Глава 8

Адам думал: Если бы они этого не сказали. Он глядел вперед, на дорогу, где на козлах большого фургона в одиночестве сидел Джед Хоксворт с торчащим между усами острым подбородком и с болезненно изогнутой шеей. Если бы Джедин Хоксворт не сказал того, что он сказал. Потом Адам незаметно скосил глаза на сидящую рядом фигуру. Если бы Моис Толбат не сказал того, что он сказал. Не засмеялся. А что он сказал? Слова прозвучали в мозгу Адама нет, прямо в ушах, как будто в эту самую минуту негр на козлах снова и снова мурлыкал своим коварным, воркующим, меховым голоском: Мяконькая, сочная.

Да, решил для себя Адам с откровенностью, почти граничащей с физической болью. Если бы два дня назад Джедин Хоксворт не сказал того, что сказал, про каменный дом, если бы Моис Толбат не засмеялся и не сказал того, что сказал, то сейчас он, Адам, возможно, не сидел бы в фургоне, который катился на юг. Он мог остаться на ферме, стать наемным работником, спать на чердаке дома, где умирал хозяин. Он лежал бы в темноте и ждал.

Если бы не Джедин Хоксворт и Моис Толбат, он, вероятно, смог бы остаться. Вероятно, смог бы оправдать самого себя, опровергнув все мотивы, заставившие его остаться. Но Джедин Хоксворт и Моис Толбат, все время следя за ним и ухмыляясь — знали. Они понимали каждое его движение, раскрывали малейший самообман. Неужели, тупо спрашивал он себя, неужели единственные источники добродетели — это стыд разоблачения и страх перед наказанием? Он спрашивал себя, а существует ли вообще такая штука, как добродетель, забредает ли она в самые темные, потаенные закоулки души.

Но затем, не вынеся горя утраты, он вопрошал: Ну что плохого в том, чтобы остаться?

И отвечал: Ничего.

Ничего, потому что он ни в чем не виноват.

Это не он ошибся и позволил мятежникам вырваться из леса незамеченными. Это не он выпустил пулю, ранившую Ганса Мейерхофа. Это не он занес в рану инфекцию. Он ни в чем не виноват.

Что плохого в том, чтобы остаться и носить молоко, ремонтировать стену, рубить дрова? Нет, нет — жестоко было бросить эту девушку совсем одну, чтобы она устало приникала лбом к коровьему боку, вдыхала запах раны и плакала по ночам в темном доме.

Разум его, на мгновение освободившись, перескочил через сцену грядущей смерти Ганса Мейерхофа. Итак, это свершилось. Он, Адам, протягивает руку к девушке, она не отрываясь смотрит на него голубыми глазами, её нижняя губа блестит и подрагивает. Но посреди захватывающей дух картины он спросил себя, почему он едет на юг по пыльной белой дороге в лучах заходящего солнца. Не потому ли, что никогда в жизни не хватит у него смелости протянуть к ней руку? Что она сказала бы на это Адаму Розенцвейгу, хромому еврею из Баварии?

Не потому ли, грустно спрашивал он себя, он едет сейчас по этой дороге, что заведомо знал: у него никогда не хватит смелости протянуть к ней руку? Все, что влекло его и толкало — неужто все ушло, отступило перед этим знанием? Неужто у него хватит смелости умереть только оттого, что недостает смелости жить?

Что ж, подумал он, другие тоже прошли этой дорогой, и некоторых вело по ней мужество. Некоторые верили. Сын Аарона Блауштайна верил.

Но во что Аарон Блауштайн верил сейчас, сидя в одиночестве в своем доме? Ганс Мейерхоф верил. Но во что он верил сейчас, лежа на кровати и глядя в потолок? Во что верил Стефан Блауштайн, зарытый в земле Виргинии?

Адам слушал мягкий хруст колес по гравию, приглушенный пылью. Он думал о темных лесах далеко на юге, где Ли залег, как зверь, хоть и раненый, но исполненный холодной, вдохновенной свирепости, — терпеливый и коварный, ждал он во мраке Виргинии, как в мрачной берлоге.

Они миновали чистую деревеньку и выехали на дорогу с указателем БАЛТИМОР. Потом передний фургон остановился. Там оказался ручей и несколько деревьев. На миг у Адама мелькнула шальная мысль, что там их ждет Маран Мейерхоф с толстым младенцем на коленях и корзинкой винограда у ног. Его охватил ужас, что все повторится. Но это прошло. Теперь он сожалел, что ему не хватило мужества с ней проститься. Это поставило бы хоть какую-то точку. Но что он мог ей сказать?

Впрочем, какая разница, думал он. Женщина с каменным домом, двумя сараями и двумя сотнями акров земли... Кто-нибудь непременно придет и возьмет на себя заботу о ней. Он, Адам Розенцвейг, ничем не обделил эту женщину. Да вспомнит ли она о нем через несколько лет?

Когда они разбили лагерь, Джед сказал:

— Хочешь знать, почему мы так рано остановились? Так вот, мне захотелось взглянуть на место побоища.

Адам вопросительно поднял на него глаза.

— Да, — сказал Джед, кивая в сторону холмов, — вон там это произошло.

Адам смотрел на выпуклые, нежно вздымающиеся гребни на юго-западе.

— Н-да, — сказал Джед, — тут-то они и выпустили кишки из генерала Ли. Это и есть Геттисберг, где был бой.

Он снова прищурился на холмы.

— Потянуло, понимаешь, взглянуть, — он поблуждал взглядом по округе и повторил как бы для самого себя: — Н-да, как-то потянуло.

С внезапной резвостью он повернулся к Адаму:

— Что, желаешь сходить?

Адам кивнул. Он не мог оторвать глаз от холмов.

— Ты идешь? — спросил Джед Моиса.

— Сегодня-то отчего не сходить, уж лучше сейчас, чем два месяца назад, — сказал Моис и ухмыльнулся.

— Больше двух месяцев, — сказал Джед.

Да, подсчитал Адам, много больше двух месяцев прошло с тех пор, как он покинул палубу "Эльмиры" и очутился в Америке, на её пустых, тихих улицах, потерянный, никем не преследуемый и никому не нужный.

Ворота кладбища оказались устрашающей кирпичной конструкцией высотой никак не меньше двадцати пяти футов[21], квадратные, приземистые, с пробитою в них аркой, с обеих сторон арки по четыре узких окна в два ряда, окна верхнего ряда — сводчатые. Стекла в окнах, конечно, выбиты, но сама постройка почти не пострадала.

За воротами стояли надгробия, в основном простые каменные плиты, некоторые слегка покосились, как им и полагалось от старости и усадки почвы. Таковы были признаки времени и покоя.

Но во многих местах земля явно подверглась грубому вмешательству извне. Некоторые плиты лежали на земле, и время было в этом явно не виновато. Другие были расколоты или валялись в траве грудой обломков, белея гранитными сломами, как кости. Ближе к краю кладбища огромный участок земли — около трехсот квадратных футов — казалось, весь перерыли и затем просто заровняли. Здесь не осталось никаких надгробий, хотя, судя по расположению рядов, когда-то они тут были.

— Мертвые, которые здесь лежат, — сказал Джед Хоксворт, — их просто вышвырнуло из могил.

— Прямо Судный День какой-то, — сказал Моис. — Только никакого Суда не случилось. Представляю, как у них глаза на лоб полезли, когда стало ясно, что это ложная тревога.

Джед остановился, глядя на свежевыцарапанную надпись на воротах кладбища.

— Хм, — он издал звук, похожий на хрюканье. — Хм, — звук, похожий на зародыш смеха. — Н-да, — и начал читать слова:

"ЗА ПРИМЕНЕНИЕ ОГНЕСТРЕЛЬНОГО ОРУЖИЯ В ЭТОМ РАЙОНЕ ВАМ ГРОЗЯТ КАРАЮЩИЕ МЕРЫ ПО ВСЕЙ СТРОГОСТИ ЗАКОНА"

— Карающие, — с явным удовольствием повторил Джед шепотом. — Хм.

— И кто же, интересно, будет их применять, эти меры? — спросил Моис. Кто будет делать пиф-паф, пиф-паф, пиф-паф? — он прицелился, щурясь на мушку воображаемой винтовки. Потом издал хрюкающий звук. Засмеялся над невысказанной шуткой. Но долго не смог хранить её в тайне.

— Вот слушайте, — заговорил он. — Я вам скажу, кто будет их карать. Они сами себя покарают. Покарают друг друга до смерти. Смертный приговор так-то вот. Они ат-тлично приведут его в исполнение. Пиф-паф.

Адам увидел сломанное колесо, прислоненное к воротам кладбища. Это было тяжелое колесо, грубо обитое железом, колесо от орудия или кессона[22]. Но треть его была непонятным образом вырвана. Расщепленные куски спиц торчали из толстой втулки. Железо обода, выкрученное и покореженное, указывало в небо. Его уже начала разъедать ржавчина, заметил Адам. Кто-то прислонил банник к воротам кладбища. Он ждал, послушный и мирный, как метла, которую на минутку оставила хозяйка, отвлекшись от уборки.

Почему он не упал, спрашивал себя Адам. Он думал о том, как банник год за годом будет ждать на этом самом месте, одним концом постепенно уходя в землю, металл будет отслаиваться и крошиться.

Адам поглядел на север, в сторону деревни. Он увидел крыши, белый шпиль в окружении мирных деревьев. Деревья уже переходили на осенние цвета. Он услышал сзади приближающиеся шаги двух человек. И пошел дальше.

За каменной стеной, до которой было рукой подать, начиналась ровная долина, вдали она перерастала в гряду невысоких гор, ощетинившихся фруктовыми деревьями и островками соснового бора. Солнечные лучи тянулись через долину с гребня далеких гор почти вровень с землей.

— Да, сынок, — проговорил голос, и Адам оглянулся.

— Да, сынок, — повторил голос, — оттуда они и пожаловали.

Тогда Адам увидел их.

Рядом с каменной стеной на земле сидели трое. Адам подошел. Один, толстый, прислонился к тому, что осталось от ствола дерева, основная часть которого была сломана или срублена и валялась на земле в семи футах от него. Толстый был очень толст. Он сидел, раскинув перед собой ноги, распиравшие изнутри черные штаны, а между ногами лежало огромное пузо. Перед пузом стоял глиняный кувшин с веревочной петлей вместо ручки.

Адам вопросительно смотрел на него.

— Южане, — сказал толстый, кивая на запад. — Вон оттуда они пожаловали.

Подошел Джедин Хоксворт с негром.

— Добрый вечер, люди добрые, — сказал толстый. И поднял лицо грязное, потное, в пыльных разводах и с веселой улыбкой. Жара спала, но по лицу его струились капли пота, наверное, это было вызвано обильным внутренним подогревом.

— Здрасте, — сказал Джед.

Толстый утер лицо носовым платком, огромным, как полотенце, и цветом напоминающим вспаханное поле. Сдвинул на затылок черную фетровую шляпу и вытер лоб. Поморгал маленькими глазками, утонувшими в красных складках кожи, взял кувшин, откупорил и сказал:

— Недурно согревает, друзья.

Он вознамерился было выпить, и уже оттопырил нижнюю губу, и носик кувшина возложил на это широкое ложе, как вдруг с ним случился приступ учтивости.

— Прошу прощения, любезные господа, — проговорил он, отнимая кувшин от губ. — Не желаете ли глоточек, господа хорошие?

И протянул кувшин Джеду Хоксворту, который, поблагодарив, отпил и удовлетворенно крякнул. Затем передал кувшин Адаму. Тот, немного помедлив в смущении, сказал: нет, нет, благодарю.

Толстяк покачал пальцем, размером и формой напоминавшим внушительную сосиску.

— Пфф, — сказал он. — Вздор! Подумаешь, глоточек! Это всего лишь ускорит приток крови к мозгу, целебный приток мочи к мочевому пузырю и живительный приток слов к губам для задушевного разговора. В придачу к этому, уменьшит муки старения и...

Он ещё больше покраснел, по лицу в три ручья заструился пот, а рот исторг оглушительную, звонкую отрыжку.

— В общем, глотните, вот что я хотел сказать, — закончил толстяк, когда ему полегчало.

— Нет, благодарю, сэр, — сказал Адам, — но все равно огромное вам спасибо, — и передал кувшин Моису.

Адам видел, как рука Моиса с готовностью потянулась к кувшину. Но, не дотянувшись, замерла. Адам вдруг понял, что взгляд маленьких веселых глазок толстяка уже отнюдь не весел. Взгляд заострялся, сужался, и когда сузился до предела, губы на этом толстом, красном веселом лице дрогнули, будто собираясь что-то произнести. Бледный, худой человек, который сидел сгорбившись чуть дальше толстяка, и третий — невзрачный мужчина неопределенного возраста, тоже смотрели. Они смотрели то на лицо толстяка, то на руку Моиса Толбата, застывшую в воздухе, то вновь на лицо толстяка. Джедин Хоксворт, как заметил Адам, смотрел на черную руку, замершую на полпути.

Потом Джедин Хоксворт обернулся к толстяку.

— Отличный напиток, — решительно сказал он. — Да, сэр! Не сомневаюсь, вы хотите предложить моему негру промочить горло. Вот-вот, дайте негру глоточек там, где они выпустили кишки из генерала Ли. Пусть негр выпьет за то, что из генерала Ли выпустили кишки. Черт подери, неужто негра жажда мучает меньше, чем белого?

Взгляд толстяка переметнулся к лицу Джеда Хоксворта.

— Конечно, пусть выпьет, — сказал он и повернулся, глядя, как черная рука берется за веревочную петлю. С выражением, которое Адам не смог прочесть, толстяк смотрел, как Моис поднимает кувшин, медленно пьет, опускает кувшин и отдает Адаму, который, в свою очередь, возвращает его хозяину. У Адама промелькнула странная мысль: почему Моис это сделал передал кувшин ему.

Но Моис уже вежливо говорил толстяку:

— Премного обязан.

И вытер губы тыльной стороной ладони.

Толстяк поднял кувшин ко рту. И внезапно остановился, не донеся самую малость. По лицу его пробежало легкое облачко.

— Держи-ка, — сказал он невзрачному мужчине средних лет, — твоя очередь. Пей.

Невзрачный принял кувшин, вытащил изо рта табачную жвачку, положил её на колено и, чуть помедлив, отпил. Но Адам заметил, как он тайком отер носик кувшина рукавом.

Толстяк, указывая на запад, говорил:

— Да, сэр, прямехонько оттуда они шли. Три раза мятежники пытались выбить нас с этих холмов. В тот день я видел, как они шли — десять, пятнадцать тысяч — они шли плотными рядами по этой долине. Это был Пиккет и его...

— И Петтигру — он тоже, — уточнил мужчина неопределенного возраста.

— И Петтигру, генерал Дж. Джонсон Петтигру из Северной Каролины со своей дивизией, — толстяк снисходительно принял поправку. — О, они тоже шли с красными знаменами измены, войны и насилия. Стрельба, взрывы... Видите это обрубленное дерево, к которому я прислонился? Оно было снесено снарядом. Пятнадцать тысяч мятежников, а то и все двадцать — вот они идут, все ближе, ближе...

— Вот здесь они прорывались. Через эту стену — взгляните, в этом самом месте! Но сии благословенные холмы на нашей стороне. Сам Иегова простер длань Свою.

Толстяк властно выставил руку и вскинул голову.

Потом рыгнул и продолжал:

— Но им не суждено было нас одолеть. Ныне молвлю вам...

Невзрачный мужчина средних лет тактично кашлянул.

— Кого одолеть? — спросил он.

Толстяк с бесконечным достоинством перевел взгляд со зрелища кровавой резни на невзрачного.

— А где, ответствуй, — вопрошал он, — где в тот день был ты и твоя чумазая, наглая, изрытая оспинами рожа?

— Под кроватью, — немедля отозвался невзрачный. И хихикнул. Потом спросил с невинным выражением:

— А где были вы?

— Не опасаясь показаться нескромным, смею утверждать, — произнес толстяк, — я был...

Он прервал фразу, чтобы приложиться к кувшину.

— И где же? — переспросил невзрачный, подавшись вперед, как терьер на цепи.

— Я был там, — торжественно заявил толстяк, — куда призвал меня Иегова в Его безмерной мудрости.

— А нельзя ли поточнее, мистер Мардохей[23] Салгрейв?

— Доктор, с вашего позволения, — поправил толстяк.

— Ладно, док, так где же то место, куда были вы призваны?

— Под кроватью, — ответил толстяк без тени смущения. Он снова предупреждающе выставил руку, дабы пресечь всякие неуместные замечания. — И если мне будет позволено завершить повествование, — продолжил он, — то добавлю, что сверху на этой кровати возлежало пять покрывал, четыре стеганых лоскутных одеяла и две перины, и что я занял место поближе к стене, а моей супруге и сокровищу души моей Господу в Его безмерной мудрости угодно было отдать место с краю. Selah![24]

Невзрачный снова хихикнул.

— Негоже смертным подвергать сомнению мудрость Всевышнего, — укорил доктор Салгрейв.

— Я не беру на себя смелость лезть в дела Всевышнего, — сказал невзрачный. — Зато беру смелость утверждать, что ничего вы, мой друг, не видели.

— Я получил эти сведения из надежного источника, — сказал доктор Салгрейв. — Правильно я говорю, мистер Хэнкинс?

Он обернулся в сторону бледного молодого человека, но прежде, чем молодой собрался ответить, доктор Салгрейв пояснил чужакам:

— Мистер Хэнкинс — Сал Хэнкинс — он был здесь и выдержал бомбардировку и штурм. Верно, Сал?

Молодой слабо кивнул. Адам заметил, что его левый рукав пристегнут к сюртуку, что раньше ускользнуло от его внимания из-за скрюченной позы молодого человека.

— Сал принял на себя удар железного кулака этой битвы, — сказал доктор Салгрейв.

— В воздухе летали кухонные плиты и раскаленные лемехи, — сказал молодой человек. — Мы лежали на земле, и все это на нас сверху падало.

Невзрачный человек посмотрел на Моиса.

— А ты где был, когда брали Геттисберг? — спросил он.

Моис посмотрел на него, затем взгляд его заскользил по пустой долине, к далекой гряде гор на западе. Сначала казалось, что он совершенно забыл о вопросе. Потом он сказал:

— В Нью Йоуке.

Невзрачный сказал:

— А должен-то вроде бы здесь быть. Они, между прочим, за вас, негров, сражались. Похоже, твоя помощь пришлась бы тут очень кстати. На вид ты мужик крепкий.

— У меня спина увечная, — сказал Моис, подумав минуту.

— А-а, ну да, — сказал невзрачный. — Многие не отказались бы иметь увечные спины. И у многих они стали увечные. Я имею в виду спины. Увечные на веки вечные. Р-раз — одно мгновение — и они повалились на эти спины, глядя в небо. Но ничего не видя. Они и сейчас лежат — прямо под нами, густо, как картошка у доброго хозяина.

Толстяк отвел правую руку, как для объятия.

— Вот! — сказал он. — Вся эта территория — не что иное, как гигантский картофельный холм героизма и святости. За исключением, — сказал он, поправив себя, — тех мятежников, которые здесь захоронены. Но давайте не будем даже упоминать о них. Мне выпала честь участвовать в процедуре изъятия тел праведных сынов наших из недостойного их окружения и тесноты и перемещения их...

Джед Хоксворт шагнул вперед.

— Вы хотите сказать, — проговорил он, указывая на лежащую в осенней траве лопату, — хотите сказать, что выкапываете их?

— Эксгумируем, сэр, эксгумируем, — протестующе погрозил пальцем толстяк. — Вот слово более подобающего стиля и значения. Но, отвечая на ваш вопрос, поясню: губернатор штата планирует разбить великолепное кладбище на сем священном месте, так сказать, воздвигнуть алтарь патриотизма. Павших переберут ... я хотел сказать, переложат...

Он откашлялся, приложился к кувшину и снова откашлялся.

— Переложат, — продолжил он, — в соответствующем порядке. По статусу, полагаю. Что же до меня, то я тут не для того, чтобы выполнять черную работу. Мой друг, — он ткнул пальцем в невзрачного, — вот кто копает. Но нынче день в основном разведочный. Отбор, так сказать, образцов. Оценка состояния. Моя роль будет заключаться в надзоре. Меня нанял приятель, который будет заключать договор с нашим великим штатом Пенсильвания. Мой прошлый опыт с мертвецами окажет, без сомнения, неоценимую...

— Точно, опыт у него огромный, — сказал невзрачный. — Он бывший врач.

— Я не о тех годах, когда практиковал терапевтом. Или проповедовал слово Божие. А о тех, когда работал бальзамировщиком.

— Он бросил врачебную практику, — сказал невзрачный, — потому что у него участились случаи со смертельным исходом. Такую пагубную привычку завели себе его пациенты. А работу бальзамировщика бросил, потому что народ вдруг раздумал умирать. Вот если бы он как-то ухитрился совмещать профессию врача и бальзамировщика, он бы скоренько разбогател, и не пришлось бы ему идти в священники. Теперь он бросил читать проповеди, потому что...

— Ты бередишь мои раны, негодник, — сказал толстяк. — Я много профессий перепробовал, это правда, и по большей части небезуспешно. "Конкордский мудрец" Эмерсон говорит, что всякий порядочный американец должен побывать и торговцем, и фермером, и школьным учителем, и так далее. И хотя реестр моих видов деятельности отличается от предложенного, я, как видите, являюсь представителем как раз эмерсоновских американцев. Я человек разносторонних способностей, и...

— Во-во, и если бы ты эти способности не выпускал из штанов, тебя бы не турнули из священнослужителей, — сказал невзрачный.

— Я открыто признаю, что искушению подвержен любой обладатель крепкого организма и привлекательной внешности. Но духовную службу я оставил по собственной воле, сэр. Из патриотических побуждений, — он повернулся к слушателям. — Видите ли, джентльмены, возникла большая нужда в бальзамировщиках для наших воинов. Даже в зимнее время, благодаря обморожениям и болезням бизнес не идет на спад. В том смысле, что на могилы всегда спрос. Ха-ха.

Он помолчал, разглядывая неулыбчивые лица, и сказал:

— Шутка — это соль человеческой жизни. Но собака не солит мясо.

— Это шутка, — терпеливо пояснил невзрачный. — Он так пошутил.

— Дасэр, — сказал Моис и сдержанно засмеялся.

Толстяк устремил на него взгляд.

— Спасибо, — сказал он. — Но продолжим. Когда умирает доблестный воин, хоть бы и от заворота кишок на зимних квартирах, любящие его люди хотят получить тело возлюбленного. Тело должно быть подготовлено для транспортировки. Ergo[25]. У меня, например, есть знакомый, который переезжает с войсковыми частями. Передвижной бальзамировщик. Я рассматриваю возврат к этой профессии как акт патриотического служения. Кстати, и заработок недурной.

Невзрачный прыснул.

Доктор Салгрейв взглянул на него с жалостью.

— Бедный простофиля, — сказал он. — Он не познал, насколько сложна жизнь. Если человек вершит добрые дела и этим зарабатывает хорошие деньги, разве это не доказывает, что его таланты действуют в гармонии с замыслом Всевышнего и с Его благословения? Но я решил плюнуть и на богатство, и на возможность патриотического служения на ниве передвижных бальзамировщиков. Я призван решать задачи всеобъемлющего масштаба. И в свете этого рассматриваю всю свою предыдущую жизнь только как предписанный свыше срок ученичества перед великой миссией...

Адам больше не слушал. Он подошел к молодому человеку, сидевшему на корточках около дерева. Тот тоже не слушал. Он с неподдельным увлечением катал соломинку между большим и указательным пальцем, туда-сюда. Адам тихо присел рядом. Молодой человек, казалось, не замечал его присутствия. Адам потянулся, чтобы тронуть его за плечо или за рукав, но на полпути отдернул руку и стал ждать, пока его заметят.

Наконец еле слышно, почти шепотом, он сказал:

— Вы... вы здесь были?

Молодой человек медленно повернул голову. Он смотрел на него из далекого далека. Потом шевельнул левым плечом. Пустой рукав слабо качнулся.

— А ты думал, это медведь от меня кусок отодрал? — спросил он бесстрастно, без всякого выражения.

И снова перевел взгляд на соломинку, вращающуюся между большим и указательным пальцем. Адам опустил голову и посмотрел на соломинку. Она каталась туда-сюда.

Толстяк с усилием поднялся на ноги не без помощи дерева, на которое опирался спиной. Еле отдышавшись после этого упражнения, он поглядел вниз.

— Возьми кувшин, — сказал он невзрачному. Потом обратился к Джеду Хоксворту: — Если соблаговолите пойти за мной, я покажу, в каком они состоянии.

Адам увидел, как все потянулись вслед за толстяком к земляной куче, насыпанной рядом с каменной стеной. Бледный молодой человек встал и последовал за ними. Толстяк указывал вниз, за кучу. Адам знал, на что они смотрят. И знал, что ему тоже придется подойти и посмотреть.

Он подошел и посмотрел.

— Он не так плох, как можно было ожидать, — говорил доктор Салгрейв. Наши доблестные войска ввели христианский обычай прикрывать лицо усопшего. Всем, что под руку подвернется. Шляпой, куском рубахи, одеялом.

— Это предохраняет от грязи, — пояснил невзрачный.

— У этого лицо в довольно хорошем состоянии, — сказал доктор Салгрейв со знанием дела. — Учитывая, через что ему пришлось пройти. Но здесь место сухое. К тому же, погода благоприятствовала, было не слишком сыро.

Молодой человек до сих пор смотрел в неглубокую яму. Теперь он отвернулся и принялся изучать каменную ограду.

— При должном обращении... — говорил доктор Салгрейв, но прервался, чтобы отпить из кувшина.

Адам стоял рядом с молодым человеком. Внимание молодого человека было приковано к точке на стене. Вдруг он вздрогнул, стряхнув оцепенение.

— Вот он, — сказал он.

— Кто? — спросил Адам.

— Этот чертов камень, — он кивком указал на большой камень у основания стены. На вид булыжник ничем не отличался от дюжины соседей. С вопросом во взгляде Адам обернулся к молодому человеку.

— Я знал, что найду его. Я бы узнал его даже в темноте.

Но обращался молодой человек, кажется, вовсе не к Адаму.

— У меня была уйма времени, чтобы хорошенько с ним ознакомиться, сказал он. И тут, резко обернувшись к Адаму, посмотрел прямо на него. — Я лежал на этом самом месте... — он ткнул пальцем в землю, — уставившись на чертов камень. Все время, пока они швыряли в нас кухонными плитами, я изучал этот камень. Так что мне ли его не знать, мы с ним даже на "ты" успели перейти. — Он замолчал.

Адам увидел, что лицо его покрылось потом.

Потом, после паузы, во время которой Адам слышал его дыхание, молодой человек сказал:

— Наверное, просто надо было чем-то занять себя. Вот и разглядывал камень, — он снова замолчал.

Потом заговорил:

— Пока не подошел Петтигру. Петтигру со своими негодяями из Северной Каролины.

— Северной Ка-арлины? — переспросил Джед Хоксворт. Он как раз собрался сделать глоток, но задержал кувшин на уровне груди, переведя взгляд с доктора Салгрейва на молодого человека у стены. — Ты сказал — из Северной Ка-арлины?

— Ну да, — сказал молодой человек. — Эти гады. Они нанесли удар как раз вот в это место. Я лежал тут за стеной и видел, как они наступают. Когда они перестали швырять на нас кухонные плиты, я выглянул из-за стены. Они были там, в долине, перли прямо на нас. Пиккет и эти, из Виргинии — вон там, — он указал пальцем чуть левее, — а негодяи из Северной Каролины здесь. Они огибали холм. Шли на картечь, в упор. То один падал, то другой, но остальные смыкали ряды и топали дальше. Боже правый, эти сволочи просто смыкали ряды и шли дальше. Они приближались строем. Они держали линию. Они чертовски ровно держали линию.

Джед Хоксворт задумчиво отдал кувшин доктору Салгрейву. Он подошел к молодому человеку, встал рядом и поглядел через стену, на склон холма, на простирающуюся дальше равнину.

— Они все это расстояние прошли? — спросил он.

— Ну да, прошли, — сказал молодой человек. — Слишком многие дошли досюда, на мой взгляд, — он шевельнул левым плечом, рукав качнулся — так знамя на древке качнется от легкого ветерка и снова замрет.

— Они остановились только один раз, — сказал он. — Чтобы дать залп. Потом снова поперли. Но уже не шагом. Бегом. Дьявол, они бежали и орали во всю глотку. Со штыками наперевес. Они всем скопом перевалили через стену.

Он замолчал, вспоминая.

Доктор Салгрейв оторвал кувшин от губ и сказал:

— Джентльмены, если вас не затруднит пройти чуть дальше, я вам покажу одного.

— Одного кого? — спросил Джед Хоксворт.

— Одного из тех, кого... — он прервался, чтобы рыгнуть, — кого наш друг величает негодяями из Северной Каролины. Увы, у него есть все основания не любить их.

Доктор Салгрейв остановился у следующей земляной кучи и поглядел вниз. Джед Хоксворт встал к другому краю ямы. Следом подошли Адам и остальные.

— Судя по этим лохмотьям, — говорил доктор Салгрейв, глядя вниз, — он мог быть каким-нибудь позорным оборванцем. Но обратите внимание, джентльмены. На пряжке ремня вы заметите буквы CSA[26]. Теперь взгляните на второго — которого, кстати, мы тоже накрыли, как прикроем и этого — у него штаны подвязаны куском веревки. Видать, этот нищий оказался в крайне стесненных обстоятельствах, раз...

— Да разве они не были на нем? — спросил Джед Хоксворт, внезапно рассердившись. — Штаны-то? Он же сюда не без штанов пришел? Он же в штанах весь этот путь проделал?

— Да, действительно, — вежливо согласился толстяк, — он дошел досюда вполне одетым. Но сами видите: лицо этого жителя Северной Каролины прикрыто курткой. Вот вам пример проявления благородства по отношению к павшему недругу. Я, кстати, изучал это лицо. Не стану врать, заявляя, что оно в хорошем состоянии. Так что не советую любопытствовать.

Доктор Салгрейв выпил и стоял над земляной кучей, слегка пошатываясь.

Бледный молодой человек разглядывал куртку в яме.

— Может быть, — сказал он.

— Что может быть? — спросил Адам.

— Может, это тот, в кого я попал, — сказал молодой. — Я попал в одного, когда они лезли через стену, — он погрузился в задумчивость. — Да, — сказал он, — но тогда это вполне мог оказаться тот сукин сын, который... — он умолк и пощупал пустой рукав.

Доктор Салгрейв перестал покачиваться. Глаза его широко распахнулись, взгляд остановился. И вдруг, ни с того ни с сего, толстяк опрокинулся на кучу земли. Невзрачный попытался поднять его.

— Поднимите ему голову повыше, — сказал невзрачный. — Помогите его перевернуть.

Моис помог.

— Черт возьми, у нас и воды-то нет, — жалобно проговорил невзрачный. И перенести мы его не сможем, — он подставил колено под бесчувственную тушу. Спящий захрапел.

— Этот сукин сын дышит, — презрительно сказал Джед Хоксворт. Пока он стоял и смотрел на толстяка сверху вниз, презрение постепенно сошло с его лица. Его место заняло что-то другое, оно росло, поднималось из внутренних глубин — то была ярость, или боль. Он отвернулся и отошел к стене, глядя вдаль, на равнину. Разгорался закат.

Невзрачный смотрел на потное лицо, на маленькие закрытые глазки, утонувшие в складках кожи, на толстые губы, болезненно пыхающие при каждом хриплом выдохе. — Старина Мардохей — неплохой человек, — сказал невзрачный. — Просто ему никогда не везло.

— И теперь вряд ли повезет, — сказал бледный молодой человек, — он ведь выкапывает этих людей безо всякого разрешения.

— Он говорит, что разрешение есть, но могу поспорить, что нет, сказал невзрачный.

— Никакой мы тут удачи не дождемся, — сказал молодой. — Дождемся, что нас посадят за решетку за то, что с ним пошли.

— Но кто-то же должен был с ним пойти, — сказал невзрачный. — А что, если бы он тут всю ночь так провалялся, и рядом никого не оказалось, — он взглянул на Адама, ища поддержки. — Он не такой уж плохой человек. Когда он работал здесь врачом, он спас жизнь Салу. Правда ведь, Сал?

Молодой кивнул.

— Говорят, что правда, — ответил он.

— Когда Сал был мальчишкой, — объяснил невзрачный, — у него распухло горло. Он бы помер, если бы док, — он кивнул, указывая на лежащую груду, если бы док не отсосал гной. Через трубочку.

Туша слабо шевельнулась, и губы испустили вздох.

— Не всякий стал бы отсасывать гной, — сказал невзрачный. — От этого и умереть можно, если внутрь попадет.

— Из кувшина он тебе что угодно высосет, хоть бы и гной, — сказал бледный молодой человек.

— Он спас тебе жизнь, Сал, — с легким укором сказал невзрачный.

Джед Хоксворт оторвал глаза от равнины и повернулся к говорящим. За их спинами возле ямы на корточках сидел Моис. С помощью прутика он пытался приподнять край куртки с лица мертвого уроженца Северной Каролины.

— Моис, — сказал вдруг Джед Хоксворт.

— Дасэр, — отозвался Моис.

— Ты, черный сукин сын, убери свои лапы от этого человека, — сказал Джед.

Моис отдернул руку.

Сидя в темноте футах в двадцати от костра, где сидели Адам и Джед Хоксворт, Моис оторвал взгляд от армейского котелка. Он ел, но неожиданно перестал жевать. Так и застыл с последним не проглоченным куском во рту, который оттопыривал щеку и даже проглядывал между неплотно прикрытыми губами.

— Мистер Хоксворт, — наконец произнес он тихо.

Джед не подал виду, что слышит. Он покончил с едой и сидел, скрестив ноги, глядя в огонь и прижав лезвие ножа к подошве левого ботинка, но не точил. Оно давно уже не двигалось.

— Мистер Хоксворт, — повторил Моис голосом таким же печальным и тихим, но более четко.

Джед оглянулся. Посмотрел на него издалека.

— Да, — сказал он без всякого выражения.

— Мистер Хоксворт, — сказал Моис, — все время, пока я был с вами, вы ничего не сделали. Вы ничего не сделали ни для меня, ни против меня. До сегодняшнего вечера.

Джед отвел взгляд от негра. И начал бережно водить лезвием по подошве ботинка.

— Мистер Хоксворт, — очень тихо проговорил Моис, — вы кое-что сделали нынче вечером. Вдруг взяли да сделали.

Джед Хоксворт не обращал внимания. Его нож ходил по подошве.

— Мистер Хоксворт, — сказал Моис печально и тихо, — никто не должен звать меня черным сукиным сыном.

Джед Хоксворт медленно перевел взгляд на Моиса Толбата. И снова отвернулся к огню, погрузился в глубокие раздумья.

— А я это сделал, — сказал он чуть погодя.

— Мистер Хоксворт, — сказал Моис, — я не хочу, чтобы вы это сделали ещё раз.

Смотревший в костер человек не шелохнулся, взгляд его был прикован к огню. Но он сказал:

— Если ты чего-то не хочешь, у тебя всегда есть вот эта дорога.

Он помолчал, потом добавил:

— Она ведет в две стороны. Можешь выбрать любую.

Моис ничего не сказал. Он глядел вниз, в котелок. Он нашел в нем последний кусочек хлеба. Он вытер хлебом края, где ещё оставалось немного жира, и задумчиво отправил в рот. Вскоре он встал и направился к фургону, где залез под парусиновый тент. И полностью скрылся под ним.

Через некоторое время нож в руке Джеда Хоксворта заходил по коже подошвы, очень осторожно. Чуть погодя, Джед произнес, глядя в огонь:

— Меня изгнали из Северной Каролины.

Адам ничего не сказал. Он чувствовал: ночь давит на землю у него за спиной.

— Может, они оказали мне услугу, — сказал Джед, глядя в огонь.

Адам чувствовал: ночь и грусть давят на плечи. Они имеют вес.

— Если бы меня не прогнали, — сказал Джед, глядя в огонь, — я мог бы шагать вместе с ними вверх по этому холму. Я мог стать капитаном или полковником, и шагать вверх по этому холму. Я мог бы сейчас лежать там, наверху, и какой-нибудь черный ублюдок поднимал бы прутиком одеяло или какую другую тряпку, что прикрывала бы мне лицо.

Он помолчал.

Потом продолжал:

— Н-да, может, они спасли мне жизнь. Прогнав меня вон.

— Мистер Хоксворт, — сказал Адам. — Я уже говорил, что уважаю ваш поступок. Я знаю, почему вы так поступили и за что вас прогнали.

Джед перевел взгляд с огня на Адама.

— Ни черта ты не знаешь, — сказал он.

Он помолчал, глядя в огонь, потом сказал:

— Может, я и сам этого не знал. Не знал, почему так поступил. Долго не знал. Может, я думал, что просто люблю ниггеров, в чем меня и обвиняли.

Нож ходил по коже подошвы. Даже в полной тишине он не производил ни единого звука. Потом за костром невнятно застрекотал кузнечик. Он вывел несколько трелей и замолчал. Джед Хоксворт — со своим шелковым платком на шее, со своей шляпой на голове — сидел и глядел в огонь. Нож замер.

— Моя мама, — сказал Джед Хоксворт, — была, можно сказать, важной дамой. Двоюродная сестра Джонстона Ф. Харриса. Полковника Джонстона Ф. Харриса. "Ф" означало Флакус, — он помолчал, потом резко засмеялся и тут же оборвал смех. — А папочка мой целовал задницу полковнику Джонстону Ф. Харрису.

Кузнечик вывел несколько трелей и умолк.

— Да, сэр Джонстон Ф., — скорчил рожу Джед Хоксворт. — Да, сэр Джонстон Ф., вы абсолютно правы. В самую точку, сэр Джонстон Ф. — Он помолчал. Потом передразнил: — А теперь, джентльмены, как говорит мой кузен полковник Харрис... как говорит Джонстон Ф...

Он опять засмеялся и тут же оборвал смех.

— В тот день, — сказал он и замолчал.

Он сидел, обмякший, смотрел в огонь, и продолжать явно не собирался. Его узкие плечи, кажется, ещё больше ссутулились под черным сукном.

Но в конце концов он произнес:

— Да, в тот день.

— В тот день, — заговорил он, — они стояли около здания суда, полковник Джонстон Ф. и все остальные. Я тоже там стоял. Подошел папа. И говорит Джонстону Ф.: "Позвольте, дорогой кузен, пожать вам руку". Потом оборачивается к остальным и говорит: "Джентльмены, полковник Харрис готов пожертвовать свой лучший лакомый кусок — раба стоимостью в полторы тысячи долларов — для поддержания порядка. Пусть пятнадцать сотен долларов сгорят и превратятся в дым. Если его признают виновным. А его признают виновным. Полковник Харрис заявляет, что откажется от компенсации штата Северная Каролина, если штат осудит и казнит этого черного сукиного сына. Он говорит, что не примет заработанные тяжким трудом деньги налогоплательщиков штата. Я утверждаю, джентльмены, что полковник Джонстон Ф. Харрис патриот. Гип-гип ура полковнику Харрису!

Он замолчал, сгорбился, ещё глубже погрузившись в себя, в прошлое.

Адам смотрел на него. Потом спросил:

— Они крикнули?

Джед Хоксворт поднял на него глаза.

— Они крикнули "ура"? — спросил Адам.

— Некоторые да, — сказал он. Помолчал, глядя в огонь. — Немногие. Ведь всегда найдутся негодяи, которые заорут "ура". Но большинство не кричали. И знаешь, почему?

Адам покачал головой.

— Я скажу тебе. По одной простой причине. Потому что им было стыдно.

— Стыдно? — переспросил Адам. Он почувствовал глубоко внутри слабый, болезненный проблеск надежды, даже почти радости.

— Н-да, — сказал Джед. — Если они и не крикнули, то только потому, что им было чертовски стыдно смотреть, как мой папаша прилюдно целует задницу полковнику Джонстону Ф. Харрису. Настолько стыдно, что у них не получилось крикнуть "ура".

Крошечный проблеск надежды или радости — где-то глубоко внутри Адама Розенцвейга — погас. Погас ли? Или Адам просто не осмеливался признать, что он до сих пор теплится?

Джед Хоксворт заерзал на камне. Он всем телом подался к Адаму, склонился к его уху.

— Слушай, — приказал он.

Глаза его блестели от возбуждения. Губы зашевелились, но выговорил он не сразу.

— Слушай, — повторил он, — я вовсе не потому это сделал, что они не стали кричать "ура". Пошел и заступился за ниггера. А знаешь, почему?

Блеск его глаз, судорожное подергивание тонких губ как будто приковали Адама к месту. Он не мог оторвать взгляда от этого лица.

— Черт подери, неужто не знаешь? — спросил Джед.

Адам только и смог что покачать головой.

— Черт подери, неужто ты даже этого не можешь понять? — спросил он почти в отчаянии.

И когда Адам не ответил, сказал:

— Да потому что понял, что им было просто-напросто стыдно. Стыдно за папу. За то, что он делает это прилюдно.

Джед отвернулся к огню.

— Вот почему я так поступил, — сказал он. Помолчал. Потом добавил: Потому что ненавидел их за то, что им стыдно за моего отца.

Он ещё помолчал. Потом:

— И потому что ненавидел папашу за этот их стыд. За мой стыд.

Они долго сидели молча, прежде чем Джед Хоксворт снова заговорил.

— Так живешь, живешь, и вдруг оказывается, что не знаешь, кого благодарить. И за что. Может, мне стоит благодарить тех, кто не крикнул "ура"? Именно из-за них, не кричавших "ура", я устыдился своего отца. Из-за них, не кричавших, я вошел в тот зал судебных заседаний. И это из-за них, не кричавших, я не лежу сейчас там, на холме. Мертвый в яме. Я мог быть убит, когда брали этот холм, вместе с другими солдатами Петтигру.

Он засмеялся, оборвал смех, встал и поплелся в свою парусиновую берлогу под большим фургоном. Ему пришлось снять шляпу, чтобы залезть внутрь.

Адам сидел и смотрел в огонь. Он знал, что скоро встанет и уйдет, чтобы завернуться в одеяло и уснуть. Но сейчас он смотрел на красные угли, слушал, как за спиной в сухой траве поет кузнечик, и думал о своем отце Леопольде Розенцвейге, который умер в убогой каморке в Баварии. Он думал о словах, произнесенных над телом, когда отца опустили в землю. О словах, просивших даровать покой всем усопшим.

Адам сидел и думал о живых, которым нет покоя на земле.