"Доктор Великанов размышляет и действует" - читать интересную книгу автора (Шубин Алексей Иванович)

Глава восьмая

Легко, очень легко было доктору Великанову сказать Ульяне Ивановне: «Нам остается одно – действовать смотря по обстоятельствам», но смириться перед этими обстоятельствами было невозможно. А они, начиная с предательской выходки Мазепы, наподобие бурного потока, увлекали доктора все дальше в туманную неизвестность…

«И эти немецкие остолопы хотят еще, чтобы я для них работал! – размышлял доктор. – Ни за что! Никогда в жизни!»

С этим «никогда» он переступил порог сарая, где и был оставлен на произвол судьбы торопившимся ефрейтором Дрихелем.

В сарае, после блеска летнего дня, казалось темно и очень вкусно пахло стружками. Белые и золотые, завитые самым причудливым образом, они весело хрустели под ногами. Из дальнего угла сарая доносилось неторопливое, монотонное шипение пилы. Сделав десяток шагов, доктор рассмотрел высокую фигуру коренастого старика, пилившего кусок дерева, положенный на самодельный верстак. Исподлобья взглянув на доктора, старик продолжал работать.

«Пусть заговорит первый», – решил Великанов и сел на бревно.

Несомненно, плотник, работавший в сарае, был опытный и ловкий мастер – инструменты в его руках творили настоящие чудеса. Достаточно было пяти минут, чтобы корявый, покрытый лишаями кусок бревна превратился в красивый, геометрически правильный брусок.

«Интересно, какое это дерево – береза, сосна или клен? – раздумывал доктор. – Во всяком случае нужно отдать должное старику – он прекрасно знает свойства материала. Возьмись за эту работу я, получилось бы черт знает что: либо дерево раскололось бы, либо все поползло бы вкривь и вкось».

Но, любуясь ладной и спорой работой, доктор вспомнил, что она производилась по приказанию врага, а следовательно, была враждебна и преступна.

При этой мысли его охватило чувство такой обреченности, такой тоски, что ему захотелось заплакать.

«Все равно работать для них я не буду», – еще раз мысленно повторил доктор, и это твердое решение несколько его успокоило.

Дальнейшие его размышления были прерваны грубым и совершенно неожиданным окриком:

– Эй, посторонись, очкастый. Не видишь, что ли?

В пяти сантиметрах от очков доктора Великанова пролетело толстое бревно, тяжело грохнув на землю. Удар был силен настолько, что бревно со звоном подскочило.

Доктор поднялся. Прямо против него стоял старик-плотник. Взор его, в упор устремленный на доктора, выражал столько холодной и безжалостной злобы, что доктор удивился.

– Прошу прощенья, что не задел! – проговорил плотник, отталкивая ногой сваленное бревно.

– Вы могли бы быть поосторожнее, – в свою очередь сказал доктор.

– А это мы без ваших советов обойдемся, – негромко ответил старик и вдруг взмахнул рукой, занося над доктором Великановым тяжелый деревянный молоток.

– Сказывай, сволочь, зачем приехал? – спросил он, надвигаясь на доктора, причем скулы его напряглись, а маленькая посеребренная бородка приняла почти горизонтальное положение.

«Это смерть!» – совершенно отчетливо сообразил доктор Великанов, глядя на мастера, на лице которого была написана непоколебимая решимость нанести страшный удар.

Удивительно быстро может иной раз думать человек!..

«В сущности, в моем положении жизнь ровно ничего не стоит, – пронеслось в голове доктора, – но умирать трусом я вовсе не желаю».

– Вы сами… сволочь! – решительно проговорил он, испуская сквозь очки сноп гневных лучей прямо в лицо плотника. – Ты немецкий наймит и предатель русского народа! Бей, мерзавец, но помни…

Если бы колхозный плотник Василий Степанович Черевов увидел слезы, услышал бы мольбу о пощаде или попросту не получил ответа, он, несомненно, опустил бы молоток на докторскую фетровую шляпу, но столь определенный гневный ответ озадачил его.

– Это я-то немецкий наймит? – не веря своим ушам, переспросил он, разглядывая доктора. – Да ты сам кто такой, гнида фашистская?

– Я доктор Великанов! – с достоинством ответил Арсений Васильевич. – Я – советский врач и гражданин Советского Союза. Ну, что ж? Бей!..

Молоток качнулся в руках мастера.

– Постой… Какой это доктор Великанов? Из города?

– Из города.

– Бабьей хвори главный начальник?

О, природа человеческая! Услышал бы доктор Великанов этакие слова раньше, не было бы конца его гневу, но сейчас он ответил даже с гордостью:

– Да! Меня арестовали немцы и к вам послали работать.

Молоток со стуком полетел на верстак. Степан Васильевич вытер рукой вспотевший лоб и недоуменно проговорил:

– Доктор Великанов, значит?… Вот было бы дело!.. А ведь я другое решил. И ты сам хорош. Пришел, сел вроде надсмотрщика – и молчок. Еще ладно, что меня под конец облаял, а то бы…

Покачивая головой, Степан Васильевич начал закуривать, причем руки его слегка дрожали.

– Вот было бы дело, – повторил он еще раз. – Доктор Великанов, значит…

И вдруг совсем просто добавил:

– Чего только война с нами не делает?… Думал ли я когда людей убивать? Дело-то, вишь, какое получилось: прошел у нас по Полянам слух, что приехал с немцами помещик – родственник какой-то нашего прежнего барина. Понял?… А тут ты приходишь, держишься строго, молчишь, в заграничной шляпе, – ну, я и понял, что это он самый… И ежели бы ты предателем меня не назвал, быть тебе сейчас неживым…

Василий Степанович усмехнулся.

– А в предатели-то я потому попал, что на немцев работаю?

– Поэтому, – подтвердил доктор.

– Ишь как! Значит, никак нельзя на немцев работать?

– Никак нельзя, – сухо отрезал доктор Великанов.

– А я вот полагаю, что кое-когда и можно. И очень охотно на них работаю. Дадут мне, скажем, задание, а я его перевыполнить норовлю. Они мне работенки подваливают, а я радуюсь.

– И думаете, что это хорошо?

– Неплохо. Ты продукцию-то мою видел?

– Не видел, но все равно нехорошо.

– Да ты глянь в тот угол.

Доктор посмотрел в ту сторону, куда показывал Василий Степанович, и первый раз за целый день улыбнулся: в углу, поблескивая желтизной отесанного дерева, лежало десятка полтора могильных крестов.

– Теперь ты мою продукцию видел и суди сам – помогать мне или нет. Хочешь, и впрямь не работай, неволить не буду. Тогда так договоримся: если Шкода или Дрихель придут, вид такой сделаешь, будто бревно меряешь, – вот и все… Так кто я – наймит немецкий?

Но оставим на время доктора Великанова и, чтобы завершить повествование об этом богатом событиями дне, вернемся к Ульяне Ивановне, покинутой нами в мрачных стенах фашистской комендатуры.

К ее чести, нужно сказать, что глубоко и остро пережив выпавшие на ее долю злоключения, она очень быстро обрела свою обычную жизнеустойчивость.

Практический здравый смысл безошибочно подсказал ей дальнейшую программу действий. Наскоро собрав разбросанное при обыске докторское имущество, она взвалила его на свои могучие плечи и двинулась по полупустынной улице села, разыскивая хату колхозного плотника, весьма основательно предположив, что там она скорее всего встретит доктора Великанова.

Хату она нашла без особого труда, но каково же было ее разочарование, когда эта хата оказалась пустой. Об ее обитаемости говорили только следы торопливой холостяцкой ночевки: брошенный на кровати старый полушубок, пустое ведро да охапка дров возле печки.

Удостоверившись у старухи-соседки, что хата эта действительно принадлежит плотнику, работающему в немецкой комендатуре, Ульяна Ивановна решила дождаться его прихода, а пока, чтобы не было скучно, взялась за уборку, вложив в это дело свою ненасытную любовь к порядку.

Отскабливая заросший грязью пол, она, по обыкновению, беседовала сама с собой, время от времени бросая несколько слов, не очень связных, но по которым вполне можно было судить о ходе мыслей.

«Подлюга какой! – переживала она встречу с господином Ренке. – Вот уж правда святая, что в газетах пишут, – самая фашистская сволочь… Прямо ведь за воротник!.. Пьянчужка окаянный!.. Сколько лет доктор шубу носил, а теперь придет зима, куда она годится? Мерзавцы какие… Часы им золотые понадобились!.. Станет пульс измерять, а часов нет… Чтоб ему подавиться, проклятому мазурику, сколько мыла пропало…»

Постепенно успокаиваясь, Ульяна Ивановна переходила к более деловым мыслям:

«Придется по селу пройти, может, где молочка промыслю, а то придет голодный… А что с селом сделали, изверги! Половину выжгли… Шпана проклятая!.. И погадать-то теперь нечем… Ох, судьба наша военная!..»

Нож плохо соскребывал въевшуюся в пол грязь, и это навело Ульяну Ивановну на соображение иного порядка.

«Уж эти мужики!.. И все едино, что доктор, что плотник – одинаково неряхи, за собой присмотреть не могут. Чуть закурил – и на пол… А что с Арсением Васильевичем делать, ума не приложу. Обстирай его теперь без мыла… Вот уж что правда, то правда: теперь своими глазами видела, какая бывает чума коричневая…»

За работой и подобными рассуждениями остаток дня прошел незаметно. И когда вечером Василий Степанович с доктором пришли домой, оба были поражены необычайным зрелищем. Ульяна Ивановна сидела на скамейке среди чисто прибранной хаты и заливалась горькими слезами. На ее коленях лежала виновница горя – варварски изуродованная докторская шуба.

Доктор Великанов, намеревавшийся затеять со своей спутницей неприятный разговор по поводу злополучной находки в кармане плаща, был обезоружен, даже растроган, и решил перенести объяснение на другое время.

Он даже постарался успокоить Ульяну Ивановну, сказав ей:

– Да что вы, Ульяна Ивановна, расстраиваетесь? Это же пустяки.

На что она сквозь слезы ответила:

– Какие же пустяки, Арсений Васильевич? Может быть, вы какой особый календарь знаете, а по-моему, зима-то не за горами – медовый спас завтра. И вовсе это не пустяки, чтобы главные доктора без воротников ходили.

Доктор Великанов не без горечи возразил:

– Я согласен, что предпочтительнее иметь шубу с хорошим воротником, но главный врач, Ульяна Ивановна, мыслится только при наличии больницы.

Это справедливое замечание заставило Ульяну Ивановну всплакнуть еще раз, теперь уже по причине, которую доктор Великанов признал достаточно уважительной.

Впрочем, состояние бездеятельного горя и уныния было чуждо сестре-хозяйке. Перестав мыслить практически, она перестала бы быть Ульяной Ивановной. И нет ничего удивительного, что, весьма быстро осушив слезы, она шепотом, но очень серьезно сообщила доктору:

– Арсений Васильевич, а ведь мы их, окаянных, надули!

Доктор Великанов, вовсе не считавший, что ему удалось выйти победителем из первой встречи с господином Ренке, удивился.

– Вот как? – спросил он Ульяну Ивановну, приподняв над очками кудловатые брови. – Я не заметил, чтобы мы их в чем-нибудь обманули, Ульяна Ивановна… Если не считать, конечно, удивительной находки в кармане моего плаща. Но…

Голос доктора начал обретать неприятный металлический тембр, и Ульяна Ивановна предпочла перебить его речь:

– Что уж, батюшка Арсений Васильевич, про то вспоминать! Кто старое помянет – тому глаз вон. Я про то говорю, что не все к ним, злодеям, в руки попало. Когда Мазепа скакать начал, очень многое с возу попадало.

– Что с воза упало, то пропало, Ульяна Ивановна.

– Как же это так пропало, Арсений Васильевич? Чемодан ваш большой коричневый, постели, сумочка моя, корзинка… Часовой-то того не приметил. Обязательно мне туда сходить да подобрать надо.

– Нет, этого делать не нужно. Если вы второй раз попадетесь около запретной зоны, может быть очень плохо. Я категорически против этого… Я даже запрещаю вам думать об этом!

Ульяна Ивановна всплеснула руками.

– Как же, батюшка, не думать? Простынь льняных новых полдюжины, три одеяла… думочка ваша любимая.

Самой Ульяне Ивановне, хорошо помнившей о любимом докторском абажуре, такой довод показался очень убедительным, но доктор Великанов остался непреклонен.

– Я разлюбил ее, Ульяна Ивановна, – холодно сказал он и повторил: – Я запрещаю вам идти за этими вещами.

– Пусть все пропадает, значит? – спросила Ульяна Ивановна тоном, подразумевающим, что она говорит о вещи невозможной, даже немыслимой.

– Да, Ульяна Ивановна, пусть эти вещи пропадут. Вам пропадать из-за них я не позволю.

Забота доктора Великанова растрогала Ульяну Ивановну до глубины души, но мысль о гибели докторского имущества была невыносима.

– Там, Арсений Васильевич, и больничное имущество есть, – напомнила она.

В прежнее время больничное имущество в представлении обоих было чем-то священным, но доктор и на этот раз не сдался.

– Допустим. Охотно принимаю ответственность за его гибель.

– Хорошо. Пусть по-вашему будет, – сказала Ульяна Ивановна, сжимая губы.

Это означало, что по-докторски все равно не будет.

– Я хотел бы, чтобы вы подтвердили это своим честным словом, – мягко, но требовательно сказал доктор.

Чего же честное слово давать? – возразила Ульяна Ивановна. – Вовсе незачем словами разбрасываться. Я отроду нечестных слов не говорила.

– И все-таки, я хотел бы, чтобы вы дали мне слово не делать опрометчивых поступков. Это было бы, так сказать, гарантией…

Увы! Гарантии доктор получить не успел, ибо его разговор с Ульяной Ивановной был прерван появлением старухи-соседки.

– Доктор приезжий вернулся? Горюшко у нас приключилось – гражданка одна повесилась…

Доктор Великанов не заставил себя долго ждать. Через несколько минут он был на окраине села, где в толпе колхозниц лежало тело молодой, очень красивой женщины.

Веревка, на которой она повесилась, была уже снята, но на шее сохранился отвратительный синий кровоподтек. Тело начало остывать.

– Поздно! – проговорил доктор Великанов, осмотрев женщину. – Помочь уже нельзя.

Кое-кто из колхозниц всхлипнул, но большинство продолжало стоять с сумрачными, суровыми лицами.

– Вот как хлеб-соль обернулась! – задумчиво проговорил Василий Степанович, пришедший на место происшествия с доктором Великановым.

– Какая хлеб-соль? – спросил доктор, но ответа не получил.

Только вернувшись домой, Василий Степанович рассказал доктору, что, собственно, произошло. Повесившаяся была женой поставленного немцами старосты Якова Черезова. Эта должность досталась Якову ценой страшной подлости и унижения: в день прихода немцев он вырядил жену в сарафан и заставил поднести захватчикам хлеб-соль. У бедной женщины от страха перед немцами и мужем тряслись руки, но тщеславному Ренке эта комедия понравилась.

– Хлеб-соль – это хорошо… Но почему одни?

– Другие потому не пришли, что боятся, – хмуро ответил Яков Черезов.

– Гнать сюда всех! – распорядился Ренке.

Немцы согнали с десяток старух и подростков и устроили целую сцену «приветствия», увековечив ее рядом снимков, опозоривших село.

После этого Ренке вызвал Якова Черезова, похвалил, но потребовал, чтобы он доказал свою преданность не только хлебом-солью, но и делом, рассказав, где спрятались большевики и красноармейцы. Большевиков Черезов предать не мог, потому что они ушли, но в каких домах скрываются раненые красноармейцы – рассказал. Шесть бойцов и восемь колхозниц были убиты немцами по его доносу. За это подлое дело Ренке назначил Черезова старостой.

С той поры отшатнулся народ от него и от жены его – Елены. Целую ночь мучил Елену Яков, чтобы заставить выйти к немцам с хлебом-солью. Смалодушничала она, согласилась – и поправить это было уже нельзя… Пойдет к колодцу – все расступаются и молчат, выйдет на речку – и здесь никто не приветит. Бывшие подруги отворачиваются, а иные спрашивают:

– Хлеб-то на закваске или на дрожжах ставила?

Напал на Елену стыд и страх. Бросила мужа, пошла к старику-отцу, но тот ее не принял.

– Ты наше село Большие Поляны опозорила, и тебе теперь прощения нет. Муж твой человек конченный, и ты для меня не существуешь.

Вышла от него Елена Черезова и решилась…

Но, добровольно казнив себя, она не оправдалась перед народом. Ее просто вычеркнули из списка живых, перенеся ее страшную вину добавочным грузом на живого Якова Черезова.

Рассказав эту историю, Василий Степанович добавил:

– Вот как военные обстоятельства людей обнаруживают. Этот Яков Черезов раньше у нас в колхозе счетоводом был, за обыкновенного человека считался.

Испуганно слушавшая этот разговор Ульяна Ивановна заволновалась.

– Как же он живет-то, неужто его земля носит?

– Пока носит, а дальше видно будет, – строго сказал Василий Степанович.

– Уж ты мне его покажи, – попросила Ульяна Ивановна. – Ни разу я таких злодеев не видала.

– Отчего же не показать? – пообещал Василий Степанович. – Он в комендатуру каждый день ходит. Только, видать, недолго ему осталось, – судьба у него ненадежная.

У доктора Великанова, внимательно прислушивавшегося к словам Василия Степановича, было большое желание задать ему один весьма существенный вопрос. Но лицо у плотника было такое простое, даже ласковое, что доктор не решился этого сделать.

Василий Степанович вскоре закончил беседу, сказав:

– Ну, пора и укладываться. Завтра нам с вами, Арсений Васильевич, много фашистской мебели изготовить придется…

После всех пережитых треволнений, доктор заснул удивительно быстро, причем ему приснился в высшей степени кровожадный сон. Он видел Мазепу, крепко привязанного к дереву, и самого себя, подкрадывающегося к нему с огромным деревянным молотом в руках…

Что касается Ульяны Ивановны, то ей удалось заснуть не сразу, а на рассвете она увидела сон отвратительный и страшный: будто коричневый докторский чемодан попал в руки господина Ренке.

Проснувшись от ужаса, Ульяна Ивановна немного успокоилась тем, что доктор так и не успел взять с нее честное слово.

«А хитер-то! – подумала она. – Тоже знает, как подъехать: честное слово ему дай!.. Как же! Тут уж я вольна что мне угодно делать, потому что уговор был – хозяйственные дела на мне лежат».

Это решение, сулившее Ульяне Ивановне в дальнейшем весьма опасное происшествие, вполне ее утешило.