное вовсе не то, что именно мы воспринимаем, главное — как ». Эта мысль заставила его усмехнуться. «Да, нетрудно потерять равновесие, — подумал Бруно, — когда у тебя острый астигматизм. Насколько же все-таки сильно влияет наше чувство равновесия на восприятие окружающего мира… даже слух целиком и полностью зависит от чувства равновесия. Пожалуй, главнейшего из чувств, хотя это не является общепризнанным фактом. Должно быть, у меня вирусная инфекция, небольшое воспаление среднего уха. Надо бы сходить к врачу».

И, само собой, это нарушение чувства равновесия — тут же начало влиять на слух, впрочем, этого он и ожидал. Просто удивительно, как глаза и уши объединялись в единое целое: сначала — зрение, потом чувство равновесия, а теперь и вообще слуховые искажения.

На ходу он слышал гулкое эхо собственных шагов, стук каблуков по тротуару, не тот отрывистый резкий перестук, который издают женские каблучки, а призрачный низкий звук, грохот, будто исходящий из какой-то глубокой ямы или пещеры.

Этот звук вовсе не был ему приятен, он отдавался в голове, каждый шаг отзывался острой болью. Он пошел медленнее, сбился с ритма, и теперь следил за тем, как подошвы касаются асфальта, стараясь предугадать, когда раздастся очередной стук.

«А ведь я знаю, в чем причина», — подумал он. Такое уже бывало и раньше, это раскатистое эхо самых обычных шумов в лабиринте его ушных проходов. Как и у искажений зрения, природа этих слуховых эффектов была очень простой, хотя он на протяжении многих лет они озадачивали и даже пугали его. А причиной являлись всего лишь неудобная поза, мышечное напряжение, особенно в основании шеи. В общем-то, он мог проверить свою теорию, просто качая головой из стороны в сторону. При этом он слышал, как похрустывают шейные позвонки — короткий, резкий звук, немедленно отдающийся острой болью в слуховых проходах.

Должно быть, я особенно чем-то обеспокоен, подумал Бруно Блутгельд. Недаром же сегодня ощущается сильное искажение чувственного восприятия, раньше такого не бывало. Окружающее вдруг стало затягиваться какой-то тусклой серой пеленой, превращая соседние здания и автомобили в безликие мрачные глыбы, бесцветные и неподвижные.

А где же люди? Создавалось впечатление, что улица совершенно пустынна, что он в полном одиночестве бредет по опасно заваливающейся набок Оксфорд-стрит к тому месту, где оставил свой «Кадиллак». Может быть (какая странная мысль!) они все попрятались по домам? Чтобы не промокнуть под дождем… под этим дождем мельчайших , похожих на сажу частичек, которые теперь буквально наполняли воздух, мешали дышать, мешали смотреть, мешали двигаться дальше.

Блутгельд остановился, и, стоя на перекрестке, бросил взгляд сначала налево, где поперечная улица уходила вниз и скрывалась в какой-то мгле, потом направо, где она, уходя вверх, вскоре обрывалась, будто обрезанная. К своему удивлению он увидел — причем объяснения на основе обычных физиологических реакций этому зрелищу он сразу дать не мог — что повсюду начинают появляться трещины. Здания слева от него вдруг начали разваливаться. В стенах теперь зияли проломы, будто какая-то неведомая сила разламывала само основание города, фундаменты и все остальное.

«Боже милостивый, — подумал Бруно. — Да что же это?» Он принялся вглядываться в серый туман. Теперь не стало видно и неба, его полностью скрыл дождь из частичек сажи.

И тут, наконец, ему все же удалось — сквозь мутную пелену, среди бетонных обломков показались какие-то скрюченные тени: люди, пешеходы, которые совсем недавно спешили по своим делам, а потом вдруг исчезли. Теперь они снова появились, но только в уменьшенном виде. Они смотрели на него невидящими глазами, ничего не говорили, а лишь бессмысленно тыкали в него пальцами.

Что же это такое? — спросил он себя, причем на этот раз вслух. Он услышал глухие отзвуки собственного голоса. Все вокруг рассыпалось, город развалился на куски. Что же разрушило его? Что с ним случилось? Он побрел дальше, пробираясь среди обломков того, что совсем недавно было Беркли. «Дело не во мне, — наконец, мелькнула мысль, — произошла какая-то ужасная катастрофа». Уши его вдруг заполнил звук удара, всколыхнувший серую пелену. Где-то вдалеке послышался автомобильный гудок, и тут же смолк.

Стюарт Маккончи, стоящий у прилавка и глядящий передачу о запуске ракеты с мистером и миссис Дэнджерфилд, вдруг с удивлением отметил, что изображение на экране пропало.

— Технические неполадки, — презрительно заметил Лайтхейзер. Окружающие телевизор люди недовольно зашевелились. Лайтхейзер молча жевал зубочистку.

— Сейчас наладят, — сказал Стюарт, нагибаясь к телевизору, чтобы переключиться на другой канал. Ведь трансляция все равно шла по всем канала одновременно.

Но все каналы оказались пусты. Звука тоже не было. Он пощелкал переключателем еще. Никакого толку.

Из подвала появился один из мастеров с криком:

— Воздушная тревога!

— Что за чертовщина? — удивленно пробормотал Лайтхейзер, лицо которого мгновенно постарело и осунулось. Заметив это, Стюарт тут же все понял, причем для этого ему не понадобилось ни думать, ни говорить. Да и что там думать — он просто стремглав бросился прочь из магазина, выскочил на пустой тротуар и остановился. Толпа перед телевизором, видя, как они с телемастером рванули из магазина, бросилась следом и рассыпалась по улице. Кто-то метнулся прямо на проезжую часть, кто-то забегал кругами, кто-то помчался куда глаза глядят. Впечатление было такое, что каждый из них видит нечто свое, не то, что видят остальные.

Стюарт с Лайтхейзером побежали к тому месту, где на тротуар выходила серо-зеленые металлические двери, ведущие в подвальное помещение, которое в свое время аптека использовала в качестве склада, а теперь совершенно пустое. Стюарт рванул на себя металлическую створку. Лайтхейзер бросился ему на подмогу. Вскоре они сообразили, что у них ничего не выйдет — двери открыть можно было только изнутри. В дверях магазина мужской одежды появился продавец, он явно их заметил. Лайтхейзер крикнул ему, чтобы тот поскорее спустился в подвал и отпер двери.

— Отпирай! — заорал Лайтхейзер, которому вторил Стюарт, наряду с еще несколькими людьми, столпившимися у входа в подвал и ждущими, когда же она, наконец, откроется. Продавец развернулся и метнулся обратно в магазин. Через несколько мгновений из подвала послышался металлический лязг.

— Назад, — велел какой-то пожилой мужчина. — Отойдите от дверей. — Створки распахнулись и люди увидели у себя под ногами пустое помещение, уходившее куда-то вглубь. Они тут же посыпались вниз, падая прямо на голый бетонный пол. Некоторые тут же сжимались в комок, кое-кто растягивался на полу. Многие извивались, стараясь плотнее вжаться в шероховатую поверхность, усеянную дохлыми мокрицам и пахнущую плесенью.

— Запирайте! — велел все тот же пожилой мужчина. Женщин среди оказавшихся в подвале вроде бы не было, а если и были, то молчали. Стюарт, уткнувшийся головой в бетонный угол, внимательно прислушивался. Но слышал только мужские голоса, слышал. Как несколько человек отчаянно пытались запереть металлические двери. Тем временем в подвал спрыгивали все новые и новые люди, приземлялись и с криками падали. Впечатление было такое, будто чья-то невидимая рука просто сбрасывает их сверху.

— Господи, ну долго еще? — взмолился кто-то.

Стюарт ответил:

— Сейчас. — Он знал, что это произойдет именно сейчас. Он знал, что бомбы вот-вот взорвутся. Он чувствовал их. Казалось, что все это происходит внутри него самого. БАМ-БАМ-БАМ! Начали взрываться бомбы, а, может, это были вовсе и не бомбы. А ракеты, выпущенные военными для перехвата бомб, возможно, это была противовоздушная оборона. «Господи, спаси! — молился Стюарт. — Помоги зарыться поглубже!» Он вжался в пол, и принялся ерзать, надеясь сделать выемку в твердом полу. Теперь люди лежали уже и на нем, стало трудно дышать, но он был только рад. Он терпеть не мог пустоты вокруг себя. Ему хотелось, чтобы со всех сторон его что-то окружало. Даже дышать было не так уж важно. Глаза и все прочие отверстия его тела, рот и нос мгновенно закрылись, он будто окружил себя невидимой стеной, и теперь просто ждал.

БАМ-БАМ-БАМ!

Земля всколыхнулась.

«Проскочим, — подумал Стюарт. — Мы же здесь, под поверхностью земли. Здесь, в подвале совершенно безопасно, взрыв пройдет у нас над головами. Этот смерч ни за что не затронет нас».

В это время по улице пронесся настоящий ураган, причем на бешеной скорости. Стюарт сразу почувствовал это.

В носовой капсуле «Голландца-IV» Уолт Дэнджерфилд все еще находящийся под гнетом нескольких «же», вдавливающих его в кресло, вдруг услышал в наушниках голос с Земли, из Центра управления полетом.

— Третья ступень отработала нормально, Уолт. Вы на орбите. Вот мне сейчас сказали, что последнюю ступень включат в 15.45 вместо 15.44.

«Орбитальная скорость, — повторил про себя Дэнджерфилд, с трудом поворачивая голову, чтобы взглянуть на жену. Та была без сознания. Он тут же перевел взгляд на кислородный датчик, не желая быть свидетелем ее страданий. — Хорошо, — подумал он, — мы оба в порядке. Находимся на орбите, в ожидании включения последней ступени. Пока все идет неплохо».

Голос в наушниках произнес:

— Уолт пока все идет как по маслу. Президент постоянно справляется о вас. До окончательной коррекции орбиты и запуска четвертой ступени остается восемь минут и шесть секунд. Если коррекция пройдет…

Тут голос поглотила статика, и больше Уолт ничего не разобрал.

«Если во время коррекции орбиты будут допущены небольшие, но жизненно важные ошибки, — сказал себе Дэнджерфилд, — то нас попросту вернут обратно, как это уже не раз бывало с беспилотными кораблями. А немного позже мы попробуем еще раз. Никакой опасности нет, ведь возвращение на Землю самое обычное дело». Оставалось только ждать.

В наушниках снова послышался голос:

— Уолтер, на нас совершено нападение.

— Что? — переспросил он. — Что вы сказали?

— Да поможет нам Бог, — продолжал голос. Это был голос уже мертвого человека. В нем не оставалось ни малейшего признака чувств, голос был совершенно безжизненным, а потом и вовсе пропал. В эфире воцарилась тишина.

— Да кто напал-то? — взвыл в микрофон Уолт Дэнджерфилд. Ему представились демонстрации, уличные беспорядки, летящие булыжники, разъяренные толпы. Кто же мог напасть? Безумцы какие-то, что ли?

Он отстегнул ремни, с трудом выбрался из кресла и, подойдя к иллюминатору, бросил взгляд на проплывающий внизу родной мир. Облака и океан, весь земной шар были как на ладони. Там и сям на поверхности будто кто-то зажигал спички: виднелись клубочки дыма, язычки пламени. Уолта охватил страх; он безмолвно плавал возле иллюминатора, глядя на все новые и новые вспышки на поверхности планеты. Он прекрасно понимал, что это такое.

«Это смерть, — думал он. — Смерть, сжигающая все на своем пути, уничтожающая жизнь, секунда за секундой».

Дэнджерфилд продолжал наблюдать за происходящим внизу.

Доктор Стокстилл знал, что в подвале одного из крупных банков оборудовано бомбоубежище, вот только вспомнить какой именно это банк он никак не мог. Схватив за руку секретаршу, он бросился вон из здания, прямо через Центральную улицу, лихорадочно ища взглядом черно-белую вывеску, которую видел тысячу раз, которая стала неотъемлемой частью привычного городского пейзажа, элементом его повседневной деловой жизни на оживленной улице. Вывеска постепенно слилась для него с окружающим миром, и он перестал ее замечать, но сейчас найти ее стало вопросом жизни и смерти. Стокстиллу отчаянно хотелось, чтобы она вдруг бросилась в глаза, чтобы он вдруг заметил ее так, будто ее только что повесили. Сейчас она стала бы для него этаким сигналом, неким знаком, сулящим дальнейшую жизнь.

Но тут он почувствовал, как секретарша дергает его за руку — именно она первой поняла, куда бежать. Он отреагировал не сразу и девушка завопила прямо ему в ухо. Наконец, он тоже увидел нужное здание, развернулся, и они бросились в нужном направлении, пробираясь через ряды остановившихся автомобилей, сталкиваясь с растерянными пешеходами и, в итоге, через несколько секунд уже отчаянно пробивались сквозь рвущуюся в бомбоубежище толпу.

Протискиваясь все дальше и дальше вглубь убежища, уже битком забитого стоящими плечом к плечу людьми, он вспомнил о своем недавнем пациенте, мистере Три, и тут внутренний голос вдруг совершенно отчетливо произнес: «Это твоих рук дело. Посмотри, что творится. Ты всех нас убил!»

Секретарша где-то затерялась, и теперь он остался совершенно один в толпе незнакомых людей; он дышал им прямо в лицо, и они дышали в лицо ему. Тесное пространство подвала заполнял детский плач, голоса женщин и их отпрысков — матерей, которые обычно среди дня делали покупки. «Интересно, закрыли ли двери? — подумал он. — Началось, или нет?» Да, началось, момент настал. Он закрыл глаза и начал молиться вслух, произнося слова молитвы как можно громче, и пытаясь расслышать их, но ничего не слышал.

— Послушайте, довольно, — рявкнула ему в ухо какая-то женщина, рявкнула так громко, что аж в ухе заломило. Стокстилл открыл глаза, и увидел сердито уставившуюся на него женщину средних лет. Глядя на нее можно было подумать, будто ничего особенного и не происходит, будто главная здесь неприятность — это громкая молитва. Она явно готова была заткнуть его любой ценой и он, к собственному удивлению, вдруг смолк.

Неужели ее только это и беспокоит? — изумился он, испытав вдруг какой-то едва ли не благоговейный трепет перед такой целеустремленностью, перед такой безумной силой воли.

— Прошу прощения, — сказал он. — Дура набитая, — добавил он, но она его не слышала. — Достал я тебя? — будто не обратив внимания на отсутствие реакции продолжал он, но теперь она уже сверлила негодующим взглядом кого-то другого, то ли случайно толкнувшего ее, то ли наступившего ей на ногу. — Тогда извини, — сказал он, — старая глупая ворона, извини, чтоб тебя… — Он принялся ругать ее последними словами, ругал, вместо того, чтобы продолжать молиться, и вдруг почувствовал, что ругань приносит облегчение, причем куда большее, нежели молитва.

В самый разгар своей бранной тирады на него внезапно снизошло очень странное, и в то же время очень четкое озарение. Да, действительно, началась война, их бомбят и, возможно, они все погибнут. Но только бомбы бросал на них Вашингтон, а вовсе не китайцы или русские. Произошел какой-то сбой в работе системы космической системы противоракетной обороны, она пришла в действие, и ничто теперь не могло остановить ее. Да. это была война, несущая гибель всему живому, но причиной ее стала какая-то роковая ошибка. В происходящем не было никакого злого умысла. Он не чувствовал особой враждебности в начавшейся бомбардировке. Это не было ударами возмездия, все происходило как-то холодно, абсолютно равнодушно и бесстрастно. Все равно, что его переехала бы его же собственная машина — событие теоретически возможное, но совершенно бессмысленное. Дело было не в политике; имел место некий сбой, поломка, несчастный случай.

Поэтому, в тот момент он почувствовал, что не испытывает ни малейшей ненависти и жажды мести врагу, поскольку просто не мог себе представить — не верил, да и вообще не понимал — самой концепции отмщения. Как будто его последний пациент, мистер Три, или доктор Блутгельд, или кем бы он там ни был, впитал в себя всю ненависть, всю жажду мести, не оставив ни капли на долю всех остальных. Блутгельд превратил Стокстилла в совершенно другого человека, человека, который теперь просто не мог мыслить иначе. Безумие Бруно сделало понятие враги просто невероятным.

— Мы им еще покажем, покажем, покажем, — завывал какой-то мужчина неподалеку от Стокстилла. Доктор с удивлением уставился на него, недоумевая, кому и что тот собирается показать. Ведь ракеты падали сверху. Неужели этот тип, чтобы отомстить, собирается взмыть в небеса? Неужели он собирается пустить естественный ход событий в обратную сторону, как пленку в кинопроекторе? Сама мысль о возмездии представлялась абсурдной. Создавалось впечатление, что власть над этим человеком сейчас полностью захвачена его подсознанием. Он больше не способен был рассуждать рационально, утратил инстинкт самосохранения, он был полностью захвачен одной-единственной идеей.

На нас обрушилась, думал доктор Стокстилл, совершенно безликая сила. Да, дело именно в этом, мы атакованы как извне, так и изнутри. Это означает полный конец нашего взаимодействия, когда мы прилагали объединяющие нас совместные усилия для решения самых разнообразных задач. Теперь мы превратились в хаотично мечущиеся частички. Обособленные, неспособные к контакту. Сталкивающиеся — да, но почти беззвучно, издавая при этом лишь неясный шум.

Он заткнул пальцами уши, чтобы не слышать звуки вокруг. Казалось, эти звуки — как ни абсурдно — рождаются где-то под ногами, и рвутся вверх. Он едва не рассмеялся.

Джим Фергюсон, когда началась бомбардировка, как раз только что спустился в подвал, в ремонтную мастерскую. Взглянув на Хоппи Харрингтона в тот момент, когда из УКВ-приемника послышалось объявление воздушной тревоги и завыли сирены, он поразился выражению его лица. На худом заостренном лице калеки он вдруг с удивлением заметил какую-то хищную улыбку, будто он мгновенно понял значение услышанного сигнала, и это наполнило Хоппи радостью, радостью самой жизни. На мгновение он словно осветился изнутри, сбросил все, что мешало ему или удерживало у самой поверхности земли, сбросил невидимые оковы, которые не давали ему нормально существовать. Глаза его вдруг загорелись, губы чуть приоткрылись, словно он собирался высунуть язык и подразнить Фергюсона.

— Ах ты грязный маленький урод! — в сердцах выругался Фергюсон.

Тут калека, что было мочи, завопил:

— Это конец! — Выражение его лица больше не было таким, как еще мгновение назад. Возможно, он даже не расслышал, что сказал Фергюсон. Казалось, он полностью ушел в себя. Парнишку била дрожь, а его манипуляторы, как хлысты беспорядочно плясали рассекая воздух.

— Послушай, — сказал Фергюсон. — Мы сейчас гораздо ниже уровня земли. — Тут он схватил за рукав метнувшегося мимо него телемастера Боба Рубенстейна. — А ну стой, придурок, где стоишь! Сейчас я поднимусь наверх и приведу сюда тех, кто остался. А ты пока расчисть-ка тут побольше места, чтобы им было, где расположиться. — Он отпустил ремонтника и бросился к выходу.

Придерживаясь за перила, и перепрыгивая через две ступеньки, Фергюсон бросился, было, вверх по лестнице, но тут что-то случилось с его ногами. Нижняя часть тела отвалилась, он опрокинулся назад и покатился обратно вниз, а на него обрушились целые тонны белой штукатурки. Голова ударилась о бетонный пол подвала. И тут только он понял, что в здание попали, что нет больше ни здания, ни людей в нем. Ему тоже приходит конец — его разрубило на две половинки, так что теперь шансы выжить есть только у Хоппи и Боба Рубенстейна, да и то вряд ли.

Он хотел что-то сказать, но не смог.

По-прежнему сидящий за рабочим столом Хоппи почувствовал взрыв и увидел, как дверной проем заполняется обломками потолка, деревянных ступенек, а среди всего этого виднелись какие-то красные ошметки. Если это были куски тела Фергюсона, значит, он мертв. Здание содрогалось и гудело, как будто повсюду захлопывались двери. Мы погребены, понял Хоппи. Лампа под потолком погасла, и больше он ничего не видел. Воцарилась кромешная тьма. Боб Рубенстейн в ужасе верещал.

Калека осторожно двинул кресло вперед, во тьму подвала, нащупывая путь манипуляторами. Он протискивал кресло между полками с запчастями, картонными коробками с телевизорами. Он старался забиться как можно глубже, оказаться в самом дальнем конце подвала, как можно дальше от входа. На голову ему так ничего и не упало. Фергюсон был прав. Здесь, в подвальном помещении было относительно безопасно. Те, кто оставался наверху, теперь превратились в куски мяса, перемешанные с белой пылью, в которую превратилось здание. Они же с Бобом пока были целы и невредимы.

«Просто со временем вышла незадача, — подумал он. Не успели они объявить тревогу, как все и началось; и продолжается до сих пор. Он чувствовал, что там. На поверхности, свирепствует ветер. Теперь ничто не мешало его порывам, поскольку все, что могло ему воспрепятствовать, лежало в руинах. Нескоро еще можно будет попытаться выбраться наружу — ведь там радиация, — сообразил Хоппи. Как раз эту ошибку и совершили японцы, они высыпали наружу сразу после взрыва и очень радовались.

И сколько же, интересно, я здесь протяну? — подумал Хоппи. — Месяц? Но здесь нет воды. Разве что какая-нибудь труба лопнет. А через некоторое время начнет кончаться и воздух, если только не будет понемногу просачиваться сквозь завал». И все же надеяться на это было лучше, чем пытаться выбраться наружу. «Нет, снаружи мне делать нечего, — наконец заключил он. — Лучше здесь пересижу, я ведь не такой идиот, как другие».

Теперь звуки вообще исчезли, не было слышно ни взрывов, ни стука падающих в темноте предметов: запчастей, не удержавшихся на полках и стеллажах. Мертвая тишина. Не было слышно и Боба Рубенстейна. Спички. Он выудил из кармана коробок, зажег спичку и увидел, что полностью завален обрушившимся штабелем картонных коробок с телевизорами. Теперь он был совершенно один, в своем собственном замкнутом пространстве.

«Боже ты мой! — восторженно подумал он. — Как же мне повезло, ведь это местечко словно специально для меня создано! Никуда отсюда не двинусь, ведь я вполне могу пробыть здесь много дней, и все равно останусь в живых. Я просто знаю, что мне судьбой предназначено выжить. А Фергюсону, напротив, было предначертано погибнуть сразу. Такова, видно, воля Божья. Бог знает, что делает. Он постоянно наблюдает за нами, это несомненно. Все происходящее — это великая чистка мира. В нем нужно освободить место, новое жизненное пространство для людей, например для меня».

Хоппи погасил спичку, и вокруг него вновь сомкнулась тьма. Но теперь она его больше не пугала. Сидя в своем кресле, он думал: «Вот он, мой шанс, его специально мне предоставили. Когда я выберусь отсюда, я стану совершенно другим человеком. Такая судьба была уготована мне с самого начала, задолго до того, как я появился на свет. Теперь мне все понятно, понятно, почему я так отличаюсь от остальных. Я понимаю, в чем причина.

Интересно, сколько же времени прошло? — наконец задумался Хоппи. Его все больше охватывало нетерпение. — Около часа, наверное? Тут он понял, что просто не может больше ждать. То есть, конечно, ждать нужно, но так хотелось бы, чтобы все закончилось поскорее. Он прислушался. Пытаясь уловить звуки присутствия людей там, наверху, шум работы спасательных армейских команд, начинающих разбирать завалы в поисках уцелевших, но ничего не услышал. Видимо, работы еще не начались.

«Надеюсь, это ненадолго, — размышлял Хоппи. — Ведь так много предстоит сделать. Меня ждет колоссальная работа.

Когда я выберусь отсюда, я должен буду сразу начать организовывать людей, поскольку именно в этом они и будут нуждаться больше всего: в организации и руководстве, поскольку первое время все будут просто бесцельно слоняться без дела. Наверное, стоит начать планировать дальнейшие действия прямо сейчас».

И в окружающей темноте Хоппи принялся строить планы. Идеи приходили в голову одна за другой; он не терял времени попусту, не сидел без дела просто потому, что вынужден был оставаться в неподвижности. Его голова буквально пухла от самых что ни на есть оригинальных идей и решений. Ждать было просто невтерпеж — ему больше всего на свете хотелось посмотреть, как они сработают, будучи воплощены в жизнь. В основном, идеи касались проблем выживания. Отныне никто больше не будет в зависимости от остального общества, основой будущей жизни станут небольшие общины и отдельные личности, совсем, как описывала в своих книгах Эйн Рэнд. Настанет конец традиционному социальному конформизму, массовому сознанию и разному промышленному барахлу. Больше не будет никакого заводского хлама, вроде трехмерных телевизоров в картонных коробках, которыми он сейчас окружен со всех сторон.

Его сердце бешено колотилось от возбуждения и нетерпения, ожидание становилось невыносимым — казалось, что он торчит здесь, в подвале, целый миллион лет. А они до сих пор так его и не нашли, хотя и вели активные поиски. Он это знал точно, чувствовал, какая напряженная там наверху идет работа, и спасение все ближе и ближе.

— Ну, скорее же! — громко воскликнул он, взмахнув манипуляторами. Их кончики с глухим звуком царапнули по окружающим его картонным коробкам. В нетерпении он принялся неистово колотить по ним. Темнота наполнилась беспорядочной барабанной дробью, как будто в подвале находится множество живых существ, целое людское гнездо, а не один Хоппи Харрингтон.

Слушавшая у себя в доме в графстве Уэст-Марино классическую музыку Бонни вдруг поняла, что стереопроигрыватель в гостиной замолчал. Она вышла из спальни, обтирая перепачканные краской руки и прикидывая, не тот же ли это самый тюбик, что и раньше, «дал течь», как выразился давеча Джордж..

Бросив взгляд в окно, она вдруг заметила с южной стороны на фоне неба толстый столб дыма, очень густого и бурого, похожий на ствол какого-то гигантского дерева. Она удивленно уставилась на него, и тут окно буквально взорвалось. Стекла разлетелись на тысячи мелких осколков, ее отбросило назад, она рухнула спиной на пол и проехалась по устилающему его битому стеклу. Все предметы в доме дребезжали, падали и бились вдребезги, будто дом вдруг начал раскачиваться из стороны в сторону.

Конечно же, это разлом Сан-Андреас, сразу пришло ей в голову. Ужасное землетрясение, примерно такое же, как восемьдесят лет назад; все, что мы создали… все обратилось в прах. Она покатилась по полу и врезалась в заднюю стену дома, только теперь эта стена практически стала полом, а пол задрался вверх, и теперь на нее сыпались и с грохотом разбивались лампы, столы и стулья. Было просто удивительно, насколько хрупкими оказались все эти вещи. Она просто представить себе не могла, как это вещи, верно служившие ей долгие годы могут ломаться с такой легкостью. Только стена, на которой она теперь лежала, по-прежнему оставалась целой и невредимой.

«Мой дом, — подумала она. — Его больше нет. Все, что у меня было, что-то для меня значило. О, какая несправедливость!»

У Бонни страшно болела голова, дыхание давалось с большим трудом. Он попыталась привести себя в порядок и тут заметила, что руки ее покрытые белой пылью от обвалившейся штукатурки — дрожат. Запястье оказалось в крови, хотя она и не помнила, как порезалась. Бедная моя головушка! — мысленно застонала Бонни. Она потерла лоб, и с головы посыпался какой-то мусор. Теперь — она так и не поняла, как это получилось — пол снова был полом, а стена — стеной. Все встало на свои места. Только вот вся домашняя обстановка по-прежнему оставалось грудой обломков. «Не дом, а настоящий мусорный бак, — подумала Бонни. — Чтобы все привести в порядок потребуются недели, нет, месяцы. Впрочем, скорее всего нам это вообще никогда не удастся. Это конец нашей жизни, нашего счастья».

Поднявшись и отшвырнув ногой в сторону обломки стула, она, с трудом пробираясь через кучи мусора, направилась к выходу. В воздухе было полно пыли, заставляющей ежеминутно надсадно кашлять, и она буквально ненавидела ее. Все было усыпано битым стеклом, ее чудесных окон с зеркальными стеклами больше не было. Оставались лишь зияющие квадратные дыры с торчащими кое-где обломками стекол. Некоторые из них выпадали и сейчас. Наконец, она добралась до двери на улицу. Дверь здорово перекосило. Бонни навалилась на нее всем телом, и с трудом сумела приоткрыть настолько, чтобы протиснуться наружу. Неуверенно ступая , она отошла на несколько ярдов от дома и огляделась, стараясь понять, что случилось.

Голова болела все сильнее. «Уж не ослепла ли я? — подумала Бонни. Ей с трудом удавалось держать глаза открытыми. — Видела я какой-то свет, или нет?» Она смутно припоминала, что какая-то вспышка была — вроде как сработал затвор фотоаппарата, причем настолько быстро, что зрительные нервы не успели среагировать вспышки, как таковой, она толком не видела. Тем не менее, глазам было больно — она чувствовала, что они повреждены. Впрочем, у нее болело все тело, но это было и неудивительно. Но вот земля. Она не видела никакой трещины. И дом стоял, как прежде, лишь окна были выбиты, да внутри все перебито и переломано. Осталась только пустая оболочка, без какого-либо содержимого.

Бонни медленно двинулась вперед, думая, — «Нужно попробовать найти помощь. Мне требуется медицинская помощь». Тут она споткнулась, чуть не упала, подняла голову и снова увидела на юге огромный столб бурого дыма. «Может, это Сан-Франциско горит? — спросила она себя.

Да, похоже, так оно и есть. Это настоящее бедствие. Значит, пострадал не только Уэст-Марино, но и весь огромный город. И сейчас помощь требуется не только горстке сельских жителей, но и нескольким миллионам обитателей мегаполиса. Наверное, там погибли многие тысячи людей. Вероятно, район будет объявлен зоной национального бедствия, прибудут специалисты Красного Креста и армия. Этот день мы запомним навсегда». Тут она заплакала, закрыла лицо руками, и продолжала идти, уже не выбирая дороги — ей было все равно. Она оплакивала не себя, и не разрушенный дом, нет, она оплакивала раскинувшийся к югу отсюда город. Она оплакивала и его, и всех живущих в нем людей, и их ужасную судьбу.

«Я никогда больше не увижу его, — вдруг осенило Бонни. — Нет больше Сан-Франциско. Сегодня ему пришел конец». И так, рыдая, она продолжала идти в сторону городка. С равнины внизу уже доносились голоса. Теперь можно было ориентироваться по ним.

Возле нее остановилась машина. Дверца распахнулась, водитель вышел и протянул ей руку. Бонни не знала его, не знала даже местный он житель, или человек просто проезжал мимо. Тем не менее, она прильнула к нему.

— Ну, ну… — попытался утешить ее незнакомец, прижимая к себе.

Всхлипывая, она прижалась к нему всем телом, медленно опустилась на сидение и потянула мужчину на себя.

Через некоторое время она снова пришла в себя и обнаружила, что опять идет по дороге, только на сей раз по обеим сторонам дороги высились узловатые старые дубы, которые она всегда так любила. Небо над головой было серым и мрачным, тяжелые тучи медленно плыли на север. Должно быть, это дорога на Вэлли-Рэнч. Решила она. Ноги болели и, остановившись, она поняла, что идет босиком. Видимо, где-то по дороге она потеряла кроссовки.

На ней по-прежнему были перепачканные краской джинсы, в которых она была когда случилось землетрясение, когда замолчал проигрыватель. Впрочем, а землетрясение ли это было? Тот человек в машине, перепуганный и невразумительно булькающий как младенец, говорил что-то другое, но говорил настолько невнятно, был в такой панике, что она ничего не поняла.

«Хочу домой, — сказала она себе. — Хочу снова оказаться дома, и хочу получить обратно свои кроссовки. Наверняка их забрал тот тип. Держу пари, что они остались в его машине. И больше я их никогда не увижу».

Она поплелась дальше, то и дело морщась от боли. Больше всего ей хотелось встретить кого-нибудь. Время от времени она поднимала голову и смотрела на небо, с каждым шагом чувствуя себя все более и более одинокой.