"При реках Вавилонских" - читать интересную книгу автора (Демилль Нельсон)

2

Абдель Маджид Джабари сидел, уставясь в чашку с черным, сваренным по-турецки кофе, в который он добавил арак.

— Не стану скрывать, я сильно испугался. Едва не выстрелил в охранника.

Мириам Бернштейн кивнула. Нервничали все. Время торжества было и временем опасности.

— Это моя вина. Мне следовало предвидеть возможные последствия.

Джабари поднял руку:

— Ничего, все в порядке. Нам везде мерещатся палестинские террористы, хотя на самом деле их осталось не столь уж много.

— А много и не требуется. Вам в особенности нужно быть крайне осторожным. Вы для них настоящий враг. — Она посмотрела на него. — Это, должно быть, очень трудно. Чужой в чужой стране...

Джабари все еще не вполне оправился от утреннего инцидента и остро отреагировал на замечание женщины.

— Я здесь не чужой, я родился на этой земле, — язвительно ответил он. — А вот вы нет. — Сказав это, Джабари тут же пожалел о своей несдержанности и уже мягче, с улыбкой добавил: — Тот, кто ведет с тобой дела, становится твоим братом.

Мириам вспомнилась другая арабская пословица:

— Я пришел туда, где родился, и воскликнул: «Друзья юности, где они?» И эхо ответило: «Где они?» — Она помолчала. — Верно в отношении нас обоих, не так ли? Эта земля не больше ваша, Абдель, чем была моей, когда я впервые вышла на ее берег. Перемещенные перемещают несчастных. Как жестоко.

Джабари понял, что его собеседницей вот-вот овладеет мрачное настроение, как случалось уже не раз.

— Если отбросить политику и географию, то нужно признать, Мириам, что между палестинцами и евреями много общего. Особенно в культурной сфере. Думаю, это наконец-то осознали все. — Он налил в стакан арака. — На иврите вы... мы говорим «шолом алейхем», мир вам. А на арабском мы говорим «салам алейкум», что означает практически то же самое.

Мириам тоже налила себе арака и подняла стакан:

— Алейхем шолом, и да пребудет мир с вами.

Выпив, она почувствовала жжение в желудке.

За завтраком они говорили о том, что может случиться в Нью-Йорке. Ей доставляло удовольствие разговаривать с Джабари. Мириам знала, что в Америке она будет сидеть за одним столом с арабами, глядя им прямо в лицо, и такая перспектива ее немного пугала, так что встреча с Абделем служила как бы переходным мостиком. Она понимала, что последние тридцать лет этот человек стоял в стороне от основного течения политической мысли арабской нации, верно служа государству Израиль, но ведь есть еще и такая вещь, как национальный характер, и Джабари, вполне возможно, являлся настоящим носителем присущих своему народу черт.

Джабари внимательно наблюдал за сидевшей напротив женщиной, хрипловатый голос которой звучал то устало, то странно волнующе. За годы знакомства он узнал ее историю, получая крохи информации из самых разных источников, в том числе и от нее самой. Впрочем, точно так же и Мириам узнала его историю. Они оба на собственной шкуре испытали, что значит быть щепками в закрутившемся водоворотом мире. Теперь оба поднялись на верхние ступени своего общества и имели возможность оказывать влияние на течение событий.

Мириам Бернштейн можно было назвать типичным продуктом европейского холокоста. Наступавшую Красную Армию она встретила в концентрационном лагере, название и предназначение которого понимала крайне смутно, хотя слова Medizinische Experimente крепко засели в ее голове. Она помнила, что когда-то у нее была семья и другие родители и что сама она еврейка. Остальное всплывало иногда островками. Она немного говорила по-немецки, возможно, выучив язык в ходе общения с лагерной охраной, немного по-польски, наверное, потому, что в лагере было много девочек-полячек. Еще Мириам знала несколько венгерских слов, и это давало основание полагать, что именно Венгрия была ее родиной. Но чаще всего она молчала, и ей было в общем-то все равно, какова ее национальность. В какой бы стране она ни родилась — в Германии, Польше или Венгрии, — значение имело лишь то, что она еврейка.

Красная Армия передала девочку в так называемый трудовой лагерь, где детям приходилось много работать. Те, кто постарше, восстанавливали дороги. В ту зиму многие умерли от холода и болезней. Весной их отправили на поля. В конце концов Мириам оказалась в больнице, откуда ее забрала пожилая еврейская пара.

Однажды в их дом пришли люди из Еврейского агентства. Вместе со своими приемными родителями и многими другими Мириам долго ехала в переполненном вагоне по разоренной войной Европе. Воспоминания о том путешествии являлись ей в кошмарах. Потом их погрузили на корабль. В Хайфе судно завернули британские солдаты. Людей попытались высадить на берег в другом месте. Ночью на побережье вспыхнул жестокий бой между евреями, старавшимися захватить плацдарм, и препятствовавшими им в этом арабами. В итоге в дело вмешались британцы, прекратившие перестрелку. Корабль отошел от берега. Мириам так никогда и не узнала, что с ним случилось потом, потому что оказалась в числе тех немногих, кто успел выйти на берег до начала боя. Пожилая пара, оставшаяся в ее памяти безымянной, исчезла. Может быть, эти люди погибли на берегу, может, остались на борту.

Девочку подобрала другая еврейская пара. Эти люди объяснили британцам, что она их дочь и что зовут ее Мириам Бернштейн. Она заблудилась и попала на берег случайно. Да, она родилась в Палестине. Девочке показалось, что эти люди не умеют лгать, но британцы не стали задавать лишних вопросов и ушли.

Бернштейны взяли ее с собой в недавно организованный кибуц неподалеку от Тель-Авива. Когда англичане ушли из Палестины, на поселение напали арабы. Ее новые отец и мать защищали свой дом и погибли. Спустя несколько лет Мириам узнала, что ее старший приемный брат Иосиф тоже был усыновленным Бернштейнами беженцем. Это не показалось Мириам странным, потому что по ее представлениям большинство детей в мире — ее мире — вышли из лагерей и разрушенных городов Европы. Иосиф Бернштейн прошел через то, через что прошла и она, и, может быть, видел даже побольше. Как и она, он не знал ни своей национальности, ни своего имени, ни своего возраста. Они стали любовниками, а затем и поженились. Их единственный сын, Элия, погиб во время Войны Судного Дня.

Мириам рано стала проявлять интерес к деятельности тех групп, которые искали мира с арабами на локальном уровне, и пыталась наладить доброжелательные отношения с соседями. Как и почти повсюду, настроения в ее кибуце отличались воинственностью, и Мириам все больше и больше ощущала свою изолированность от знакомых и друзей. Пожалуй, лишь Иосиф понимал ее, но и ему, военному летчику, приходилось порой нелегко, когда товарищи нелестно отзывались по поводу миролюбия его супруги.

После войны 1973 года партия отдала Мириам освободившееся место в кнессете в знак признания ее популярности среди израильских арабов и активной роли в движении женщин за мир.

Там на нее быстро обратила внимание премьер-министр Голда Меир, и вскоре женщины стали близкими подругами. Когда через некоторое время Меир ушла в отставку, все полагали, что именно Мириам Бернштейн станет ее голосом в парламенте. При поддержке Меир Мириам получила пост заместителя министра транспорта, который сохранила за собой, несмотря на ряд правительственных кризисов. Со стороны могло показаться — и она сама верила в это, — что ее устойчивость объясняется хорошей работой на занимаемом посту. Противники объясняли это другой причиной: женской привлекательностью Мириам. Но, конечно, она выбиралась из политических передряг главным образом потому, что в ней был силен инстинкт выживания. Мириам сама не вполне сознавала наличие в себе этой черты, и если бы ей представили перечень ее политических махинаций или список уничтоженных ею политических соперников, то она, пожалуй, удивилась бы.

Когда Мириам вспоминала об оказанной Меир помощи и поддержке, то на память почему-то приходили всякие мелочи. Так, например, однажды, после продолжавшегося всю ночь заседания кабинета, Голда отвезла ее к себе домой и угостила собственноручно приготовленным кофе. Когда кабинет в соответствии с проводимой официальной политикой потребовал, чтобы Мириам приняла еврейское имя, именно госпожа Меир, бывшая Мейерсон, поняла нежелание обрывать единственную ниточку, связывавшую ее с прошлым, и одобрила ее сопротивление переменам.

Кое-кто полагал, что Мириам Бернштейн готовят на место госпожи Меир, но сама Мириам твердо отрицала наличие у себя подобных амбиций. Впрочем, говорили, что и саму Голду в свое время назначили премьером именно потому, что она не хотела занимать это кресло. Израильтяне любили давать власть людям, не желавшим этой власти. Так безопаснее.

Сейчас ей доверили работу еще более ответственную, чем у премьер-министра, — делегата мирной конференции. Еще несколько недель назад этой работы не существовало в природе, но Мириам всегда знала, что когда-нибудь она появится.

Дел в Нью-Йорке обещало быть много, в том числе и одно личное. Со времени исчезновения Иосифа прошло уже три года, и Мириам надеялась узнать что-то о его судьбе у тех арабов, которые прилетят в Америку.

Джабари приметил какую-то активность на улице и инстинктивно сунул руку в карман.

Мириам сделала вид, что ничего не заметила.

— Наш народ избрал правительство, которое готово пойти на серьезные уступки в обмен на твердые гарантии. Мы уже доказали миру, что не поддадимся нажиму. Садат первым из современных арабских лидеров понял это. Приехав в Иерусалим, он последовал примеру тех, кто с незапамятных времен приходил в этот город в поисках мира, но одновременно и сломал тридцатилетнюю традицию противостояния. — Она подалась вперед. — Мы хорошо сражались и завоевали уважение многих народов. Враг больше не стоит у наших ворот. Долгая осада закончилась. Люди хотят договариваться.

Джабари кивнул:

— Надеюсь, что так.

Слушая Мириам, он оглянулся через плечо на собирающуюся на улице толпу и вдруг почувствовал, как ее пальцы коснулись его руки.

— А вы, Абдель? Если будет образовано новое палестинское государство, где будете вы?

Некоторое время Джабари смотрел прямо перед собой.

— Я избранный член кнессета. Не думаю, что меня примут в новой Палестине. — Он поднял изувеченную взрывом руку. — Но все равно я попробую. Кто знает, может, мне еще удастся воссоединиться с семьей.

Мириам Бернштейн уже пожалела, что задала этот вопрос.

— Что ж, нам всем предстоит принимать то или иное решение. Самое главное, что сейчас мы все летим в Нью-Йорк за прочным и долгим миром.

Джабари кивнул:

— Да. И действовать нужно именно сейчас, пока господствует такое настроение. Я до сих пор боюсь, что случится нечто непредвиденное и все вернется к старому. Какой-нибудь инцидент. Непонимание. — Он подался к ней через стол. — Все обстоятельства — социальные, исторические, экономические, военные и политические — складываются сейчас в пользу мира на Святой Земле. Ситуация уникальная, такой не было тысячу лет. К тому же весна. Почему бы нам не договориться, а? — Он поднялся. — Но мне было бы спокойнее, если бы мы находились уже в Нью-Йорке и конференция уже началась. — Он снова посмотрел на улицу. — Кажется, это наши самолеты. Давайте посмотрим.

Посетители кафе торопливо выходили из заведения. С севера к аэропорту Лод приближались два «конкорда». Когда первый начал снижаться, заходя на посадку, люди увидели на его белом хвосте голубую Звезду Давида. В толпе, состоявшей примерно поровну из арабов и евреев, раздались несмелые аплодисменты.

Прикрыв глаза от солнца, Мириам Бернштейн следила за тем, как самолеты развернулись, чтобы подойти к полю с восточной стороны. Дальше, за аэродромом, над равниной высились Самарийские холмы. Только теперь она заметила, что ночью распустились цветы миндаля и все склоны покрыты белыми и розовыми облачками. На скалистых подножиях высыпали нежно-зеленые и ярко-красные анемоны, кремовые люпины и желтые маргаритки. Ежегодное чудо возрождения свершилось, и вместе с полевыми цветами, оживленными хамсином, над Святой Землей забрезжила надежда на долгожданный мир.

Так казалось.

* * *

Том Ричардсон и Тедди Ласков вышли из кафе и сели в желтый «корвет» полковника. Как всегда по пятницам, движение в Тель-Авиве было напряженное, и машина едва ползла от светофора к светофору. Когда они в очередной раз остановились на красный свет в квартале от Цитадели, Ласков открыл дверцу:

— Спасибо, Том. Дальше я пройдусь пешком.

Американец посмотрел на него:

— Хорошо. Попытаюсь увидеть тебя до начала кутерьмы.

Ласков уже поставил ногу на землю, когда почувствовал руку Ричардсона у себя на плече, и оглянулся.

Несколько долгих секунд американец молчал, потом негромко, но твердо сказал:

— Послушай, ты там, наверху, не торопись нажимать на спусковой крючок. Нам не нужны никакие инциденты.

Ласков ответил холодным взглядом черных глаз. Брови его решительно сдвинулись к переносице. Голос прозвучал громко и отчетливо, перекрывая уличный шум:

— Нам они тоже не нужны, Том. Но сегодня на этих птичках полетят лучшие люди нашей страны. Если на радаре моего истребителя появится что-то, пусть даже отдаленно напоминающее военную цель, и если это что-то окажется в радиусе действия моих ракет, я сшибу эту штуку с проклятого неба. Я не буду смотреть, что там выскочило — разведчик, случайный пассажирский самолет или что-то еще. Сегодня пусть лучше мне никто не попадается под руку.

Он выбрался из машины и решительно, словно собирался разбираться с учиненной в казарме дракой, зашагал по улице.

Светофор показал «зеленый», и Ричардсон покатил дальше, вытирая с лица пот. На бульваре царя Саула он повернул вправо. Перед глазами все еще стоял Ласков, большой, плотный, обманчиво неуклюжий. Человек, взваливший на свои широкие плечи огромную тяжесть. В мире не было, наверное, крупного военного начальника, который не боялся бы стать виновником развязывания Третьей мировой войны. Тедди Ласков, старый солдат, нередко повышал голос, но Ричардсон знал, что если его другу придется принимать быстрое и ответственное оперативное решение, то он примет верное.

Ричардсон повернул на улицу Хайаркон и остановился возле американского посольства. Поглядывая в зеркальце заднего вида, пригладил влажные волосы. День начался плохо.

Высоко над головой в голубом небе появились два белых «конкорда». Заходя на посадку, они разворачивались к аэродрому Лод, и в какой-то момент траектории их движения пересеклись и дельтовидные крылья образовали Звезду Давида.

* * *

Разглядывая в полевой бинокль аэродром Лод, Сабах Хаббани медленно пережевывал питу. Потом опустил бинокль. Внизу, на равнине Шарона, вспаханная земля напоминала густой, жирный шоколад. Между возделанными полями снова расцвели полевые цветы, как расцветали бесчисленное множество раз еще до Соломона. На этом ярком фоне выделялось серое пятно военной тюрьмы в Рамле, где томились, бесцельно растрачивая жизнь, многие его братья. Южнее скалистые Иудейские горы, бурые еще несколько дней назад, покрылись ковром из красных и белых, желтых и голубых полевых цветов. Вокруг покачивались иерусалимские сосны, высаженные в соответствии с программой озеленения страны. Древняя земля Палестины, земля его детства, прекрасная и удивительная. Надо признать, евреи сделали ее еще краше. И все-таки...

Хаббани вынул из кармана старые часы. Через час зал для особо важных персон будет полон. Инструкция требовала выполнить задание в любое время в промежутке между указанным часом и взлетом. Хаббани задумался. Терминал находился на расстоянии, немного превышающем дальность огня его минометов, но он рассчитывал на помощь хамсина. Если мины не долетят до терминала, то упадут на взлетную полосу, где стоят «конкорды». Не важно. Все, что от него требовалось, это наделать шуму, чтобы задержать взлет. Хаббани не был уверен в том, что ему нравится полученный приказ. Он пожал плечами.

Один из его людей негромко свистнул. Хаббани повернулся и посмотрел туда, куда указывал его товарищ. «Конкорды», следуя друг за другом, подходили к Лоду с севера. Он поднес к глазам бинокль. Какие красивые! Ему приходилось читать, что каждый заправлен ста тринадцатью тысячами килограммов топлива. На двоих почти четверть миллиона килограммов. Взрыв будет такой, что его услышат и в Иерусалиме.