"Повседневная жизнь в эпоху Жанны д'Арк" - читать интересную книгу автора (Дефурно Марселен)ГЛАВА II. БЛЕСК И НИЩЕТА ПАРИЖА I ПАРИЖ ВО ВСЕМ ЕГО ВЕЛИКОЛЕПИИИллюстраторы начала XV в. любили изображать на заднем плане своих миниатюр наиболее характерные детали парижского пейзажа, прорисовывая тонкой кисточкой памятники, составившие славу великого города: Собор Парижской Богоматери, Сен-Шапель, Лувр, – а иногда помещали на картинку их все, искусственно сведя вместе, внутри зубчатой стены, ограждавшей столицу, воздавая тем самым почести несравненному городу, – Paris sin par, – чьим великолепием восхищался весь христианский мир. Примерно тогда же Гильберт Мецский описал Париж в самых восторженных тонах. Можно сказать, что средневековый Париж достиг своего расцвета в первые годы XV в. Волнения, сотрясавшие город в царствование Иоанна Доброго, не остановили его роста, и эпоха Карла V была отмечена рядом крупных работ и усовершенствований, которые и придали столице тот облик, какой она сохранит до эпохи Возрождения и даже до XVIII в. Наиболее значительной – поскольку она указывала на постоянное развитие города – из всех работ была постройка новой укрепленной стены на правом берегу реки. Стена, возведенная при Филиппе Августе, не выдержала напора растущей столицы; «за пределами стен», вокруг аббатства Сен-Мартен-де-Шан и Тампля, росли и росли новые кварталы, и в укреплениях – до тех пор открытых только в трех местах – пришлось пробить дополнительные ворота, чтобы облегчить сообщение окраин с центром. Новая стена, заложенная при Карле V, отходила от Сены на уровне нынешнего моста Карузель, описывала более или менее правильный полукруг, следуя очертаниям современных бульваров (где ворота Сен-Дени и Сен-Мартен, датируемые XVII в., напоминают нам теперь о расположении средневековых ворот), и снова возвращалась к реке примерно там, где сейчас стоит мост Аустерлица. Над зубчатой стеной, снаружи защищенной двойным рвом, частично заполненным стоячей водой, на равном расстоянии одна от другой возвышались островерхие башни. Более основательные укрепления, «bastilles», служили для защиты шести ворот: Сент-Оноре, Монмартр, Сен-Дени, Сен-Мартен, Тампль, Сент-Антуан. Наиболее внушительным был укрепленный замок Сент-Антуан, который начали строить в 1370 г.: королевская крепость – склад оружия, а при случае и политическая тюрьма – тяжело нависала над всей восточной частью Парижа, и на верхних площадках ее башен можно было разглядеть грозные очертания военных машин. Поскольку укрепленные стены замка открывались с одной стороны на окружающий стену ров, а с другой – вели в город, обладание этой крепостью обеспечивало тому, кто ее захватит, возможность ввести в Париж свои войска или дать возможность ускользнуть тем, кто оказался запертым внутри. И потому в душах парижан поселилось недоверие к ней. Совсем другим выглядел Лувр, расположенный на противоположном конце укреплений. Возведенная при Филиппе Августе городская стена в этом месте опиралась на выстроенную по его приказу тяжелую феодальную крепость; но новый Лувр, полностью переделанный Карлом V и оказавшийся теперь внутри городских стен, был на вид совершенно иным. Несмотря на высокие башни с бойницами и окружающую строения стену, новый Лувр, с его многочисленными окнами и декорированными слуховыми окошками на крышах, более походил на дворец. И все же монарх предпочитал жить не в нем, а в отеле Сен-Поль, который Карл V велел построить в квартале Сент-Антуан, неподалеку от Венсеннского леса и дворца, куда время от времени наведывались король и его двор. В подражание государю многие знатные сеньоры строили для себя отели между старыми и новыми укреплениями: отель Турнель, стоящий напротив отеля Сен-Поль на другой стороне улицы Сент-Антуан (в то время самой широкой улицы Парижа), последовательно побывал резиденцией богатой семьи д'Оржемон и герцога Орлеанского, а во времена английского господства в нем поселится регент королевства – герцог Бедфорд. Значительную часть бывших предместий, слившихся с городом в результате возведения новой стены, занимают религиозные учреждения. На востоке монастырь Целестинцев, расположенный между укрепленным замком Сент-Антуан и отелем Сен-Поль, образовывал великолепный архитектурный ансамбль, возведенный благодаря щедрости Карла V и украшенный стараниями его сына Людовика Орлеанского. Портал церкви, прихожанами которой были придворные, украшали там статуи мудрого короля и его жены, Жанны де Бурбон; внутри церковь была расписана фресками, на которых мать Франсуа Вийона взволнованно созерцала В этом квартале сохранились и обширные незастроенные пространства, служившие местами прогулок и отдыха парижан. Между монастырем Целестинцев и Сеной лежала площадь, куда приходили играть в шары; дальше – «couture Sainte-Catherine», площадка, служившая ристалищем для рыцарских игрищ. Отель Сен-Поль обладал редкой достопримечательностью: королевским «зоопарком», где можно было увидеть всевозможных экзотических зверей и птиц, И потому, несмотря на удаленность от центра Парижа, в квартале Сент-Антуан неизменно царило оживление. Пейзаж приобретал куда более сельский вид, когда, удалившись от Сены, человек входил в пространство между старыми и новыми укреплениями. Только большие улицы, упиравшиеся в городские ворота, были застроены с обеих сторон почти сплошь; в других же местах оставались обширные «coutures» (засеянные площадки), и особенно много их было в сыром «Marais» (Болоте), пересеченном мелкими ручейками, через которые были переброшены балочные мосты. Каждый раз, как вода в Сене сильно прибывала – а такое случалось в 1414, 1426, 1427, 1432, 1442 гг., – квартал Маре оказывался полностью затопленным, а крепость Тампль – отрезанной от города. Но чтобы по-настоящему войти в Город, надо было вернуться к Сене, а затем пройти за еще сохранившиеся, хотя и частично разобранные старые укрепления: средневековый Париж – это, собственно, и был расположенный на правом берегу торговый центр «Сите» на острове и Университет на берегу левом. Здесь пустующих пространств почти не оставалось: всего несколько площадей неправильной формы, да и те – с церковными колокольнями и монастырями, с садами при домах богатых горожан и сеньоров. Дома сплошными рядами стояли вдоль узких улиц, перекрывая их нависающими верхними этажами. Внизу помещались лавочки, и их выступающие перед фасадом прилавки еще больше сужали улицы и затрудняли передвижение. Не было ни одного дома, лишенного опознавательного знака: резное изображение святого над входом, яркая деревянная картина или висящее поперек улицы кованое украшение – всем этим компенсировалось отсутствие нумерации домов, потому что именно это позволяло ориентироваться в Париже. Мотивы для вывесок поставляли главным образом Священная история, фауна и флора: «Царь Давид» соседствовал с «Ланью», на «Цветок Лилии» смотрели «Невинноубиенные младенцы», – и уже современники забавлялись разнообразием этих вывесок и потешались над ними. Студенты развлекались тем, что «женили» вывески между собой, сочетая «Четырех сыновей Эмона» с «Тремя дочерьми Дам Симона», а последнему давали в супруги «Девственницу Сен-Жорж»… Они выдумывали церковный обряд, во время которого «Ангел» из Сен-Жерве будет держать «Свечка» с улицы Ферр, и свадебный пир, для приготовления которого воспользуются «Печью Гоклена», «Котлом» от Старой Монеты, «Рашпером» в Мортеллери и «Мехами» из замка Сен-Дени; на стол подадут в виде закуски «Двух Лососей», «Тюрбо» и «Синеротоео Окуня», а в качестве основного блюда – «Тельца», «Двух Баранов», «Каплуна», «Петуха и Курицу»… Разумеется, наиболее известными были вывески модных таверн и трактиров. Некоторые из них (например, «Сосновая шишка») не выйдут из моды и в XVII в. В произведениях Вийона перечислено множество таких заведений – «Шлем», «Белый конь», «Бочонок», – кабаков, где подавали вино и ячменное пиво, но нельзя было получить никакой еды, за исключением копченой селедки, только разжигавшей жажду. Две широкие улицы, протянувшиеся с севера на юг, улица Сен-Мартен и улица Сен-Дени, которые шли от Сены к одноименным воротам, представляли собой оси торгового Парижа. Более узкие, так сказать – второстепенные улицы, примыкавшие к ним, такие как Кен-кампуа, Труссваш, Рю Уоз, были населены ремесленниками и лавочниками. На улице Ломбардцев собрались итальянские торговцы, до того ловко проворачивавшие денежные операции, что само наименование ломбардца стало синонимом ростовщика. Дальше к востоку, «заключая в себе, – пишет Гильберт Мецский, – большой город», начинался рынок, местоположение которого не изменилось со времен Средневековья; вокруг площади неправильной, как тогда было принято, формы возвышались красивые дома с колоннами; там находился Рынок Шампо, настоящий двухэтажный «большой магазин». «Здесь, – пишет Жан де Жанден, – вы, если есть у вас на то желание и средства, можете купить всевозможные украшения, какие только самое искусное ремесло и самый изобретательный ум наперебой торопятся выдумать, стремясь поскорее удовлетворить все ваши желания…» В нижнем этаже торговали сукнами, шубами, мехами, драгоценными тканями; этажом выше можно было найти любые принадлежности женского убора: венки, чепцы, плетеную тесьму, гребни, перчатки, зеркала, ожерелья и прочее. Кроме того, внутри улиц, прилегающих к площади, существовали специализированные рынки – зерновой, например, или кожевенный – и лавки, торговавшие гончарными изделиями, старьем и разнообразной утварью. Рыночный квартал становился особенно оживленным в дни, когда королевские ордонансы, то и дело нарушавшиеся, но то и дело и возобновлявшиеся, запрещали заниматься торговлей в других частях города, и купцам следовало нести «каждый товар на особый рынок», с тем чтобы покупателям легче было сравнивать цены и качество. Весь Париж стекался в этот рыночный квартал; и потому в центре площади, рядом с виселицей, ставили и позорный столб, к которому, всему народу напоказ, привязывали преступников; там же выставляли насаженные на копья головы злодеев, обвиненных в оскорблении величества. Но взгляду зевак предлагались и другие, менее ужасные зрелища: любезные торговки с «Рынка девок» являлись сюда расхваливать свой товар; актеры и дрессировщики животных устраивали там свои подмостки. Кладбище Невинноубиенных младенцев, примыкавшее к хлебному рынку, тоже было весьма посещаемым местом, и жизнь странным образом смешивалась там с образом смерти. Над входом в церковь герцог Беррийский приказал изваять персонажей «Легенды о трех живых и трех мертвых», а легенда эта рассказывала о встрече троих молодых сеньоров с тремя скелетами, зримо воплощающими то, чем они вскоре станут. Само кладбище представляло собой обширный четырехугольник, окруженный стенами в десять футов высотой; внутри этого замкнутого пространства возвышались несколько больших крестов, кафедра для проповедников и кладбищенская башенка с фонарем, построенная, должно быть, в незапамятные времена, поскольку современники Карла V уже успели забыть о том, для чего она предназначалась, и считали ее склепом некоего гордеца, не пожелавшего, «чтобы псы мочились на его могилу». Земля была покрыта свеженасыпанными холмиками, которые то и дело перекапывали, потому что в этой переполненной трупами земле разложение быстро делало свое дело. И потому, чтобы освободить место для вновь прибывших – а во времена эпидемий трупы свозили сюда сотнями, – могильщики вытаскивали из старых ям лишившиеся плоти скелеты и складывали их грудами на деревянных галереях, расположенных над окружавшими кладбище оссуариями. Эти оссуарии образовывали по всему периметру кладбища нечто вроде крытого клуатра, состоявшего примерно из восьмидесяти арок. В противоположность расположенному внутри ограды кладбищу бедных, здесь находились могилы богатых горожан, украшенные надгробными памятниками, иногда скульптурными. Под каждой галереей были расположены, кроме того, и «домики», где желающие могли отбывать (и отбывали!) добровольное заточение, замуровавшись в них и не имея никакой другой связи с миром, кроме как через узкое зарешеченное окошко. Наконец, именно там была в 1424 г. написана знаменитая фреска – «Пляска смерти» «с надписями, кои должны были тронуть сердца набожных людей». Кривляющиеся скелеты, увлекающие за собой пап, королей, императоров, епископов, монахов, горожан; груды черепов, возвышающиеся над свежевырытыми могилами, – все в этом месте говорило о смерти, и тем не менее кладбище Невинноубиенных младенцев было настоящей городской площадью: могилы становились прилавками бродячих торговцев, которые, несмотря на запреты, раскладывали там свой нехитрый товар; распутные девицы назначали там любовные свидания; там устраивались даже праздники с великолепными зрели щами, как например охота на оленя при въезде в город молодого короля Генриха VI… Главной улицей Парижа, по существу, была река Сена. Она тем теснее была связана с жизнью города, что набережные были выложены камнем лишь на нескольких коротких отрезках. Во всех остальных местах к реке плавно спускались откосы берегов, где стояли «дома на воде». Речного порта не существовало вовсе – его роль играл правый берег на всем его протяжении, – но торговая деятельность, связанная с Сеной, была сосредоточена главным образом между Гревской площадью и Шатле. Стоявший на прямоугольной Гревской площади Мезон-о-Пилье, купленный во времена Этьена Марселя парижским прево купцов и эшевенов, стал «приемной для горожан»; Гревская площадь, центр муниципальной жизни, в эпоху Карла VI нередко будет превращаться в подмостки шумных народных собраний. Там толпе показывали с повозки, доставлявшей их к виселице, приговоренных к смертной казни, в особенности тех, чьи преступления сильнее прочих взволновали население города. В обычные же времена по площади взад и вперед сновали грузчики, разгружавшие суда с зерном, лесом и сеном, суетились муниципальные служащие – разного рода мерильщики, контролировавшие движение и взимавшие пошлины. Ниже по течению высились три квадратные башни Гран Шатле, соединенные высокими укрепленными стенами. Вокруг, а иногда и прилепившись прямо к стенам, теснились лавочки, где торговали самым разным товаром. В частности, там была сосредоточена розничная торговля морской рыбой, которой во время поста потребляли очень много. Напротив располагалась Большая Бойня – бойня и центральный мясной рынок одновременно; в 1413 г. ее разрушили – главным образом из соображений гигиены, поскольку ручьи, куда стекала кровь забитых животных, порой распространяли невыносимый запах, – но между 1418 и 1423 г. она была восстановлена на прежнем месте. Строительство новых мостов, соединяющих остров Сите с обоими берегами, как и возведение новой городской стены при Карле V, было признаком возрастающей активности города. Вплоть до XIV в. существовал лишь один-единственный способ перебраться с одного берега на другой: через Малый и Большой мосты. В 1380 г. к Малому Мосту прибавился мост Сен-Мишель (на том самом месте, где расположен нынешний мост, который носит это имя). В 1412 г. было решено построить второй мост через большой рукав Сены, а через год Карл VI заложил первый его камень (или, вернее, первую сваю, поскольку мост был деревянным); постройка этого моста, который получит название моста Нотр-Дам, обеспечило отныне двойное сообщение между левым и правым берегами. По обеим сторонам пролегавших через все эти мосты дорог стояли дома или палатки, служившие лавками. На Большом мосту по одну сторону размещались лавки менял, из-за которых его потом окрестят Мостом Менял, а по другую – лавки ювелиров, где продавали украшения, дароносицы, золотую и серебряную посуду. Реку пересекали, не видя ее; о том, что река все-таки существует, говорил лишь равномерный шум установленных между арками мельниц. На Большом мосту всегда было полным-полно конных, пеших и повозок, и, по словам Гильберт Мецского, там всегда можно было с уверенностью рассчитывать на то, что встретишь «белого монаха и белого коня». Из островов на Сене два сохранили сельский облик: остров Нотр-Дам и Коровий, где были пастбища и куда на лодках перевозили скот. Остров Сите, как и в прошедшие века, оставался епископским и королевским городом, и два возвышавшихся над ним монументальных сооружения – собор и дворец – являли собой зримое воплощение этой его двойной роли. Собор Парижской Богоматери всей своей тяжестью нависал над заключенным внутри ограды крохотным обнесенным стеной городком с тремя церквями и неправильной формы папертью, заставленной свечными лавочками. Вокруг собора и до самых стен дворца, в том месте, которое стало ядром развития городского строительства, раскинулся старый квартал, пронизанный узкими улочками – Вьей Драпери, Саватери, Рю-о-Февре – и заключавший в себе не менее пятнадцати церквей. Всю западную часть острова занимал дворец, переставший быть резиденцией государя и сделавшийся, вместе с Парламентом и Счетной палатой, административным центром монархии. Дворец высился на берегу Сены, очертаниями напоминая крепость, с островерхими башнями Консьержери и, на углу Большого Моста, квадратной башней, украшенной «часами», в те времена представлявшими собой единственную редкость такого рода во всем Париже. Из внутреннего двора открывался доступ в Большой Зал, в двух готических нефах которого помещались статуи «всех королей Франции, сидевших на троне до этого дня» (Жан де Жанден); там же можно было увидеть и «мраморный стол», его использовали для праздничного пиршества, который давал каждый из монархов после коронации. Большой Зал был местом встреч адвокатов, прокуроров, тяжущихся, а также зевак, которые переходили оттуда в соседнюю Торговую галерею, где продавали парижские изделия: украшения, безделушки, книги, «чудесно наряженных кукол». На левый берег можно было перейти либо по мосту Сен-Мишель (его называли еще Новым Мостом, Пти-Шатле), либо по Малому Мосту, упиравшемуся в Пти-Шатле с его «такими толстыми стенами, что по ним вполне могла бы проехать повозка», более того – это позволило разбить на нем прекрасные сады. Кроме того, в Шатле была одна любопытная архитектурная деталь (нечто подобное можно было увидеть в коллеже Бернардинцев). «Это, – рассказывает Гильберт Мецский, – двойная винтовая лестница, устроенная таким образом, что те, кто по ней поднимаются, никоим образом не могут увидеть других, тех, кто спускается». Полтора века спустя это расположение лестницы воспроизвел архитектор, строивший замок Шамбор. Париж левого берега – Университет – менялся куда медленнее, чем город на правом берегу. Относительный застой объясняется обилием религиозных учреждений и отсутствием заметной торговой деятельности. Выстроенная при Филиппе Августе крепостная стена по-прежнему обозначала в этой стороне границу парижской агломерации. В ней были устроены шесть ворот, начиналась она на том месте, где стоит сейчас мост Турнель, а заканчивалась на берегу Сены, напротив нового Лувра. У самой реки эта стена соединялась с постройками Нельского отеля, усовершенствованного Иоанном Беррийским. Еще ближе к реке, уходя основанием в самую воду, высилась башня Филиппа Амелена, или Нельская башня, рисовавшая в воображении современников Вийона картины чудовищного распутства королевы, С вершины башни или с соседних укреплений можно было разглядеть за зелеными просторами Пре-о-Клер тяжелые очертания аббатства Сен-Жермен-де-Пре, окруженного крепостной стеной. Поднимаясь вдоль Сены, можно было добраться до прихода Сент-Андре-дез-Ар. Эта церковь принадлежала братству книготорговцев; вокруг нее собрались книжные и букинистические лавки, здесь же продавали пергамента, и сюда приходили за покупками преподаватели и студенты. Здесь по-настоящему начинался Латинский квартал, осью которого стала улица Сен-Жак, Она шла вдоль монастыря тринитариев, где устраивались общие собрания Университета, коллежа Сорбонны, и приводила, уже у самой городской стены, к доминиканскому монастырю, прославленному памятью о Св. Фоме. Другие коллежи – Аркур, Байе, Клюни – выстроились вдоль улицы Арп, которая вела от моста Сен-Мишель к воротам, носившим то же имя; кроме того, были и еще коллежи – Наваррский, Ломбардский, – расположенные на извилистых улицах, упиравшихся в базилику Св. Женевьевы, где студенты, изучавшие искусства, сдавали экзамены. За стенами, вокруг Сен-Жермен-де-Пре, Нотр-Дам-де-Шан и Сен-Жак-дю-0-Па, далеко разрослись предместья. Считалось, что это еще город, но пейзаж почти везде оставался сельским, и горожане владели на склонах Монпарнаса, которые были украшены несколькими ветряными мельницами, прекрасными виноградниками. Сколько же жителей насчитывала парижская агломерация в начале XV в. – до того как она была частично разрушена и опустошена войной и ее напастями? Сведениями, предоставленными современниками, вполне можно пренебречь: вряд ли они достоверны, да и очень специфичны. Пересчитывая одних только парижских нищих, Гильберт Мецский называет число восемьдесят тысяч… Парижский горожанин, со своей стороны, насчитывает сотню тысяч жертв эпидемии чумы всего за четыре месяца: с сентября по декабрь 1418 г. Исходя из этого, вероятно, нам следует лучше обратиться к спискам «очагов», составленным в 1328 г., согласно которым в Париже было около шестидесяти тысяч дворов, что соответствует приблизительно тремстам тысячам жителей. Выводы, которые можно сделать из других способов оценки: протяженности застроенной территории (дома в несколько этажей представляли собой исключение из правил) и общих условий снабжения, – не позволяют предположить, будто в эпоху Карла VI это число намного возросло. Подобная агломерация, единственная в Европе того времени, создавала серьезные проблемы управления, поддержания порядка и обеспечения жителей продовольствием. Две силы управляли городом (не говоря об отдельных его частях – таких как клуатр Богоматери, коллежи и прочие организации и учреждения, руководителями которых выступали духовные власти): парижский муниципалитет и королевский прево. Муниципалитет, рожденный торговой деятельностью Парижа, возглавлял прево купцов и эшевенов; размещался он в Мезон-о-Пилье на Гревской площади. Но начиная с середины прошедшего века его власти был нанесен серьезный ущерб: воспоминание о восстании горожан под предводительством прево Этьена Марселя заставило Карла V передать часть полномочий муниципалитета королевскому прево. В начале царствования Карла VI муниципалитет, обвиненный в сговоре с фламандскими повстанцами, окончательно утратил независимость; право горожан избирать прево купцов и эшевенов было упразднено, и место прево предоставлялось верному человеку короля. Возможность избирать прево купцов и эшевенов будет восстановлена лишь в 1412 г., но муниципалитет больше не займет того места, какое занимал прежде. Его компетенция и юрисдикция будут ограничиваться экономическими вопросами (наблюдение за цехами, регламентация торговли, контроль за снабжением продовольствием и так далее). Поддержание порядка, в самом широком смысле слова, было доверено королевскому прево, обосновавшемуся в Шатле. Его полномочия простирались очень далеко, поскольку касались всего, что было связано с безопасностью и гигиеной столицы. Сюда входили обеспечение порядка на улицах, контроль за общественными местами и тавернами, уборка парижских улиц. Исполнять трудоемкие обязанности королевскому прево помогали его многочисленные помощники, под его началом. были патрульные сержанты, разделенные на две группы: конный патруль, осуществлявший свою деятельность на всей подведомственной прево территории, то есть и за городскими стенами; и пеший патруль, представлявший собою собственно парижскую полицию. Форменной одежды у сержантов не было, но как эмблему своей должности они носили при себе секиру. Кроме того, существовали «сержанты дюжины», составлявшие личную охрану прево. Прево и в самом деле был лицом значительным, поскольку к его административным полномочиям прибавлялась еще и судебная власть. Шатле сочетал в себе суд двух инстанций: гражданский суд «первой инстанции», разбиравший дела, в которых речь шла о суммах не превышавших двадцать ливров; и уголовный суд, перед которым представали преступники и злодеи, задержанные патрульными сержантами. В башнях Шатле, на разных этажах, в том числе и в подвалах, располагались тюремные камеры с выразительными названиями: Смерть, Каменный Мешок, Колодец, а также (понимай иносказательно!) Рай. Условия жизни в этих камерах были весьма различными в зависимости от звания заключенного и средств, которыми он располагал, поскольку тюремщик получал плату за исполнение своих обязанностей непосредственно от узников. Наиболее обеспеченные могли добиться смягчения своей участи и даже заказывать обеды, которые доставлялись в тюрьму извне. Прево, как уже говорилось выше, должен был также следить за чистотой улиц и общественной гигиеной, в чем ему помогали дорожные смотрители. И, право, не таким уж легким делом было обеспечить большому городу хотя бы минимальную чистоту! Помои в те времена, как, кстати, и впоследствии, выливались в ручьи, бежавшие посреди улиц, туда же сваливали всевозможные отбросы. Сена с ее мелкими парижскими притоками, менильмонтанским ручьем и Бьевром, заменяла канализационную систему. В жаркую погоду тошнотворный запах заполнял улицы и проникал в дома. И все же для того, чтобы как-то помочь делу и изменить ситуацию, предпринимались большие усилия. Карл V и его преемник множили предписания, связанные с гигиеническими мерами: запрет выливать воду из окон домов, не прокричав предварительно трижды: «Берегись воды!»; запрет выбрасывать мусор на улицы или в Сену; запрет откармливать свиней в городе (исключение делалось для свиней Сен-Антуана, которые носили на шее колокольчик и способствовали очистке улиц, поедая нечистоты); приказ жителям города самим подметать улицу перед дверью и вывозить мусор за городскую стену в сообща нанятых домовладельцами повозках. Кроме того, на правом берегу были проложены или приспособлены несколько отрезков сточных канав, которые уносили грязную воду к менильмонтанскому ручью или в ров, вырытый за городской стеной. Со времен Филиппа Августа вода из Бельвиля и из Пре-Сен-Жерве в Лувр и к городским источникам шла по двум акведукам. Но часть этой воды забирали себе знатные сеньоры, которые отводили ее в свои отели, отнимая таким образом у остального населения. И потребовался особый королевский ордонанас, согласно которому привилегия получать воду с доставкой на дом оставалась только за принцами, а все устроенные без разрешения отрезки водопровода следовало уничтожить. Так что большинству парижан приходилось брать воду из источников; их число – может быть, около двадцати – представляется весьма незначительным в сравнении с общей численностью городского населения, но к ним следует прибавить еще и колодцы (вот они, вырытые во дворах городских домов и на некоторых перекрестках, были, скорее всего, довольно многочисленны). В любое время дня длинные очереди хозяек или служанок ждали возможности наполнить ведра и кувшины. Наконец, водоносы – которым запрещено было брать воду из источников – черпали воду из Сены и разносили ее по домам. Несмотря на то что вода была редкостью, существовало довольно много публичных бань: должно быть, к началу XV в. их насчитывалось около тридцати (в домах состоятельных горожан, не говоря уж об отелях принцев, были многочисленные ванные комнаты); правда, банные заведения иной раз служили местом свиданий, и посещение их сурово порицалось моралистами и проповедниками. Отель Дьё, госпиталь, выстроенный на берегу Сены, напротив собора Парижской Богоматери, располагал в начале XV в. тысячей коек для больных, за которыми ухаживали восемьдесят служителей. Там давали приют не только больным, но также и увечным, старикам, роженицам, брошенным детям. Смерть уносила многих, и состав пациентов или, точнее, обитателей быстро менялся: если верить письму папы Евгения II, в течение 1418 г. в Отель Дьё умерли около тридцати тысяч человек (правда, на тот год пришлась эпидемия); и даже если это число было сильно завышено, оно все-таки дает представление о том, каким бедствием могла обернуться болезнь, против которой существовали лишь самые несовершенные предупредительные меры. Во время эпидемий или «мора» смертность достигала чудовищных цифр; погребальные процессии теснились у кладбищенских ворот, и могильщики едва успевали «присыпать» тонким слоем земли сваленные в кучу трупы. Из-за неумолкавшего звона колоколов над городом нависало тревожное ожидание близкой смерти, до такой степени тягостное, что иногда похоронный звон запрещали, чтобы избежать паники. Прокормить такой город, как Париж, также была проблема отнюдь не из легких, если вспомнить о том, как мало в то время существовало транспортных средств и как медленно они передвигались. И потому город стремился оставаться в тесном контакте с окружавшими его деревнями, которые могли предоставить ему столько провизии, сколько необходимо, по крайней мере хотя бы просто для выживания. Однако в радиусе двух километров, считая от городской стены, действовало право реквизиции в пользу короля и его слуг. Но кроме того, значительная часть пригодных для возделывания земель, лежавших у самых ворот города, принадлежала парижским жителям, под чьим надзором она и обрабатывалась. В особенности это относилось к виноградникам – их было еще очень много на холмах в окрестностях Парижа. Наиболее именитые горожане гордились тем, что производят собственные вина, и, когда наступало время сбора винограда, непременно отправлялись сами присматривать за рабочими – по большей части поденщиками из Парижа, – приходившими исключительно ради сбора урожая. И тогда на ведущих в город дорогах царило непривычное оживление, а у ворот, где ставили свои столы сборщики налогов, проверявшие нагруженные чанами повозки, можно было застрять в «пробке». В противовес налогу на вино существовала привилегия, которой обладал каждый горожанин: самому продавать свое вино в собственном доме, не превращаясь при этом в трактирщика. Но одних предместий оказывалось явно недостаточно для того, чтобы обеспечить нормальное снабжение города продовольствием. Конечно, предместья поставляли в столицу овощи, фрукты, молоко и яйца, а также, наверное, часть скота. Однако наибольший объем съестных припасов и всевозможных товаров прибывал в Париж водным путем – по Сене, – и сохранившиеся от начала XV в. документы, где приведены расценки за право провоза товаров, недвусмысленно показывают, что список областей, снабжавших в то время Париж, был более чем обширным Помимо французских вин (из Оксера, Бона, Сен-Пурсена) в перечне можно найти греческие и испанские вина; среди облагаемых налогом товаров названы испанские виноград и фиги, инжир с Мелиты (Мальты), кожа из Ирландии, Шотландии, Севильи и Португалии; английская, шотландская и ирландская шерсть. Среди товаров повседневного спроса, перечисленных без указания происхождения и, несомненно, составлявших значительный объем перевозок, названы селедка, соль, ореховое и оливковое масло, мед, сливочное масло, сало, топливо: дрова и каменный уголь; и, наконец, шкурки и меха: кошка, лисица, белка (торговля этим мехом, должно быть, велась с размахом, судя по умеренности пошлины: десять денье за тысячу…). Зерно, прибывавшее водным путем, выгружали в Гревском порту и продавали либо тут же, на месте, либо на двух других зерновых рынках, один из которых был; расположен на центральном рынке, другой – в еврейском квартале. Мололи полученное таким образом зерно в самом Париже, где на берегах реки или под мостами размещалось около шестидесяти мельниц. Что же касается потребления мяса и рыбы, оно уже в те времена казалось непомерным: «Парижский хозяин», оценивая Общее количество голов скота, ежегодно поставляемого в Париж, говорит о 30000 быков, 188000 баранов, 30000 свиней и 19000 телят. Цифры, приведенные Гильбертом Мецским, не так уж расходятся с названными выше (за исключением крупного рогатого скота): ,12000 быков, 31000 свиней и 26000 телят. Что же касается рыбы, то «в Париже полным-полно морской рыбы свежего улова, и сушеной, и соленой и с душком, и свежей и соленой макрели, больших и маленьких скатов, как свежих, так и с душком, и каждый день они прибывают в таком огромном количестве, что и .сосчитать невозможно…» Торговля рыбой была сосредоточена вокруг Шатле; там же, как мы уже знаем, находилась и Большая Бойня, где объединились 32 мясника, которые в среднем продавали еженедельно – опять-таки по сведениям «Парижского хозяина» – 40 быков, 1900 баранов, 440 поросят и 200 телят. Торговля мясом, хотя и в меньшем Объеме, велась также в других парижских кварталах: из исторических источников известны мясные лавки Сен-Женевьев, Сен-Мартен, Тампль, Паперти Нотр-Дам, Сен-Жерве. В общей сложности Париж еженедельно съедал более 3000 баранов, 500 быков, 300 телят и 600 свиней – и ведь только «простой народ»! Сюда нужно прибавить еще и то, что требовалось на прокорм королю, королеве и прочим знатным сеньорам. И тут надо заметить, что еженедельные потребности королевского дворца и домов сеньоров представляли собой весьма заметную величину пропорционально к общему потреблению мяса в столице. Для одного только отеля короля требовалось 120 баранов, 16 быков, 16 телят, 12 свиней и 200 «lards» (имеется в виду копченая свинина), и, помимо всего этого, не стоит забывать, что знатные господа чрезвычайно любили птицу и дичь: в отель короля каждую неделю доставлялось по 600 кур, 200 пар голубей, пятьдесят козлят и пятьдесят гусят; для отеля королевы требовалось лишь немногим меньше. За столом у герцога Беррийского каждое воскресенье или каждый праздничный день съедали по три быка, тридцать баранов, сто шестьдесят куропаток и столько же зайцев, да другие дома принцев не отставали по части обжорства. Мы понимаем, до какой степени активность жизни Парижа зависела от пребывания там короля и двора. Продолжительное отсутствие государя и принцев не только влекло за собой застой в производстве предметов роскоши, но также и чувствительно замедляло общий ход торговли. Ремесленники и лавочники в таких случаях принимались жаловаться и громогласно требовать возвращения государя: В Париже все стоило дороже, чем в других местах, причем настолько дороже, что Карл V, по словам Кристины Пизанской, планировал вырыть канал, который соединил бы Луару с Сеной, чтобы в столицу начали прибывать товары, продававшиеся по куда более низким ценам в Орлеане и Турени. Впрочем, в действенности предлагаемого средства можно усомниться: дороговизна жизни, скорее всего, в меньшей степени являлась следствием все возраставших транспортных расходов, чем естественным результатом пребывания государя, роскоши, в которой жило его окружение, блестящего образа жизни, который вели не только знатные господа, но и часть наиболее зажиточных горожан. Именно плата за это парижское великолепие и побудила Эсташа Дешана написать: |
||
|