"Повседневная жизнь в эпоху Жанны д'Арк" - читать интересную книгу автора (Дефурно Марселен)I. ВОЕННАЯ ЖИЗНЬ«Веселая штука война, – сказано в „Юноше“, – видишь и слышишь много славных вещей и многому хорошему научишься. Когда сражаешься ради доброго дела, поступаешь по справедливости и отстаиваешь право. И поверь, что Господь любит тех, кто подставляет оружию свое тело, желая воевать и образумливать нечестивых… Если знаешь, что дерешься за правое дело, а рядом сражается родная кровь, не удержаться от слез. Сердце переполняет сладостное чувство верности и жалости, когда видишь, как твой друг храбро подставляет свое тело оружию, дабы свершилась и исполнилась воля Создателя нашего… И оттого испытываешь такое наслаждение, что ни один человек, подобного не изведавший, не сможет никакими, словами его описать…» В ответ на восторженные слова, сказанные о войне одним, из живших ею, раздавались стоны и проклятия тех, кого она истребляла и кто взывал к небесам об отмщении. Но, возвеличиваемая или проклинаемая, война оставалась не более чем фоном, на котором вырисовывались события того времени. Поколение за поколением жили в обстановке войны и ничего другого не знали. Она была не только и не просто крупным конфликтом, который история окрестила «Столетней войной»: внутри бесконечной борьбы, столкнувшей между собой две великие западные монархии, разместилось если можно так сказать, множество мелких войн, не менее жестоких и разрушительных, чем большая И даже перемирия, на время которых эта вечная война затихала, нисколько не умаляли, но, наоборот, нередко усугубляли ее тяготы, превращая солдата в разбойника, а военный поход – в опустошительный грабительский набег. И все же число людей, для кого война стала ремеслом, было очень невелико. Конечно, цифры, приводимые авторами хроник того времени, производят сильное впечатление: в их текстах часто встречаются упоминания о пятидесяти, шестидесяти, сотне тысяч человек… Но на подобные оценки полагаться нельзя, равно как и на свидетельства, искаженные страхом, который внушало любое «войско». Существование армий, насчитывающих больше нескольких тысяч человек, немыслимо в эпоху, когда в наиболее крупных городах едва насчитывалось по десять или пятнадцать тысяч жителей, а медлительность и незначительная вместимость транспортных средств были непреодолимым препятствием для содержания больших людских масс. Многочисленной армии, даже существующей за счет оккупированной страны, очень быстро начинал угрожать голод, если только она не поправляла свои дела, заняв город с большим запасом продовольствия. Тактика Карла V состояла в том, чтобы изматывать вражеские войска в чистом поле, избегая завязывать сражения и заботясь о том, чтобы прочно удерживать за собой как крепости, так и просто хорошо укрепленные города. И эта тактика едва не привела к катастрофическому концу поход Черного Принца, который, выступив с побережья Ла-Манша, только с большим трудом, даже не вступая в бой, сумел добраться до Бордо, столицы английской Гиени. Наиболее верные данные, видимо, можно получить из отчетов, касающихся выплаты жалованья и содержания войск. Из них мы узнаем, например, что на первой стадии Столетней войны общая численность войск, собранных королем Франции, ни разу не превысила двадцати пяти тысяч человек, распределенных между различными отрядами и гарнизонами. Заметим, что численность английской армии, вступившей во Францию, должно быть, не достигала и половины этого числа. В весьма значительном английском наступлении 1417 г. задействовали максимум – по цифрам, названным в Правда, финансовые отчеты говорят лишь о численности войск, которым выплачивал жалованье король, и, следовательно, желая самостоятельно составить перечень, надо включить в него и «отряды», набранные капитанами и находившие средства к существованию на самой войне. Однако порядок приведенных выше чисел от этого практически не изменится: в таких отрядах очень редко насчитывалось даже по несколько сот человек. Так, в 1428 г. в войске, которым командовал Жан де Бюэй (Юноша), имелись в наличии… всего-навсего двадцать один тяжеловооруженный всадник (в их число входили и оруженосцы) плюс столько же пеших лучников. Да и несколькими годами позже, когда на вершине своей военной карьеры Жан де Бюэй командовал исключительным для тех времен по численности отрядом, там было всего сто восемь «копий»[34] (примерно триста всадников) и триста лучников. Таким образом, можно смело утверждать, что даже в крупнейших битвах этой войны участвовали весьма немногочисленные войска. Тщательное изучение полей боя позволяет определить, с относительно слабой погрешностью, численность стоявших на них войск. Так хотя Монстреле пишет, что две армии, встретившиеся в 1415 г. под Азенкуром, насчитывали около ста пятидесяти тысяч человек, на деле с каждой стороны сражалось не более шести тысяч воинов. В решающем бою при Кастильоне, после которого Гиень попала во власть короля Франции, в каждом из войск было от шести до семи тысяч солдат. Еще более удивительной представляется нам численность гарнизонов, в задачу которых входила защита наиболее стратегически важных городов и крепостей. Так, до прихода подкрепления, приведенного Жанной д'Арк, в Орлеане насчитывалось приблизительно семьсот тяжеловооруженных всадников, которые в течение семи месяцев доблестно отражали все атаки англичан и даже сумели произвести несколько вылазок (правда, и в осаждавшей армии состояло на довольствии, самое большее, три с половиной тысячи солдат). И ведь здесь речь идет об исключительном эпизоде, потребовавшем и от той и от другой стороны весьма серьезных воинских усилий. В сравнении с этими цифрами, численность обычного гарнизона выглядит особенно жалко: в 1436 г. Руан, оплот английского господства во Франции, охраняли два (!) тяжеловооруженных всадника, двенадцать пехотинцев и тридцать восемь лучников. В Кане, другой англо-нормандской столице, было три конных солдата в полном вооружении, двадцать семь пеших и девяносто лучников… Нечего и удивляться, если менее значительные крепости было поручено охранять пяти или шести воинам в полном вооружении или десятку лучников, и легко объяснить себе, каким образом кучке осаждавших иногда удавалось «застать врасплох» и взять крепость, казавшуюся неприступной: ее гарнизон никак не мог одновременно защищать все укрепления со всех сторон. Подобные цифры настраивают на не слишком серьезный лад, и потому так трудно сопоставить эти сведения с рассказами о том ужасе, который мог сеять вокруг себя даже небольшой отряд «наемников». Но объясняется-то все просто: мы видим картину в искаженной перспективе, с поправкой на развитие военного искусства в течение трех столетий, между тем как, по вполне справедливому замечанию, «с точки зрения произведенго эффекта и в сравнении с армией в целом, один-едиственный тяжеловооруженный всадник и три лучника соответствовали тому, что сегодня представляет собой взвод кавалерии или пехоты под командованием офицера, то есть от шестнадцати до двадцати конных, от двадцати пяти до пятидесяти пеших. Если в документе тех времен мы читаем об осаде города, то можем быть уверены: шестидесяти бойцов было вполне достаточно на таком же отрезке стены, на каком сегодня потребовалось бы от пятисот до восьмисот человек. Тесно связанная со всеми аспектами жизни рассматриваемой эпохи военная каста тем не менее составляет в обществе времен Жанны д'Арк особую группу, которой восхищаются, но одновременно боятся и ненавидят. Идея «вооруженной нации» совершенно чужда духу исторического периода, которому посвящена эта работа (что, заметим, совершенно не исключает наличия у французов и той эпохи национального чувства, проявлявшегося иногда весьма живо). Когда человек брал в руки оружие, воениая служба могла рассматриваться либо в качестве его призвания, либо как его ремесло. И если призвание было уделом знати, самим принципом ее существования, то ремесло составляло удел наемника, который вступал в отряд на время одного или нескольких походов. Впрочем, граница между тем и другим оставалась расплывчатой: ведь пусть даже дворянин обязан был, выполняя свой долг «военной службы вассала у сюзерена», откликнуться на зов сеньора, когда тот требовал от него взяться за оружие, основным фактором вербовки в армию была все-таки материальная выгода. Как правило, отнюдь не само королевство непосредственно набирало войска, в которых нуждалось: накануне военной кампании государь обращался к своим вассалам и брал на содержание отряды, сформированные капитанами, которым он весьма нерегулярно – выплачивал предназначенное солдатам жалованье. Внутри таких отрядов бок о бок сражались люди высокого и низкого происхождения, и, параллельно с уже существовавшим представлением о том, что военное искусство – удел знати, постепенно появляется и другое, прямо ему противоположное: оружие облагораживает того, кто берет его в руки, кем бы он ни был по рождению. Именно это Юноша внушает своим товарищам по оружию: «Тот, кто неблагороден по рождению, становится благородным, занявшись военным ремеслом, которое благородно само по себе, И говорю вам, благородство ратных доспехов таково, что человек со шлемом на голове уже благороден и достоин сразиться с самим королем. Оружие облагораживает человека, кем бы он ни был…». Отсутствие общей для всего королевства военной организации проявлялось в предельном разнообразии относящихся к ратному делу деталей. Например, понятие «мундира», связанное с современной армией, в средневековой армии полностью отсутствовало. И все же, под давлением обстоятельств и под влиянием эволюции военного искусства, выработалось определенное число принципов, касавшихся как тактической организации армии, так и ее вооружения и стратегии ведения войн. Пусть у отрядов и не было постоянной численности (количество солдат могло колебаться от нескольких десятков до нескольких сотен), зато мы постоянно встречаемся с одним и тем же основным элементом: «копьем», представлявшим собой элементарную боевую единицу. Каждое «копье» включало в себя тяжеловооруженного всадника (gens d'armes), при котором были один или несколько «оруженосцев», также конных, но в более легких доспехах. Именно из таких групп формировалась тяжелая кавалерия, основной и решающий фактор боя в чистом поле. Кроме того, в состав каждого отряда входили пехотинцы, вооруженные луками и арбалетами, но не существовало никакого определенного соотношения между их числом и числом всадников. Надо еще сказать, что довольно часто пехотинцы выступали пешими лишь из-за бедности, не имея средств на покупку коня и снаряжения, и только счастливый исход схватки мог изменить их положение: у врага обычно удавалось захватить трофеи – лошадей. Опыт военных действий привел также к определенному единообразию боевого снаряжения, предназначенного как для нападения, так и для защиты. Пятнадцатый век стал периодом, когда применение доспехов, которые приблизительно к 1380 г. вытеснили кольчугу прежних времен, достигло апогея. Боевые доспехи отличались от турнирных лишь меньшей роскошью, хотя встречались порой рыцари, которые на поле боя выезжали в том же великолепном снаряжении, что и на арену. Цилиндрический шлем исчез, или, вернее, изменил форму, став коническим и скошенным, чтобы по нему скользил меч. Подвижное забрало, которое в минуты отдыха поднималось, в час битвы прикрывало лицо, и его заостренная форма придавала всаднику удивительное сходство с хищной птицей. Щит, с усовершенствованием доспехов сделавшийся ненужным, теперь использовался лишь во время турниров. Что касается наступательного оружия, под ним, как и в прежние времена, подразумевались длинное копье и меч, к которым иногда прибавлялись палица и боевой цеп, предназначавшиеся для того, чтобы взбивать железную броню поверженного наземь противника. Непомерный вес всего этого снаряжения (для того чтобы подсадить воина на коня – животное тоже заковывали в металлические пластины, которые прикрывали ему грудь и голову, – иногда использовали горизонтальный ворот) отдавал выбитого из седла всадника в полное распоряжение врага. Сойдя же с коня добровольно, человек в доспехах рисковал оказаться прикованным собственным весом к земле или же, если перед тем прошел дождь, увязнуть в грязи. Кроме всего прочего, мода на длинноносые башмаки не обошла стороной и военное облачение, и «solerets» – наножные латы, прикрывающие стопу, остроконечные металлические латные башмаки, – практически лишали рыцаря, стоило ему спешиться, способности передвигаться. Снаряжение оруженосцев и пехотинцев было более разнообразным. «Бригандина» (от которой происходит слово «brigand» – разбойник – применительно к наемникам) представляла собой стеганый пурпуэн, изнутри укрепленный стальными пластинами и усиленный металлическими накладками на плечах – «spalieres» – и на локтях. Иногда бригандину заменяли «jaque», толстая стеганая кожаная куртка, или «heaubergeon», защищавшая грудь кольчуга, поверх которой надевали одежду из ткани. Голову прикрывал «bassinet» (бацинет) – металлический шишак. В то время как для англичан основным оружием пехотинца оставался лук, обеспечивавший немалую скорость стрельбы: десяток стрел в минуту, – так что, по словам летописцев, небо иной раз «темнело» от града стрел, – у французских войск нередко вооружение состояло в основном из арбалетов. А арбалет действовал медленно – всего два выстрела в минуту, – поскольку здесь тетиву приходилось натягивать при помощи механизма, который перед самым выстрелом снимали. Но зато арбалет вернее пробивал доспехи, и его «carreaux» (болты) или «viretons» (вращающиеся в полете арбалетные стрелы с оперением), то есть короткие стрелы с коническим острием, были грозными снарядами. Лучники и арбалетчики нередко носили при себе заостренные колья, которые, если их всаживали в землю перед строем, превращались в опасное для вражеской кавалерии препятствие, потому что кони натыкались на эту «ограду». Кроме того, вооружение пехотинца могло включать в себя различные виды оружия: «bees de faucon», «voulges» (глефы) и «guisarmes» (гизармы), широкие изогнутые лезвия, насаженные на длинное древко, или копья с изогнутыми наконечниками; «misericordes» (кинжалы милосердия) – короткие кинжалы, которые втыкали в щели, имевшиеся в броне сброшенного наземь всадника. Наконец к перечню вооружения следует прибавить различные боеприпасы, предназначенные для осадных операций, которые всякий хорошо организованный отряд возил с собой. Капитаны следили за тем, чтобы снаряжение их людей было полным и в хорошем состоянии: во время «montres» (смотров, парадов) каждый должен был поклясться, что его доспехи и оружие принадлежат ему, а не позаимствованы ради этого случая; те же, чье снаряжение оказывалось, на взгляд командира, недостаточным, давали клятву привести его в порядок. Именно во время войны, как мы уже видели, наиболее ярко проявлялся постоянный конфликт между требованиями реальности и стремлениями рыцарского духа, конфликт, который приводил иногда к тому, что ради красоты жеста приходилось жертвовать наиболее существенными интересами враждующих партий. Но некоторые военачальники оказывались не слишком склонны совершать личные «подвиги». Так, Юноша отклонил предложение герцога Бедфорда, желавшего устроить бой между двенадцатью французами и двенадцатью англичанами. Тем не менее он согласился подчиниться достаточно распространенному у английских «полководцев» рыцарскому обычаю: пригласить за свой стол перед началом боя капитана вражеской армии, чтобы тем самым выразить ему свое уважение. Жан де Бюэй – автор «Юноши» – приводит в своем рассказе реальный эпизод из собственной военной биографии: встреча в Алансоне с прославленным Фастольфом, выразившим желание познакомиться с еще молодым, но уже покрывшим себя славой противником. Тальбот, лучший из английских капитанов, также прибегал к этой форме куртуазности: узнав, что Родриго де Вильяндрандо разоряет окрестности Бордо, он послал ему вызов, пригласив его перед тем вместе пообедать. Накануне битвы, ставшей для него последней, он послал к графу Клермонскому двух английских герольдов, поскольку «узнал, что сеньор де Клермон стоит в поле и жаждет встречи с ним, дабы его угостить, а потому поручает осведомиться, где бы его можно было найти». Жан де Клермон ответил в том же стиле, сообщив, что «для того чтобы отбить у вежливого наглеца охоту его видеть, он обещает ему ждать поименованного сеньора Тальбота, вполне готового и снаряженного для встречи, намереваясь поиграть с ним в „tirepoil“ и все прочие игры, где каждый мог бы наилучшим образом угостить другого». Куртуазность куртуазностью, но мы снова сталкиваемся с самой грубой действительностью, когда речь заходит о злоключении, постигшем в 1434 г. сеньора д'Оффремона, который защищал на службе у герцога Бургундского замок Клермон в Бовези. Ла Гир и его спутники, состоявшие на службе у Карла VII, проезжали мимо замка, и бургундский капитан решил, что для него дело чести – хорошо их принять. «Желая им угодить и оказать гостеприимство, – рассказывает Монстреле, – он велел открыть вино, вынести его через потайной ход башни и пригласить их выпить, и тут им навстречу вышел сеньор д'Оффремон, и с ним было всего трое или четверо его людей, и они начали говорить с Ла Гиром и с другими, любезно их принимая… Но, разговаривая с сеньором д'Оффремоном, Ла Гир быстро его схватил и тотчас заставил сдать названный замок, и при этом заковал его в цепи и бросил в яму. И сеньора д'Оффремона держали месяц в темнице, обходясь с ним крайне жестоко, так что все тело у него покрылось блохами и паразитами, и наконец он заплатил за себя выкуп в четырнадцать тысяч золотых экю и еще дал коня и двадцать бочек вина». Приготовления к большой битве по всем правилам давали возможность великолепной мизансцены в рыцарском духе. Именно соблюдение определенных правил служило критерием для иерархической классификации боя и отличало его от простой встречи или стычки: «И это назвали Сражение при Азенкуре представляет собой типичный пример крупной «рыцарской» битвы: никакой стратегии, ни малейшей попытки захватить противника врасплох, напав на него неожиданно. Две армии расположились лагерем на поле, которому предстояло сделаться полем боя, достаточно близко одна от другой, чтобы в каждом из лагерей слышали все, что происходит у противника. Английские лучники воспользовались передышкой накануне сражения для того, чтобы вбить в землю острые колья, которые должны были защитить их от натиска кавалерии; что же касается французов, «несмотря на то что музыкальных инструментов, чтобы развеселиться, у них было мало», они весело провели ночь и занимались тем, что перед грядущей битвой посвящали в рыцари оруженосцев. Назавтра стало ясно, что английская предусмотрительность победила рыцарскую отвагу: оттеснив лучников и арбалетчиков, которые, как правило, начинали бой, тяжелая феодальная конница устремилась на вражеские ряды; но кони увязали в размокшей земле (всю ночь перед тем лил дождь), и многие рыцари спешились и укоротили копья, чтобы удобнее было сражаться, После этого они сразу же оказались стиснутыми в узком пространстве, почти лишенными возможности передвигаться в тяжелых доспехах, и их почти всех перебили градом выпущенных лучниками стрел, изрубили в куски, а оставшихся захватили в плен английские пехотинцы. Именно в этот момент на поле боя появился герцог Брабантский, брат Иоанна Бесстрашного, пожелавший участвовать в большом рыцарском празднике. Превратив в гербовую котту знамя трубача, он бросился в бой и нашел в нем смерть. И все же не всякое сражение в сомкнутых боевых порядках походило на битву при Азенкуре, где присутствие высшей знати побуждало к рыцарскому соперничеству и где каждый непременно желал сразиться в первых рядах. «Викториал» оруженосца Диаса да Гамеса показывает нам совершенно другую картину, когда он описывает встречу английских войск с кастильскими вспомогательными, которыми командовал капитан Педро Ниньо: «Армии стояли очень близко одна к другой и, Но повседневную реальность войны следует искать отнюдь не там, где происходили полевые сражения, представлявшие собой эпизоды скорее исключительные. Ее следует искать в жизни тех отрядов, чьи капитаны берегли кровь своих людей и были не слишком расположены жертвовать выгодами победы ради демонстрации бесполезного героизма. Пятнадцатый век оставил нам бесценное свидетельство о жизни солдат во время кампании: свидетельство Жана де Бюэя, который в своем «Юноше», в почти небеллетризованной форме, реалистично и живописно рассказал о своей жизни и о жизни своих товарищей по оружию. Юноша начал свою военную карьеру с того, что вместе с несколькими солдатами охранял замок Люк, напротив которого на некотором расстоянии стоял другой замок – Версе, занятый вражеским гарнизоном. Задача была трудной, существование – тоже нелегким, поскольку маленький гарнизон во всем терпел нужду. Лошадей не хватало, и люди Юноши «очень часто садились вдвоем на одного коня, а еще чаще ходили пешком». Вооружение и снаряжение были соответствующими, а скудных запасов продовольствия в крепости едва-едва хватало на то, чтобы прокормить людей и лошадей. Первые подвиги Юноши состояли в том, что он «завоевал» коз, принадлежавших вражескому гарнизону, когда они ночью паслись поблизости от Версе; одновременно с этим прихватил выстиранные вещи, которые сохли на веревке, и надевал их потом под свои кожаные доспехи… Жан де Бюэй с удовольствием рассказывает еще об одной из таких ночных вылазок, и его рассказ оставляет у читателя удивительное ощущение «пережитого». Вот этот рассказ: «Мы выбрались наружу в час, когда луна светила уже ясно и безмятежно. К тому месту, где были кони, мы пришли как раз вовремя, потому что в это время настолько стемнело, что мы едва могли разглядеть друг друга. Но можете мне поверить, он (проводник) вел нас самым искусным образом, потому что с тех самых пор, как мы тронулись в путь, мы шли не по большой дороге, но безлюдными тропинками, которыми мало кто ходил. Мы проходили мимо дома посреди песчаной равнины, где жил этот добрый человек, и, чтобы не залаяла собачка, он свернул на дорожку или тропинку, ведущую через лес; и он не повел нас ни через распаханное поле, ни по мягкой земле из опасения, как бы кто не заметил наши следы. Он все время вел нас по твердой почве. И ни разу не было, чтобы мы миновали изгородь и он не остался бы сзади, чтобы поправить ее, если ее задели; он делал это из опасения, как бы не узнали, что мы там прошли. И если мы открывали где-нибудь ворота, он закрывал их. И все же, когда мы проделали уже изрядный путь, он уговорил нас пересечь большую дорогу, которая вела в Версе; но когда мы оказались по другую сторону, взял большую терновую ветку и протащил ее по нашим следам, так что от них ничего не осталось». Добравшись до леса, путешественники спрятались за кустами. Они подошли так близко к укреплениям Версе, что могли услышать в ночной тишине замечания, которыми обменивались часовые. «Налетчики» скрывались там целый день, а на следующую ночь выбрались из укрытия, захватили коней и вернулись в Люк. Желая вознаградить Юношу за участие в этой экспедиции, капитан отдал ему один из своих панцирей. Чуть позже другая ночная вылазка даст ему возможность обзавестись конем, на котором он с тех пор и станет ездить. Благополучие обитателей Версе было столь же шатким, как у противника, и потому для них настоящей трагедией обернулась удачная вылазка Юноши, который сумел украсть принадлежавшую их капитану корову: «Когда капитан узнал об этом деле, он сильно огорчился, потому что его жена кормилась ее молоком сама и кормила маленького ребенка. Капитан решил, что надо корову выкупить, и попросил молодого человека привести ему животное, пообещав заплатить, сколько тот запросит, и дать охранное свидетельство, и так они и поступили…» Первые и довольно скромные подвиги тем не менее создали Юноше репутацию; он сам сформировал отряд и предпринял более значительные операции: нападения на вражеские крепости. На самом деле именно это и было главным на войне. Тысячи крепостей – от простого замка до окруженного укреплениями города – покрывали всю землю Франции, и обладание ими было той основой, на которую опиралось могущество сражающихся партий. Осада и штурм крепостных стен занимали среди военных операций куда более значительное место, чем полевое сражение. И все же редко случалось, чтобы город брали приступом по всем правилам, пробив брешь в укреплениях. Несмотря на успехи артиллерии, хорошо охраняемые укрепления были почти непреодолимым препятствием для осаждавших. И потому войска не шли на штурм. а старались взять вражескую крепость измором, заставить ее оголодавших защитников сдаться или же благодаря неожиданному нападению на какую-то часть стены завладеть ею. Полностью отрезать от внешнего мира сколько-нибудь значительную крепость было трудным предприятием, потому что ограниченная численность войск редко давала возможность окружить ее со всех сторон. Пример Орлеана, вокруг которого англичане сосредоточили в 1429 г. почти все свои военные силы есьма красноречив: город постоянно сохранял связь с окрестностями, и осаждавшие не смогли помешать войти в город войскам, которые привела на подмогу Жанна д'Арк. Для того чтобы компенсировать недостаточную численность войск, вокруг осажденных крепостей велись усиленные работы; «квартиры», лагеря осаждавших были соединены между собой рвами и траншеями; мощные цепи, растянутые на железных кольях, создавали заграждения вокруг постов часовых, препятствуя возможному выходу осажденных; огромные щиты на колесах защищали лучников, арбалетчиков и артиллеристов от снарядов, пущенных с укреплений, и позволяли им приблизиться к стенам, подвергаясь меньшей опасности. Если крепость была окружена достаточно плотно и пополнять запасы продовольствия становилось невозможно, осажденным оставалось лишь одно: рассчитывать, что какие-то войска придут на помощь. Нередко между осаждавшими и осажденными заключались «соглашения», в которых предусматривалось, что если город в условленный день не получит помощи, он капитулирует. В 1424 г. люди из Гиза, осажденные войсками Жана де Люксембурга, подписали с ним формальное соглашение: если они не получат помощи до 10 марта, крепость будет сдана; то же самое произойдет в случае,|«если принцы и сеньоры, каковые держат ту же сторону, что и гарнизон Гиза, потерпят поражение в бою». В случае же если бы, напротив, пришедшие на подмогу войска одержали победу, Жан де Люксембург и его капитаны обязывались вернуть людям Гиза, освободить и отпустить беспрепятственно местных жителей, которые были взяты в залог сдачи названных города и замка». Наконец, в случае, если бы крепость вынуждена была сдаться, собая статья давала жителям города «преимущественное право»: «Те, кто пожелает уйти к своим принцам или в другие города, стоящие за них, могут увести с собой всех своих коней и унести доспехи, вещи и другое движимое имущество». Условия исключительно выгодные, поскольку, как правило, во времена, о которых мы говорим, те, кто предпочитал покинуть завоеванный город, должны были уходить «с белым посохом в руке», то есть – в чем были. Именно такие условия поставил Жан де Бюэй жителям Байе, в то время населенного англичанами; но все-таки жалостное зрелище, которое явили собой женщины, выходившие из города с детьми на руках, растрогало испытанного капитана, каким он был к тому времени: «И тогда сеньор де Бюэй, который с дамами был весьма любезен, позволил, оказав такую милость, чтобы дамы, девицы, дети и многие английские дворяне взяли лошадей, повозки и носилки, чтобы на них выехать, и англичане очень его благодарили за такую великую снисходительность». Если город не сдавался и приходилось решаться на штурм по всем правилам, необходимо было собрать много осадной техники. Для того чтобы пробить брешь в укреплениях более или менее значительной крепости, требовалось, по оценке Юноши, двести сорок восемь орудий. Самые большие должны были метать камни от четырехсот до пятисот фунтов весом, другие – камни в сто фунтов. Для того чтобы заряжать орудия, надо было запасти тридцать тысяч фунтов пороха, три тысячи фунтов ивового угля и двести мешков дубового угля: кроме того, двадцать «тазиков» на треножниках, двадцать мехов и «queue» (букв. – «хвост», фитиль), «чтобы зажигать огонь в этих пушках»' Понятно, что подобные военные приспособления удавалось применить одновременно лишь в исключительных случаях и что они оставались за пределами возможностей маленьких, плохо снаряженных отрядов, грабивших сельские местности. Для того чтобы завладеть крепостью, им оставалось единственное средство: дерзкое иападение, позволявшее обмануть бдительность часовых. Кроме того, в те времена, когда война между государствами и гражданская война были смешаны между собой, нередко внутри самой крепости можно было отыскать сообщников. «Захват угла укреплений, подстроенное изнутри нападение при поддержке снаружи, точно рассчитанный и резко и грубо нанесенный удар, позволяющий завладеть воротами, перерезать горло часовым, обезоружить или запереть павший духом гарнизон, чтобы ввести в крепость регулярные войска, прибывшие издалека окольными путями и скрывавшиеся поблизости захваченных на четверть часа ворот, – именно такой классический и традиционный метод применялся в те времена». И в самом деле, хроники изобилуют примерами городов, «взятых при помощи лестниц» благодаря хитрости или внезапному нападению. Именно так накануне Пасхи в 1432 г. пал Шартр, причем напал на него совсем маленький отряд: в городе закончилась соль, некий торговец предложил ее привезти одновременно с алозой (западноевропейская сельдь); но в бочках с солью, которыми были нагружены телеги, прятались солдаты. Одна из повозок, проезжая по опущенному ради такого случая подъемному мосту, остановилась так, чтобы перегородить дорогу; выскочившие из бочек солдаты убили стражников и открыли ворота своим товарищам, которые до тех пор прятались где-то в окрестностях… Внезапные нападения удавались по большей части ночью, когда можно было воспользоваться сменой караула или усталостью, сморившей часовых. Достаточно было нескольким солдатам незаметно приставить лестницу, взобраться на крепостную стену и убрать часовых, прежде чем те успевали поднять тревогу, – и город взят. Но для того чтобы подобное предприятие увенчалось успехом, его надо было тщательно подготовить, ничего не оставляя на волю случая. Рассказ о взятии Кратора (Сабле) в изложении Юноши дает нам пример подобной тактики, сочетающей в себе дерзость и осмотрительность: «Надо будет, – сказал руководивший вылазкой капитан, – приготовить веревочную лестницу, которая понадобится на случай, если деревянные лестницы сломаются, что случается часто, если их слишком нагружают, веревочные же не ломаются никогда… Я велю загнуть посильнее крюки деревянных лестниц, покрасить в черное края и обновить ступеньки, чтобы ни одна не скрипнула. Кроме того, я велю починить мои тиски, резцы и все мои колья, а если придется перебираться через изгородь, на этот случай у меня найдутся подвесные мосты и нарочно приготовленные козлы». Первая цель состояла в том, чтобы завладеть углом стены и занять пост у ворот, которые соединяют укрепления с остальной частью города, и тем самым помешать прийти на помощь изнутри города; тем временем другие люди, вооружившись «turquoises» (клещами), должны были взломать ворота, ведущие из укреплений на равнину, и открыть их своим товарищам. Для того чтобы успешно провести эту операцию, необходимы были три сотни человек. Но капитан подобными силами не располагал и потому позвал на подмогу другие отряды наемников. Выбирая подходящий день, Юноша предложил следующий вторник: в эту ночь луна рано зайдет, обеспечив полную темноту, благоприятную для дела. «По правде сказать, – заметил капитан, – на вторник приходится день Невинноубиенных младенцев; в жизни в этот день ничего не начну; а вот в среду – пожалуйста». В назначенный срок среди ночи в чистом поле собрались все войска, которым предстояло принять участие в операции. Мужчины разбились на «десятки»; восьми из них предстояло довести до победного конца первую операцию: взобраться по лестницам на укрепления. Солдаты, спрятавшись за изгородями, готовили части разборных лестниц, принесенных с собой, и собирали складные приспособления. «Нам надо проверить три вещи, сказал капитан. – Измерить глубину рва и узнать, есть в нем вода или же там тина, в которой можно увязнуть. Потому что в этом случае надо будет принести решетки или хворост, или веревку, чтобы привязать у подножия стены большой кол, который пройдет через весь ров, и тогда наши люди смогут двигаться по веревке и наилучшим способом и предельно прямо пронесут свои части лестниц. И еще нам понадобится садовый нож, чтобы срезать шипы или колючие ветки, если они там имеются. „Я все хорошо предусмотрел, – ответил Юноша, командовавший одним из десятков, – и знаю наверняка, что во рве есть только шипы и что нам понадобится только садовый нож“. „Следовательно, – вмешался Пьетр, один из десятников, – надо, чтобы первый мой десяток полз, прижавшись к земле, и таким образом вслед за мной добрался до холма. И проследите за тем, чтобы все шлемы были прикрыты, чтобы они нигде не блеснули и чтобы никто не оказывался к другому ближе чем на длину ветки, иначе можно наткнуться друг на друга; это одни из военных хитростей по части перелезания по лестницам и тайных предприятий“». Пьетр, за которым следовал его десяток, дополз по рву до укреплений и рассадил своих людей на расстоянии копья друг от друга. Каждый из них держал в руке кусок лестницы, который до тех пор нес на спине, привязав там вместе со всем остальным своим снаряжением. Затем десятник высмотрел место, где удобнее всего было взбираться на стену, и, приказав своим спутникам не трогаться с места, велел передавать из в руки части лестницы, которую собирал сам. Когда лестница была готова, он приказал ближайшему к нему солдату лезть наверх и закрепить на гребне стены, между двумя зубцами, толстую палку, с которой свешивалась веревочная лестница. Его люди один за другим взобрались по лестнице, и ни единый звук не выдал их присутствия. Часовых застали врасплох и зарезали, укрепления захватили. Кратор был взят… Одновременно перед капитаном стояла другая – и не менее сложная – задача: обеспечить материальное существование своих войск и вознаградить союзников, которые ему помогли. Поскольку король, объяснил он своим людям, не может платить им жалованья, «нам самим придется добывать провизию и деньги как у тех, кто нам повинуется, так и у наших врагов. И мы будем брать с противников самую большую дань, а с тех, кто с нами заодно, так мало, как только можно, и тем самым покажем им, что этим способом поддержим их против всего мира и защитим от всех тех, кто захочет от них чего-то потребовать». Слова Юноши высвечивают один из аспектов войны, который представляется не менее существенным, чем собственно сражения: то, что можно было бы назвать ее экономической и финансовой стороной. Даже тогда, когда речь шла о регулярных войсках, которые в принципе находились на содержании у короля, жалованье выплачивалось столь ненадежно, что ничего другого не оставалось, кроме как «кормить войну за счет войны». И потому захват добычи становился одной из основных целей боевых действий. За взятием города нередко следовал полный «переезд», осуществляемый победителями, которые вывозили на телегах все, что только можно было захватить. В чистом поле организовывались плодотворные грабительские операции, в ходе которых далеко не всегда делалось различие между вражеской территорией и дружественными землями; особенно ценной добычей считался скот, поскольку это упрощало проблему транспортировки. Что касается дележа добычи, здесь возможны были различные способы, о которых Юноша дает вполне определенные сведения. В соответствии с тем, о чем условились до начала похода, добычу делили «a bonne usance», «a butin» или «au prix d'une aiguillette». В первом случае каждый оставлял себе то, что добыл; во втором выкуп и трофеи делились между всеми, хотя тем, кто что-нибудь захватил, отдавалось некоторое предпочтение; в последнем случае дележ происходил на основе полного равенства между всеми, кто участвовал в походе. Делить трофеи поручалось особым солдатам, «butineurs» (хранителям добычи), и для того, чтобы не допустить никакого обмана, каждый должен был явиться в том самом снаряжении, какое было у него в день битвы. Наиболее интересную часть добычи, бесспорно, представлял собой выкуп за военнопленных. Большой удачей – так и хочется сказать «крупным выигрышем» – было пленение богатого барона; удачный захват знатного и состоятельного человека приносил больше дохода, чем целая сеньория за несколько лет. Автор «Отеческих наставлений» указывает сыну три способа разбогатеть: жениться на богатой наследнице, поступить на службу к королю и, наконец, взять в плен рыцаря достаточно богатого для того, чтобы потом Вопрос о выкупе приобрел такое значение, что на этот счет была разработана целая юридическая система. Как правило, пленный принадлежал тому, кто взял его в плен и привел в свой лагерь. Но что, если ему удастся убежать и он снова будет схвачен, но уже кем-то другим, а не прежним «владельцем»? Юноша считает, что здесь следует различать два случая: если побег был совершен в зоне боя, пленный принадлежит тому, кто схватил его последним, поскольку первый его обладатель, упустив врага, подверг опасности все войско. Но «в мирных краях человек, который потеряет своего пленника, может преследовать его с полным правом, как бы давно он его ни потерял, Определение суммы выкупа, как правило, становилось предметом обсуждения между пленным и тем, кто захватил его в плен; если речь шла о простом наемнике или мелком дворянине, все достояние которого составляла его отвага, – с такого взять нечего. Юноша, оказавшись в самом начале своей карьеры пленником вражеского капитана, дешево отделался: «Поскольку денег у него было немного, и храбрость была ему свойственна куда более, чем скупость, поскольку много заплатить он не мог, он сумел освободиться, отдав доброго коня». Совсем другое дело, когда в плен попадал крупный сеньор, обладатель множества владений, состоявший в родстве с могущественной семьей. В этом случае выкуп мог вырасти до баснословных сумм. Сир де Ла Тремуйль, фаворит дофина Карла, захваченный в плен рутьером Перрине Грессаром, обязался выплатить ему четырнадцать тысяч ливров; а поскольку он был не в состоянии сразу собрать такую сумму, то должен был представить ручательства и прибегнуть к помощи друзей, которые взяли на себя обязательство выплатить Перрине различные суммы. Капитулу кафедрального собора в Невере пришлось заложить ради этого часть ковчегов на сумму в тысячу экю; епископ и капитул города пообещали в качестве гарантии отдать половину вина из своих подвалов; маршал Бургундии отдал ростовщику два золотых пояса и шесть серебряных чашек. Кроме того, Ла Тремуйлю велено было оставить заложниками «людей высокого звания», и только при этом условии он мог получить свободу раньше окончательного расчета. Выкуп представлял собой долг чести (даже если пленный был взят в результате предательства). Пленник, временно отпущенный для того, чтобы собрать необходимые средства, а впоследствии отказавшийся платить, считался бесчестным клятвопреступником. Следовательно, попасть в плен было самым страшным бедствием не только для самого пленного, но и для всей его семьи, поскольку в этом случае семейной солидарности следовало проявить себя в полную силу. До чего же трогательны признания, сделанные герцогиней Алансонской Жанне д'Арк, когда она поручала Орлеанскую Деву заботам своего мужа, который попал в плен в одном из более ранних походов, провел пять лет в заточении и был отпущен только после того, как за него заплатили выкуп в двести тысяч экю: «Жаннетта, я очень боюсь за своего мужа. Он только-только вышел из тюрьмы, и нам пришлось потратить столько денег, чтобы заплатить за него выкуп, что я готова молить его остаться дома». Не менее выразителен и ответ Марии Бретонской ее сыну, Людовику II Анжуйскому, удивленному тем, что лишь на смертном одре она открыла ему существование казны в двести тысяч экю, а перед тем всю свою жизнь хранила тайну. Оказывается, она всегда боялась, как бы Людовик на войне не попал в плен, и держала свой клад наготове, чтобы сыну не пришлось выпрашивать за себя выкуп… Сколько семей было доведено до полного разорения тем, что им пришлось выкупать одного из родственников, – и такое можно было увидеть во всех классах общества! Вот горожанин из Периге, который, укрывшись в церкви и схваченный там англичанами, вынужден был продать все, что у него было, чтобы заплатить выкуп, после чего впал в крайнюю нищету; а вот семья мелкого дворянина Варамбона, доведенная до такого оскудения, что бресский бальи, пришедший за дочерью Варамбона, чтобы отвести ее к бабушке, не смог исполнить своего намерения, поскольку девица лишена была одежды и сидела почти что голая. Наконец, были и такие, кто не мог заплатить, поскольку уж слишком нуждался. А иногда требуемая сумма превосходила возможности даже семьи принца. И в том и в другом случае людям приходилось годами вести существование узников. Хорошо известна судьба Карла Орлеанского, взятого в плен при Азенкуре и проведшего в английских тюрьмах юность и зрелые годы; но сколько других пленных, разделивших его участь, так никогда больше и не увидели родного края! Даже Иоанн I Бурбон, ставший пленником одновременно с Карлом Орлеанским, умрет в заточении в Лондоне двадцать лет спустя, потому что его семья не сможет собрать двести пятьдесят тысяч экю, которые за него потребовали… Следовательно, пленный представлял собой в руках обладателя настоящий капитал и мог стать предметом выгодных сделок, причем его ценность менялась в зависимости от состояния рынка – то есть от большей или меньшей вероятности выплаты выкупа. После битвы при Антоне кондотьер Родриго де Вильяндрандо, пообещав одному из пленных свободу, тайно вызнал у него сведения о материальном благополучии других узников, выкупил за бесценок тех, кто представлял наибольший интерес с этой точки зрения, а затем оценил в несколько раз выше той цены, за которую приобрел (среди этих пленных был и де Варамбон) Иногда встречался и удивительный оборот событий, когда пленному удавалось разорить своего обладателя, вынужденного содержать узника в соответствии с его рангом, ожидая весьма маловероятного выкупа. Так, в 1449 г., когда Руан был занят французскими войсками. сыновья лорда Бергавенни и графа Ормонда попали в плен. Это была великолепная добыча – лорд Бергавенни доводился кузеном графу Уорику, «делателю королей»[35], и можно было рассчитывать на хороший выкуп. Тем не менее Карл VII не оставил себе пленных, уступив их как «неделимую собственность» Жаку Кёру и Дюнуа, должно быть, в виде гарантии за авансы, выплаченные ими государю. После суда и приговора, вынесенного Жаку Кёру, Бергавенни был вместе с другим движимым имуществом продан с аукциона за восемьдесят тысяч экю и достался Жану де Бюэю. Но выплата долгожданного выкупа откладывалась с года на год, и через двенадцать лет Жан де Бюэй, который только о том и мечтал, как бы избавиться от этого неудобного «капитала», который вел его самого к разорению, послал свое свидетельство владельца королю Людовику XI, сопроводив слезной просьбой: «Сир, умоляю вас, если вам будет угодно принять поименованного сеньора де Беркиньи (Бергавенни), соблаговолите возместить мне расходы, |
||
|