"При реках Вавилонских" - читать интересную книгу автора (Демилль Нельсон)24Тедди Ласков взглянул на фотографию Риша: — Поговори со мной, Ахмед. Ицхак Талман отхлебнул глоток портвейна и пролистал выданное ему досье Риша: — Почему до сих пор мы от него ничего не слышим? Чего он хочет? В кафе было шумно и тесно, и почти каждый разговор касался миссии мира. Казалось непатриотичным говорить о чем-нибудь еще. Все посетители узнали двух бывших генералов, но никто не смотрел на них прямо, чтобы не ставить в неудобное положение. Ласков пил водку. — Не верю, что он захватил их. Если бы они оказались в плену, Риш связался бы с нами. — Но если они не в плену, Тедди, то это значит, что они погибли. Ласков перегнулся через стол, расплескивая водку: — Живы! Я точно знаю. Чувствую. — Значит, в плену? Так где же? — В Вавилоне. Слово удивило его так же, как и Талмана. Возможно, потому, что они использовали еврейское слово — Вавилон, — повторил Ласков и вдруг почувствовал, что так оно и есть. — Вавилон, — произнес он снова, вставая и переворачивая свой стул. — Вавилон! — прокричал он, и все головы повернулись в его сторону. Талман взял его за руку, но Ласков вырвался. Засунул бумаги в портфель и выбежал на улицу, предоставив Талману расплачиваться за двоих. На улице Талман вскочил вслед за Ласковым в такси, когда оно уже тронулось с места. — Иерусалим! — прокричал Ласков водителю — Срочное дело государственной важности! Талман захлопнул дверь, а водитель, которому уже было не привыкать превышать скорость, когда клиент кричал о государственной важности, пересек площадь Святого Георгия и повернул на дорогу в Иерусалим. — Вавилон, — снова произнес Ласков, на этот раз уже спокойнее. Водитель взглянул через плечо, а потом в зеркало заднего вида, изучая лица своих пассажиров. — Вавилон, — повторил Талман с меньшей долей уверенности. — Да, вполне возможно, Вавилон. — Вавилон, — сказал Яков Хоснер. Он внимательно смотрел на досье Риша. — Вавилон во всей своей заброшенности представляет собой зрелище не столь ужасное, как человеческий ум, разрушенный до основания. Он где-то прочитал это. Хоснер обнаружил на полу начатую бутылку вина из пайка Кана и поднял ее. — Хорошее вино... вполне подходящее. Приложился к бутылке, но, сделав один глоток, уже не смог больше пить и выплюнул все, что набрал в рот. — Если мне суждено когда-нибудь вернуться в Хайфу, я посвящу свою энергию и все свои многосторонние таланты налаживанию производства хорошего местного вина. На Беккера не произвели особого впечатления ни эрудиция Хоснера, ни его планы на будущее. — Что меня действительно бесит, — заявил он, — так это то, что мы вынуждены сидеть здесь и ждать этого сумасшедшего. Мы не владеем ситуацией. — Может быть, что-то изменится, — ответил Хоснер. — Может, скоро мы пойдем в наступление. Берг уловил сигнал опасности. Напрягся: — Что это значит? Хоснер выпрямился на своем сиденье: — Возможно, сейчас они уже вернулись в свой лагерь у ворот богини Иштар. Если собираются снова атаковать на заходе луны, то прежде всего они вернутся сюда и соберутся на исходном месте недалеко от основания склона. Такова военная процедура. Самой заметной точкой на местности, подходящей для этого, будет городская стена. Там мы можем устроить засаду. Достаточно будет десяти — пятнадцати человек. Берг покачал головой: — Ради Бога, Хоснер, не начинай корчить из себя генерала. Все, что мы можем сделать, так это постараться не пускать их сюда, на вершину. Мы не можем посылать кого-то за пределы периметра. Если отряд, который ты хочешь отправить вперед, не найдет их, нам очень будет не хватать людей во время атаки. — Тогда они смогут атаковать с тыла, — парировал Хоснер. — Или напасть на их лагерь, убить раненых и санитаров, уничтожить линии связи и оборудование, сжечь запасы и, может быть даже освободить Дебору Гидеон. Несколько секунд Берг смотрел отсутствующим взглядом поверх своей горящей трубки. — Кто же ты такой, Хоснер? Атилла или все же глава службы безопасности? Добить раненых, сжечь склады — ты что, с ума сошел? Тебе явно вреден лунный свет. В разговор вступил Беккер. — Он сумасшедший по крайней мере столько времени, сколько я его знаю, — заметил он, и в его словах далеко не все было шуткой. — Нам просто необходимо что-то делать, — настаивал Хоснер. — Самое меньшее, что мы могли бы предпринять, это послать людей за водой к подножию западного склона. Берг вновь отрицательно покачал головой: — Если там остался в живых хоть один ашбал, с водой ничего не получится. Склон слишком крут — по сути, это стена. Мы пошлем людей на самоубийство. Разумеется, мы с легкостью найдем немало добровольцев, но, повторяю, я не могу отправить кого-то за линию укреплений. Боюсь, что дело касается и наблюдательных постов. Это было бы убийством. Сейчас Берг ощущал большую уверенность в своих способностях командовать людьми. Ведь во время операции Хоснер в определенном смысле покинул его, но позиции Берга от этого лишь укрепились. Люди видели его на холме, видели в нем командира, и это не могло не нравиться. Непричастность Берга уже не удовлетворяла. Он знал, что в состоянии столкнуться с Хоснером лбами, и тому придется прислушаться к его мнению. — Крепкая, надежная оборона. Никаких экскурсий. Воду надо экономить. Никаких наблюдательных постов. Нам нужно спрятаться под панцирем, как черепахе, затаиться и не высовываться, пока кто-нибудь не обнаружит, что мы здесь. Хоснер поднялся и долго, пристально смотрел на Берга: — Знаешь, мне казалось, что обращение наших пацифистов в убежденных киллеров — это чудо. Но еще большим чудом оказалось превращение Исаака Берга из тихого, незаметного, почти прозрачного работника разведки в реального человека. Из плоти и крови. И даже с собственным мнением. Фельдмаршал фон Берг. Так, значит, тебе это понравилось, а? Оказывается, приятно чувствовать себя королем на холме, хозяином своей собственной судьбы и держать в своих руках судьбы множества других людей. Соверши ты сегодня вечером ошибку, ты оказался бы не более мертвым, чем если бы ошибку совершил я. Но если победишь — а вот оно, Исаак, — если ты одержишь победу, они торжественно проведут тебя через Яффские ворота, словно римского императора. Берг поднялся: — Ну и дерьмо! Я просто решил, что две головы лучше, чем одна. Бог мой, Хоснер, неужели тебе не нужна помощь? Беккер уткнулся в свой бортовой журнал и упорно делал вид, что полностью поглощен им. — Единственная помощь, которую я согласен принять, — произнес Хоснер, — это помощь компетентных военных. Например, Добкина. Но не твою. — Он перешел на шепот: — Ты мне очень нравишься, Исаак, но не стой у меня на пути. — Я останусь на твоем пути, хочешь ты этого или нет. И намерен сказать свое веское слово, когда придется принимать решения. Верная трубка дрогнула во рту, словно подтверждая слова хозяина. Хоснер понимал, что Берг вовсе не шутит. Внезапно он рассмеялся. — Ну ты и сволочь! — И, направившись к двери, добавил: — Ну ладно, если уж ты так хочешь отвечать за все дело, валяй. Добро пожаловать на самую вершину пирамиды. А если я спрыгну, то ты опять останешься в одиночестве. Он со смехом прошел по кабине и через аварийную дверь спрыгнул на крыло самолета, а потом, обернувшись, крикнул своему сопернику: — А ты все-таки мерзавец! Бенджамин Добкин посмотрел в лица арабов, склонившихся над ним. Их было человек шесть или семь. Один из них нагнулся еще ниже и потрепал Добкина по плечу. Они говорили на ломаном арабском. Почему это арабы говорят на ломаном арабском? Он помнил, как полз вдоль берега реки, терял сознание потом снова полз. Генерал и понятия не имел, сколько времени прошло с тех пор, как он вышел за линию укреплений. Луна стояла высоко. Было холодно. Он медленно повел рукой, так, чтобы не встревожить этих людей. Пошарил в кармане, пытаясь нащупать пакетик с таблетками, однако его не было. Один из арабов потряс перед его лицом пластиковым пакетом, в котором лежали какие-то таблетки. Генерал потянулся к нему, но человек убрал пакетик и вновь произнес на ломаном арабском: — Лекарство? Нужно? — Да, — ответил Добкин, — лекарство. Дай. Последовало неясное бормотание, над ним нагнулся другой человек. Он что-то поднес к лицу раненого: — Пазузу. Зло. Добкин смотрел на демона, расплывающегося в нескольких дюймах от его глаз. В лунном свете улыбка казалась непристойной. Генерал подумал, что обладание этой штукой не очень подняло его во мнении мусульман, и произнес арабское слово, означавшее «археолог», но арабы явно не слушали. Человек бросил демона на землю и отвернулся. Теперь они начали разговаривать между собой. Постепенно до Добкина дошло, что наряду со странно звучащими арабскими они произносят много еврейских слов. Он засунул руку за ворот рубахи и нащупал звезду. Она оказалась на месте. Генерал потянул за цепочку и вытащил ее. В холодном голубом лунном свете звезда призрачно мерцала. — Шема Йисроэль Адонай Элохену Адонай Эход. Эффект оказался таким, словно он только что упал с неба в космическом скафандре — в какой-то мере он и был в него одет. Люди перестали разговаривать между собой и с изумлением разглядывали раненого. Добкин заговорил на иврите, медленно, стараясь придерживаться классической лексики, которую, как он знал, они могут quot;знать по Писанию. — Я Бенджамин Добкин, «алуф». — Он использовал древнее ивритское слово «генерал». — «Алуф» — израильтян. Я появился... Нет, они не поймут эту конструкцию иврита, поэтому он использовал арабское слово для обозначения самолета. — Я нуждаюсь в помощи. Евреи на холме — в Вавилоне — нуждаются в вашей помощи. Вы сможете помочь? Самый старый из них опустился возле генерала на колени. Он оказался именно таким, каким и должен быть в представлении Добкина вавилонский еврей — смуглый, с белой бородой, темными глазами, одетый в развевающиеся одежды. — Конечно, — произнес он, — мы обязательно поможем — Да, — согласился Добкин. — Вы не забыли Иерусалим. Хоснер, не останавливаясь, мерил шагами периметр. Он остался один. Усталый, голодный, мучимый жаждой и страдающий от боли, причиняемой десятком ран и синяков. Ухо, искромсанное пулей, горело и саднило. Выпитое вино ударило в голову, и Якова тошнило. Он взглянул на звезды, а затем вновь опустил глаза к залитому лунным светом пейзажу. В широких бело-голубых пространствах таилось какое-то притяжение. Он уже до смерти устал от этого холма с его вершиной, от огромного разбитого «конкорда», застрявшего на обломке хвоста и словно насмехавшегося над трагическими ошибками людей. Ему осточертели люди, запахи, близость всех и всего. Хоснер явно страдал тем заболеванием, которое мучит людей в замкнутых крепостях, — клаустрофобией, смешанной с презрением, порожденным фамильярностью, — презрением ко всем вокруг. А ведь он здесь всего лишь чуть дольше двадцати четырех часов. Но по ощущению прошла целая вечность. В реальности вершина холма была достаточно просторной, однако из-за людей казалась тесной. Их глаза не давали скрыться Он перешел на западную сторону, взглянул на бесконечную глинистую равнину и воздел руки к небу: — Господи! Я хочу домой! На ум пришел сакраментальный вопрос: — Почему же я, Господи? Почему ты выбрал меня? Сардонический ответ тоже явился сам собой: — А почему бы и нет? Он засмеялся и прокричал: — Действительно, почему бы и нет? Яков Хоснер годится так же, как и любой другой, чтобы болтаться здесь! Спасибо, Господи! Я не забуду этого! Он вновь засмеялся и вдруг негромко зарыдал, опустившись на теплую землю. Сквозь слезы Яков видел купола, шпили и башни Иерусалима, пронизанные мягким золотистым сиянием заката. Он стоял на вершине, а внизу, под ним, за стенами древнего города, молодые пастухи гнали домой стада овец. Была Пасха, и улицы наполнились людьми. А потом он внезапно оказался дома, в Хайфе, на террасе отцовской виллы, обращенной окнами на голубую лагуну. Стояла осень — праздник Благодарения. Дом украшен дарами нового урожая, столы ломятся от яств. Он молод, собирается покинуть семью и уйти на войну — работать на британскую разведку. Жизнь прекрасна. Она всегда казалась прекрасной. Война — это весело и интересно. Много девушек. Он вспомнил одну, похожую на Мириам. Мириам тогда еще была совсем ребенком. Когда ее вместе со всей семьей нагими гоняли по улице нацисты, он сидел в Хайфе, в отцовском доме, изучая немецких философов. Или играл в войну среди деревьев. Он, конечно, ни в чем не виноват, но факт остается фактом. У каждой жертвы есть кто-то, оставшийся в живых, — жена, муж, сын, дочь, друг или любовник. Но откуда это чувство вины? Раньше или позже каждому придет черед страдать. Черед Хоснера настал значительно позже, но зато уж он получил сполна — позор, унижение, чувство вины, физические страдания, пустая, бесплодная любовь и... и смерть. Смерть. Когда и как? Почему бы и не сейчас? Яков взглянул на широкий Евфрат и выпрямился. Почему бы просто не переступить через край? Но он хотел... хотел вернуться домой. Хотел привести Мириам в дом отца и посадить за праздничный пасхальный стол. Накормить ее досыта — всем тем, чего она не видела в детстве, — объяснить, что на самом деле во время войны и его жизнь не была легкой и приятной. Всю семью его матери убили. Она ведь этого не знает? Да, вот чего он хотел — посадить Мириам за стол, придумать себе прошлые страдания, чтобы она почувствовала в нем родственную душу, а потом объявить, что все страдания закончились. Хоснер вытер лицо и глаза. Интересно, какова доля алкоголя в его неожиданной сентиментальности, какова доля Мириам Бернштейн, а сколько — просто усталости от войны. Во всяком случае, Хоснеру совсем не верилось, что когда-нибудь он вновь попадет домой на Пасху, а если это каким-то чудом и произойдет, то не вместе с Мириам Бернштейн. Ветер заметно усилился, подняв немало песка и пыли. Шержи наступал с новой силой. Хоснер слышал, как ветер воет в мертвом самолете. Слышал, как он стенает, словно разделяет муки мужчин и женщин в пастушьей хижине. Если бы Бог имел голос, этим голосом стал бы ветер, и ветер сказал бы все, что каждый желает услышать. Хоснер повернулся на восток и увидел его приближение. Увидел, как он идет с холмов, неся с собой еще больше пыли в Вавилон. В бело-голубом свете луны огромные пыльные дьяволы мчались сломя голову вниз по склонам гор, а потом по предгорьям. За порывами ветра облака и тучи пыли скрывали от глаз холмы и горы. Он обернулся. Евфрат волновался, и было слышно, как его воды бьются в берегах. Темные лужи на глинистой равнине тоже не выглядели спокойными. Зато затихли шакалы, а огромные стаи ночных птиц устремились на восток над равнинами. Водяные лилии на реке спрятались, лягушки спрыгнули с них и притаились в грязных ямках на берегу. Стая диких кабанов, собравшихся на другом берегу, издавала странные, нелепые звуки. Хоснер вздрогнул. Он посмотрел на небо, и сама собой в голову пришла мысль — хватит ли у ветра силы, чтобы закрыть песком и пылью полную луну? |
||
|