Де Мопассан ГиВзгляды полковника

Ги ДЕ МАПАССАН

ВЗГЛЯДЫ ПОЛКОВНИКА

- Честное слово, - сказал полковник Лапорт, - я старик, у меня подагра, ноги гнутся не лучше, чем придорожные столбы, но прикажи мне женщина, хорошенькая женщина, пролезть в игольное ушко, и я, наверно, проскочу сквозь него, как клоун через обруч. Таким я и умру: это в крови. Я - поседелый дамский угодник, ветеран старой школы. Стоит мне увидеть женщину, хорошенькую, разумеется, как во мне вся кровь закипает, понятно?

Впрочем, господа, все мы, французы, на этот счет одним миром мазаны. Несмотря ни на что, мы остались рыцарями, паладинами любви и удачи, раз уж упразднен господь бог, у которого мы состояли лейб-гвардейцами.

Поверьте, ничто не вытеснит женщину из нашего сердца. Она тут - тут и останется. Мы любим ее, будем ее любить, будем совершать ради нее все мыслимые безумства, пока Францию не сотрут с карты Европы. Но если даже это случится, французы все равно не переведутся.

Я, например, чувствую себя способным на что угодно, когда на меня смотрит хорошенькая женщина. Черт возьми! Ощущая на себе ее взгляд, этот дьявольский взгляд, который вливает огонь вам в жилы, я хочу сам кг знаю чего - драться, куролесить, ломать мебель, лишь бы доказать, что я самый сильный, смелый, отчаянный и самоотверженный мужчина на свете.

И я не исключение, о нет! Клянусь головой, такова вся французская армия! Там, где дело идет о женщине, хорошенькой женщине, мы все - от рядового до генерала - лезем на рожон и сражаемся до конца. Вспомните, на что сумела поднять нас Жанна д'Арк. И держу пари: если бы под Седаном, после ранения маршала Мак-Магона, командование приняла женщина, хорошенькая женщина, мы бы прорвали прусские линии и - провалиться мне на месте! выпили за ее здоровье из неприятельских пушек.

Не Трошю, а святая Женевьева - вот кто был нужен Парижу.

Мне вспоминается одна история времен войны: она доказывает, что в присутствии женщины мы способны на все Я был тогда капитаном, только капитаном, и командовал разведывательным отрядом, который отступал по территории, уже занятой пруссаками. Окруженные, затравленные, измученные, одичавшие, мы падали от голода и переутомления.

Нам нужно было до утра выйти к Бару-на-Тене, иначе нас настигли бы, взяли в кольцо и уничтожили. Сам не понимаю, как нам удавалось так долго избегать подобной участи. Итак, нам предстоял ночной марш в двенадцать миль по снегу и в метель, да еще на пустое брюхо. Я думал: "Конец! Моим бедным ребятам ни за что не дойти".

Мы не ели целые сутки. Весь день мы прятались в сарае, прижавшись друг к другу для согрева, и, не в силах ни говорить, ни шевелиться, спали тревожным, прерывистым сном, сном людей, сломленных усталостью.

К пяти стемнело, землю окутала сероватая снежная мгла. Я растолкал своих. Многие не хотели вставать: оцепенев от холода и чрезмерного напряжения, они не могли двигаться и едва держались на ногах.

Перед нами простиралась равнина, голая, бескрайная, проклятая равнина, а снег валил, не переставая. Завеса белых хлопьев все падала и падала, накрывая местность тяжелым, плотным, мерзлым саваном, этаким ледяным пуховиком. Казалось, близится конец света.

- Выступаем, ребята!

Солдаты поглядывали на белую пыль, сыпавшуюся с неба, и весь вид их говорил: "Баста! Подохнуть можно и здесь!"

Я вытащил револьвер:

- Первому, кто отстанет, - пуля!

И они двинулись, но еле-еле: каждый шаг давался им с трудом.

Я выслал четырех человек в дозор, метров на триста вперед; позади, сбившись в кучу, нарушая строй и не держа ногу, плелись остальные. Самых крепких я поставил в хвост колонны, приказав подбадривать отстающих.., штыком в спину.

Снег словно решил похоронить нас заживо; он ложился, не тая, на кепи и шинели, и мы походили на привидения, на призраки погибших под грузом лишений солдат.

Я повторял про себя" "Нет, нам не выбраться, разве что произойдет чудо"

Время от времени мы делали короткие остановки, давая подтянуться отставшим. Тогда наступала тишина и слышалось только слабое, почти неуловимое шуршание падающих снежных хлопьев.

Кое-кто отряхивался. Другие стояли неподвижно.

Потом я снова командовал: "Марш!" Солдаты вскидывали ружья на плечо и через силу тащились дальше, Внезапно охранение остановилось: дозорных насторожили послышавшиеся впереди голоса. Я выслал разведку - сержанта с шестью рядовыми и стал ждать.

Вдруг тяжелое безмолвие разорвал пронзительный женский крик, и через несколько минут ко мне подвели двух задержанных - старика и девушку.

Я вполголоса допросил их. Они спасались от пруссаков, которые заняли этим вечером их дом и перепились, Из боязни за дочь старик убежал с нею ночью, даже не предупредив слуг.

Я сразу сообразил, что они - буржуа, может быть, даже кое-что побольше.

- Пойдете с нами, - разрешил я им.

Мы опять тронулись. Старик показывал нам дорогу - он знал местность.

Снег перестал, показались звезды, и холод сделался нестерпим.

Девушка, держа отца под руку, брела неровным шагом, походкой отчаявшегося человека. То и дело она шептала: "У меня ноги отнимаются", и тогда мне становилось еще горше, чем ей: я не мог равнодушно смотреть, как бедняжка ковыляет по снегу.

Неожиданно она остановилась.

- Отец! - простонала она. - Дальше я не пойду: я так устала!

Отец попытался взять ее на руки, но не сумел даже поднять, и она с глубоким вздохом опустилась на снег.

Наши обступили их. Я топтался на месте, не зная, что делать, на что решиться: не могли же мы, в самом деле, бросить старика и полуребенка!

Вдруг один из моих солдат, парижанин, по прозвищу Деляга, предложил:

- А ну, ребята, понесем барышню! Какие ж мы иначе французы, черт подери!

Я, кажется, даже выругался от удовольствия:

- Отличная мысль, орлы, разрази меня бог! Я тоже понесу.

Слева в полумгле неясно вырисовывалась роща. Несколько человек направились туда и вскоре вернулись с ворохом веток, связанных на манер носилок.

- Кто пожертвует шинель? - гаркнул Деляга. - Шинель для хорошенькой девушки, братцы!

Десяток шинелей разом полетел к его ногам. В одно мгновение девушку уложили, закутали в теплую одежду, и шестеро мужчин вскинули носилки на плечи. Я встал впереди, справа, и, честное слово, радовался, что мне тоже дали нести.

Мы приободрились и повеселели, словно пропустив по глотку вина. Посыпались даже шутки. Как видите, одно присутствие женщины уже электризует французов.

Теперь люди шли почти что правильным строем, оживились, согрелись. Пожилой франтирер, державшийся поближе к носилкам, чтобы сменить первого, кто устанет, пробурчал соседу настолько громко, что расслышал и я:

- Я, конечно, уже не молод, но и во мне все кипит, когда я вижу этих чертовых бабенок!

До трех часов ночи мы шли, почти не отдыхая. Потом охранение вновь неожиданно откатилось назад, и отряд моментально залег, темнея на снегу еле заметной полоской.

Я вполголоса подал команду, и позади раздалось сухое металлическое клацанье заряжаемых ружей.

По равнине двигалось нечто странное. Казалось, к нам подбирается какое-то чудовище: оно вытягивалось, как змея, свертывалось в клубок, снова прядало то влево, то вправо, опять останавливалось и опять ползло вперед.

Внезапно эта катящаяся масса оказалась совсем рядом, и я увидел двенадцать уланов, вытянувшихся гуськом и скакавших крупной рысью: они заблудились и отыскивали дорогу.

Я рявкнул:

- Огонь!

Пятьдесят ружейных стволов пробили безмолвие ночи Затем прогремели пять-шесть запоздалых выстрелов, наконец еще один, последний, и, когда разорвалась ослепившая нас завеса вспышек, одиннадцать человек и девять лошадей лежали на земле. Три коня, обезумев от страха, во весь опор мчались прочь; за одним из них волочился труп всадника, зацепившегося ногой за стремя.

За моей спиной кто-то из солдат рассмеялся жестоким смехом. Другой заметил:

- Вот и новые вдовы.

Он, наверное, сам был женат.

Третий добавил.

- Дело нехитрое!

Из-под шинелей, наваленных на носилки, высунулась головка.

- Что случилось? - поинтересовалась девушка.

- Дерутся?

Я ответил:

- Пустяки, мадмуазель. Просто мы прикончили дюжину пруссаков. Она вздохнула:

- Бедняги!

И снова исчезла под шинелями: ей стало холодно.

Мы опять зашагали. Марш длился долго. Наконец, небо посерело, снег посветлел, заискрился, засверкал, и восток начал розоветь.

Издалека донесся оклик:

- Кто идет?

Отряд остановился, и я поспешил вперед, чтобы нас невзначай не приняли за противника.

Мы достигли французских позиций.

Когда мои люди проходили мимо заставы, сидевший на лошади майор, которому я только что доложил о нашем прибытии, заметил носилки и громко крикнул:

- А это что у вас там?

Из-под шинелей высунулось улыбающееся личико в ореоле растрепанных белокурых волос, и девушка ответила:

- Это я, сударь.

Солдаты грохнули хохотом, и наши сердца радостно забились.

Деляга, шагавший рядом с носилками, замахал кепи и завопил.

- Да здравствует Франция!

И, не знаю уж почему, я расчувствовался, все это выглядело удивительно мило и по-рыцарски.

У меня было ощущение, что мы спасли целую страну, сделав нечто такое, чего не мог никто, кроме нас, нечто простое и подлинно патриотическое.

А личико это мне, знаете ли, никогда не забыть, и если бы у меня спросили совета насчет упразднении барабанов и горнов, я предложил бы заменить их хорошенькими девушками - по одной на полк. Это было бы лучше, чем наяривать "Марсельезу". Представляете себе, черт возьми, как воодушевлялись бы ребята, видя рядом с полковником такую живую мадонну!

Он помолчал, вскинул голову и с глубокой убежденностью повторил.

- Что там ни говори, мы, французы, любим женщин!