"Хребет Скалистый" - читать интересную книгу автора (Гуров Игорь)

Дела давно минувших дней

Утром, после ухода Ольги, Алла принялась за уборку. Надо было подготовиться к семейному торжеству, для которого было немало поводов: ее четырнадцатилетие, окончание седьмого класса и успех картины отца.

В первую очередь Алка решила вымыть окно. Стоя на подоконнике и протирая стекла, она громко пела. От вчерашних страхов не осталось и следа (сегодня утром они с Ольгой даже подтрунивали над всей историей с Шариком и ружьем. Ольга довольно решительно перевела ее из казаков в обыкновенные паникеры).

Удивительно, до чего все просто и весело, когда светит солнце и нигде нет темных теней! Даже не приходит в голову мысль о том, что кто-то может прятаться в кухне или в соседней комнате.

Алла продолжала петь.

В дверь постучали.

— Войдите! — крикнула она. — Не заперто. Чьи-то тяжелые шаги послышались в прихожей.

В комнату вошел человек, одетый в милицейскую форму.

— Здравствуйте, — глуховатым голосом произнес он, вытирая пот с покрытого оспинками лица. — Это квартира три?

— Три, — спрыгивая с окна, ответила Алла. Она взволновалась при виде милиционера. Наверное, вчерашняя история не такой уж пустяк, если милиция начеку.

Пришедший не торопился начинать разговор. Он внимательно вглядывался в Алкины синие чуть испуганные глаза, вздернутый маленький нос, позолоченный веснушками, разлетающиеся в разные стороны косички. Затем милиционер посмотрел на портреты, висящие на стене, и Алке показалось, что лицо у него погрустнело.

Потом он снова внимательно посмотрел на нее и медленно, раздельно сказал:

— Ну, здравствуй, Алла Натковна. У Аллы даже дух захватило. Откуда он знает ее имя, и почему Натковна? И вдруг она рванулась к нему.

— Вы? Вы? — От волнения она глотала слова и не могла больше ничего произнести. — Вы Решетняк?

— Да, девочка, — гладя широкой ладонью ее светловолосую голову, сказал он.

— Я и есть Филипп Решетняк.

Перед ним была дочь его самых дорогих друзей — Натальи и Николая Гудковых.

Решетняк видел Аллу несмышленой, едва начавшей говорить малышкой. Сейчас он внимательно и грустно всматривался в задорное лицо девочки.

— До чего же ты похожа на свою мать! Ты и впрямь не Алла Николаевна, а настоящая Алла Натковна.

Решетняк был последним, кто видел в живых родителей Аллы, и он стал ей рассказывать о том, как все это было.

Больше двух недель отряд Николая Гудкова не мог оторваться от противника. Эсэсовская горно-альпийская дивизия «Эдельвейс» стягивала кольцо окружения.

"Одержимый казак" — так называли эсэсовцы Николая Гудкова медленно отходил в глубь Скалистого хребта. Партизаны то обрушивали на головы егерей многопудовые лавины камней и снега, то, начав демонстративный отход, косили цепи противника внезапным шквальным огнем пулеметов и ротных минометов. Время от времени ему помогали прилетавшие из-за перевала штурмовики. Будь фашистов хотя бы в два раза меньше, Гудков наверняка прорвался бы к своим. Но их было очень много, и волей-неволей отряд отступал.

Пока в руках партизан находилось несколько горных полян, почти каждую ночь из-за перевала к ним добирались легкие маленькие самолеты из полка ночных бомбардировщиков. Они доставляли боеприпасы, продукты и забирали тяжелораненых. Легкораненые, наскоро перевязавшись, возвращались в строй. Это стало боевой традицией отряда.

Но вот осталась одна-единственная посадочная площадка — большое плоскогорье, с которого ветер начисто смел снег.

На рассвете работающая на рации Наталья приняла шифровку. Штаб фронта и Северо-Кавказский штаб партизанского движения приказывали Гудкову в ближайшую ночь начать эвакуацию отряда на самолетах через линию фронта.

Приказ был категорический. Но Гудков знал, что если он в течение дня сумеет найти другой выход, то приказ будет отменен. Дело в том, что с простреливаемой противником посадочной площадки за одну ночь вывезти всех было невозможно Если же вывезут значительную часть отряда, то оставшиеся будут обречены на гибель. Кроме того, было известно, что фронт должен вот-вот начать наступление на Кубань и тогда особенно понадобятся удары партизан по тылам и коммуникациям врага.

Надо было попытаться найти путь сквозь Скалистый хребет, выйти к Главному Кавказскому хребту и провести отряд в район озера Рица. Оттуда можно было бы снова спуститься в лесные дебри предгорий, а если понадобится, то и дальше — в степи, в джунгли кубанских плавней, которые так хорошо знал Гудков.

Начальник разведки Решетняк с небольшой группой наиболее выносливых партизан ушел искать проход на Рицу.

Гудков был уверен, что путь сквозь скалы будет найден, и начал готовиться к прорыву.

Ему удалось связаться с отрядом «Бати», действовавшим внизу, в предгорьях, за спиной егерей "Эдельвейса".

"Батя" обещал вечером нанести отвлекающий удар по эсэсовцам, чтобы помочь Гудкову оторваться от преследования.

С середины дня Гудков начал будоражить противника внезапными короткими, но яростными контратаками. Затемно возвратились разведчики — всего трое из семи. У Решетняка автоматной очередью были перс-биты обе ноги.

Партизаны вынесли его на себе. Они тащили своего командира на трофейной плащ-палатке по обледенелым, нависшим над пропастями тропам.

Несмотря на тяжелое ранение, Решетняк нашел в себе силы и подробно доложил о результатах разведки: район Рица в руках врага, его захватили все те же егеря дивизии "Эдельвейс".

Оставалось одно — эвакуация самолетами.

Гудков отдал приказ. Первыми отправлялись раненые и захваченный утром в плен штабной немецкий офицер.

Сам Гудков заявил, что он полетит последним и будет возглавлять группу прикрытия. В ней он оставлял лишь добровольцев, понимая, что мало кому из этой группы посчастливится выжить.

Добровольцев было немало. Трусы в отряде "одержимого казака" не задерживались.

В одной из дневных стычек была ранена Наталья. Разрывная пуля раздробила ей кисть левой руки.

Отрядный фельдшер вовремя наложил жгут, остановил кровь, сделал перевязку. Несмотря на это, Наталье стало плохо. Ранение было очень болезненным. Фельдшер то и дело давал таблетки морфия.

Сесть в самолет Наталья категорически отказалась, заявив, что либо полетит с мужем, либо не полетит совсем. Ее уговаривали, но она так яростно отругивалась, что в конце концов ее оставили в покое.

Уговаривали ее все, кроме самого Гудкова.

Они прожили друг с другом душа в душу около пятнадцати лет. И сейчас по молчаливому уговору приняли решение или пробиться вместе, или погибнуть.

Ординарец Гудкова, неразговорчивый адыгеец Ахмет Чуноков, раненный в голову, тоже сказал, что остается с командиром.

После полуночи раздалось знакомое гудение самолетов. Им начали сигналить электрическими фонарями. Две маленькие машины из фанеры и парусины одновременно сели на безукоризненно ровную площадку альпийского луга.

— Принимаю груз, партизаны, — раздался хорошо знакомый им голос, лишь заглохли выхлопы моторов. — Живей, живей, хлопцы! Сегодня всю ночь летать.

Это был командир звена, пятидесятилетний летчик майор Лавров, один из немногочисленных мужчин, служивших в полку ночных бомбардировщиков. В его звене, кроме него самого, были две молодые летчицы, студентки Московского университета. Обеих звали Клавами. Одна — маленькая, толстая, черная, как жук, а вторая — высокая, стройная, с белокурыми волосами и ясными голубыми глазами. Их так и звали: Клава Черная и Клава Белая.

Вот эта-то тройка и поддерживала непрерывную связь отряда Гудкова с Большой землей.

Лавров тяжело вылез из машины. Прикрыв огонь рукой, он зажег папиросу и жадно затянулся. Выпрыгнувшая из второго самолета Клава Белая стала с ним рядом.

— Где же Жук? — опросил, подходя к летчикам, Гудков, наблюдавший за тем, как партизаны поспешно вытаскивают из машин тяжелые плоские ящики. Что-то она сегодня долго не летит.

Клава Белая неожиданно всхлипнула, а Лавров еще яростней затянулся табачным дымом и отвернулся. Гудков понял, что Черная Клава уже никогда не прилетит. К машине Лаврова подвели пленного офицера.

Лаврову не сто душе был этот пассажир. Особенно после того, как на его глазах объятая пламенем машина хохотушки Клавы со всего маху врезалась в вершину какого-то безымянного каменного пика.

Правда, Лавров ничем не выказал своего неудо-вольствия. Он лишь не удержался от искушения и ткнул гитлеровца под ребра пудовым кулаком, когда тот, извиваясь, словно уж, попытался воспротивиться посадке в самолет.

Самолет был рассчитан на трех пассажиров. Один должен был лежать в его хвостовой части, а двое других садились друг против друга в маленькой, тесной кабине.

Лавров широкими шагами прошел из конца в конец посадочную площадку. Потом обошел вокруг машины, внимательно оглядывая ее. Наконец забрался на плоскость, посмотрел приборы, покопался в моторе и подошел к лежащему под кустом Решетняку, который распоряжался погрузкой раненых.

— Давайте еще трех легкораненых, товарищ командир, — решительно проговорил он. — Вывезу двух на плоскостях, третьего втисну в кабину. Выполню за Клаву задание.

То, что он предлагал, было очень рискованно. На перегруженной до отказа машине надо было преодолеть один из перевалов Кавказского хребта.

Кроме звена Лаврова, послать к Гудкову было некого. Авиационный полк выполнял боевое задание. Тяжелые бомбардировщики, истребители и штурмовики помочь не могли: им не сесть на такой маленькой посадочной площадке.

В последнее время отряд Гудкова поредел, но вывезти за ночь на двух маленьких машинах всех партизан все же было трудно. Надо было рисковать.

Втиснулся в кабину еще один раненый партизан. Двое других стали на крылья. Повернувшись спиной к пропеллеру, они спрятали головы в кабине летчика. Ремнями и веревками их накрепко привязали к стойкам и растяжкам.

Натужно ревя, самолет медленно покатился по площадке. Он набирал скорость почти незаметно, и наблюдавший за взлетом Решетняк заволновался — впереди огромная пропасть. Когда до пропасти осталось метров десять, самолет наконец оторвался от земли, и стал набирать высоту.

Через пятьдесят минут с Адлеровского аэродрома открытым текстом передали по радио, что Лавров благополучно приземлился и сразу же вылетел обратно. Клава Белая в этот момент уже садилась на партизанский аэродром.

Она тоже хотела взять трех человек сверх нормы, но вовремя прилетевший Лавров не разрешил ей этого. Он боялся, что Клава для такого трудного полета недостаточно опытна.

За ночь они сделали несколько рейсов.

К четырем утра положение партизан стало катастрофическим. Возглавляемая Гудковым группа прикрытия была оттеснена к самой поляне. Над плоскогорьем то и дело злыми шмелями пролетали пули. Когда егеря поднимались в атаку, Решетняк мог уже разобрать их крики.

Вся группа прикрытия состояла теперь из расчетов двух станковых пулеметов и четырех автоматчиков, Остальные были или убиты, или ранены.

Услышав шум садящегося самолета, Гудков и Наталья прибежали на поляну.

Прилетела одна Клава Белая.

Она выпрыгнула из машины и в голос заплакала.

— Что? — односложно спросил Гудков.

— Лавров… Вместе с вашими… — и заплакала еще громче.

Понимая, что каждая минута на счету, Гудков приказал начать погрузку.

В хвосте самолета положили партизана, раненного в живот. Решетняка и командира второго взвода с висящей, как плеть, правой рукой и перевязанной головой усадили в кабину.

— Давайте двух на плоскости, — решительно сказала Клава.

Теперь все звено состояло из нее одной, и она сама, на свой риск и страх, могла принимать решения.

— Фельдшер, на крыло! — скомандовал Гудков и обернулся к своему неразлучному ординарцу: — Ахмет!

— Нет, — спокойно отозвался адыгеец, — Ахмет мэсто знает. Гдэ командыр, Ахмэт тоже там.

Показывая, что разговор на эту тему совершенно излишен, ординарец стал прощаться с Решетняком.

На втором крыле, по приказу Гудкова, стал один из легкораненых автоматчиков группы прикрытия.

— До свидания, Филипп, завтра разыщу тебя в госпитале, — и Гудков хотел сказать еще что-то, но в это время внизу замолчал один из пулеметов. Наскоро попрощавшись с Решетняком, Клавой и улетающими партизанами, он бросился к своей группе, на ходу вставляя запал в вытащенную из сумки гранату. Держа в обеих руках по гранате, вдогонку за ним бежал Ахмет.

Наталья задержалась. Она нагнулась к Решетняку и несколько раз крепко поцеловала его в губы.

— Прощай, Филипп, — прошептала она, — Алку мою… За меня… За Колю… поцелуй… Грише Проценко передашь, ему ее поручаю…

— Да что ты, Натка, — попытался было успокоить ее Решетняк, — прилетит еще раз Клава…

— Поздно, Филипп, — ответила она, — хоть бы вы успели улететь.

Она помолчала и вдруг, вздохнув, проговорила:

— Эх, утром пистолет, когда ранили, в пропасть уронила, а другого нет.

Решетняк, не задумываясь, расстегнул плохо слушающимися замерзшими пальцами кобуру и протянул Натке свой маузер.

При любых других обстоятельствах он ни за что бы не расстался со своим маузером. В его рукоятку была вделана золотая пластинка с надписью: "Филиппу Решетняку за отвагу в борьбе с бандитизмом от председателя ОГПУ Ф. Дзержинского 10. 1. 26 г." Где-то совсем рядом загрохотали разрывы гранат и сразу же вслед за этим вновь заработал замолкший было второй пулемет.

С трудом оторвавшись от Решетняка, Наталья поцеловала сидящего рядом с ним командира взвода, фельдшера, уже привязанного к крылу, и автоматчика, которого еще привязывали. Потом она обнялась с Клавой, отошла немного в сторону и взволнованным, прерывающимся от подступающего к горлу рыдания голосом крикнула, размахивая вместо платка зажатым в руке маузером Решетняка:

— Привет всем на Большой земле… Расскажите, как мы тут… до последнего…

Она еще что-то кричала, но взревел мотор, и никто уже ничего не расслышал.

…Они сели на Адлеровском аэродроме, когда на востоке уже начало светать.

Огромный бензозаправщик, похожий на неповоротливого бегемота, подкатил к машине. Казалось, он вот-вот подомнет под себя и раздавит утлый самолет.

Техники со стремительностью спринтеров заливали машину горючим и осматривали мотор.

Клаве же казалось, что они действуют недостаточно быстро, и она громко кричала простуженным, охрипшим голосом:

— Скорей! Скорей! Чего еле двигаетесь! Быстрее!

Девушки в халатах поверх военных шинелей захлопотали вокруг раненых. Среди них, мешая и все путая, с деловым видом бегал и громко распоряжался молоденький военврач, судя по чистенькой шинели и многочисленным скрипящим ремням, только что мобилизованный в армию после окончания мединститута.

Унесли так и не пришедших в себя командира взвода и партизана, раненного в живот.

Отвязанные фельдшер и партизан-автоматчик, топчась па месте, разминали затекшие и окоченевшие ноги, растирали обмороженные лица.

Здесь, в Адлере, было по-весеннему тепло. Легкий морской ветерок ласкал лицо Решетняка. Около аэровокзала в свете занимающейся зари пламенели цветущие канны. Многие техники и летчики, несмотря на утренний час, работали в одних гимнастерках или легких комбинезонах.

Две молодые, сильные девушки подняли Решетняка, положили на парусиновые носилки и понесли к аэровокзалу, около которого стояло несколько санитарных машин с широко раскрытыми дверцами, напоминавшими пасти каких-то сказочных чудовищ.

Они подходили к небольшому цветничку перед вокзалом, когда Клавина машина ушла в воздух.

Было уже почти светло.

— Подождите, девчата! — громко, тоном приказа сказал Решетняк, не отрывая глаз от удаляющейся точки самолета. — Поставьте меня на землю.

Девушки опустили носилки и склонились к Решетняку, думая, что раненому неудобно лежать.

— Оставьте меня пока тут, — решительно проговорил он, — буду ждать возвращения самолета.

Девушки нерешительно затоптались на месте. Этот грузный партизан, заросший густой бородой, внушал им беспредельное уважение, и они не хотели отказывать ему. Но подчиниться требованию раненого было нельзя. Это шло вразрез со всеми правилами.

Увидев заминку, к ним вприпрыжку бросился молоденький доктор.

— Сейчас же, немедленно грузите раненого в машину! — набросился он на санитарок. — Что за фокусы!

Девушки хотели было снова поднять носилки, но Решетняк с таким бешенством рявкнул: "Отставить!" — что и санитарки и молоденький врач, перетянутый вдоль и поперек ремнями, оторопело отпрянули в сторону.

В это время Решетняк увидел прилетевшего с ним автоматчика. Партизан был легко ранен и сейчас не знал, куда ему идти, к кому обращаться. Поэтому он очень обрадовался, когда услышал голос начальника разведки, зовущего его к себе.

— Стань тут, — приказал Решетняк, — и не давай меня уносить. Будем ждать командира.

— Есть ждать командира! — рявкнул автоматчик и, встав за носилками, положил руку на висящий на груди автомат.

Своим независимым видом он как бы говорил: "Я человек дисциплинированный и готов выполнять приказ командира, а ранен он или не ранен, это не имеет никакого значения".

Возмущенный таким оборотом дела, скрипучий доктор побежал жаловаться кому-то по телефону.

Санитарки довольно посмеивались ему вслед.

С полчаса Решетняка никто не беспокоил. Потом из подошедшей санитарной машины выпрыгнула молодая широкоплечая женщина в форме военного врача. Решетняк знал ее. Это была врач Краснодарской больницы Агапова.

Отмахнувшись от подлетевшего к ней врача в ремнях, она твердой мужской походкой направилась прямо к стоящим посреди цветника носилкам.

Она присела перед Решетняком на корточки.

— Вы что, Агапова, уговаривать приехали? Возмущаться нарушением правил? спросил Решетняк. — Я решил дождаться самолета.

Она молча сняла покрывающую его шинель и начала разбинтовывать ноги.

— Валя! Сумку из машины, — бросила она одной из санитарок, несших Решетняка, и ответила ему устало и спокойно: — Нет. Я не буду уговаривать. Я сделаю перевязку и посмотрю, что у вас такое. Если понадобится, я вас без всяких уговоров, силой отвезу в госпиталь. А чего мне вас уговаривать?

Она нисколько не удивилась, что этот незнакомый ей человек знает ее фамилию.

Много лет кряду, учась в мединституте, Анна Агапова была рекордсменкой края по нескольким видам спорта. Ее многие знали. Часто на улице, в трамвае с ней заговаривали совершенно незнакомые люди. Окончив медицинский институт, она поступила работать в Краснодарскую больницу и в начале войны была призвана в армию. Она получила назначение в один из со-чинских госпиталей.

Осмотрев рану на левой ноге Решетняка, она обильно посыпала ее каким-то белым порошком и забинтовала новым чистым бинтом. Ее лицо с темными кругами усталости под глазами было спокойно. Однако рана на правой ноге заставила Агапову нахмуриться.

Наблюдавший за ней Решетняк, чувствуя, что у него сразу пересохло горло, настороженно спросил:

— Что? Ампутировать?

— Нет, — твердо ответила она, — но будем оперировать и придется полежать.

Закончив перевязку, она расстегнула его грязную стеганку, из многочисленных дыр и дырочек которой во все стороны торчали ошметки коричневой ваты, затем находящийся под стеганкой трофейный китель и, наконец, донельзя заношенную, ставшую черной нижнюю рубашку. Откинув темно-бронзовые густые волосы, она сунула в уши наконечники резиновых трубок стетоскопа и прослушала сердце.

Видимо, осмотр ее успокоил. Она тяжело опустилась на стоящую в двух шагах скамейку.

— Вы от Гудкова? — опустив набрякшие веки, спросила она. — Как там?

Решетняк вспомнил гранатные разрывы в нескольких десятках метров от готовящегося взлететь самолета, прощание с Наткой, ее прощальный крик: "Расскажите, как мы тут… до последнего…"

— Плохо, — чистосердечно признался он, — очень плохо.

— Да, да. Я уже знаю, — устало ответила Агапова, не открывая глаз, и откинулась на пологую спинку садовой скамейки.

Она так и сидела, молча и не шевелясь. Можно было подумать, что Агапова опит, если бы ее тонкие, крепкие пальцы прирожденного хирурга не комкали снятую с головы пилотку.

Прошло больше двух часов, как улетела Клава. Уже солнце вышло из-за синеющих вдали гор, а на горизонте так и не показалась точка самолета.

Большой открытый, курортного вида автобус, переполненный летчиками, подошел к аэровокзалу и остановился рядом с санитарной летучкой, на которой приехала Агапова.

Летчики спрыгивали на землю и растекались по аэродрому.

Целая группа летчиков, человек восемь — десять, прошла мимо Решетняка, Агаповой и вставшего при их приближении по стойке «смирно» автоматчика.

В центре этой группы шла невысокая женщина в меховом легком комбинезоне. У нее было правильное, миловидное лицо, гладкие блестящие волосы.

Тяжелый, неуклюжий шлемофон она держала в руках.

Решетняк сразу узнал эту женщину. Она командовала тем самым полком ночных бомбардировщиков, в который входило звено майора Лаврова. Да и трудно было не узнать эту отважнейшую советскую летчицу, которой одной из первых среди женщин было присвоено звание Героя Советского Союза.

Рядом с ней шел молодой высокий летчик. Его Решетняк в лицо не знал, хотя под распахнутым на груди меховым комбинезоном были видны приколотые к гимнастерке две Золотые Звезды.

— Совершенно не к чему лететь к Гудкову вам, товарищ майор, — горячо доказывал дважды Герой командиру полка, — можно же послать кого-нибудь другого. Преспокойно сядет, а мы и штурмовики прикроем.

— Нет, Митя. Прекрасно сяду я. А вы и штурмовики прикроете меня.

Они прошли дальше. Окончания разговора ни Решетняк, ни оживившаяся при появлении летчиков Агапова не расслышали.

Летчики прошли на толе.

Из замаскированных капониров появились самолеты и выстроились у стартовой дорожки.

Рядом с «кукурузником», пли «этажеркой», как ласково называли фронтовики маленькие самолеты, которые официально громко именовались ночными бомбардировщиками, стали два горбатых штурмовика и два короткокрылых, тупоносых истребителя.

Летчица натянула на голову шлемофон.

— Товарищ майор, — обратился к ней один из техников, дежуривших на аэродроме, — тут человек от Гудкова. Раненый. Может, он вам что интересное скажет. Ну, там об ориентирах, о посадочной площадке. — Техник указал в сторону Решетняка.

Летчица быстро направилась к раненому.

— Здравствуйте, — проговорила она, опускаясь к носилкам и протягивая руку пытающемуся приподняться Решетняку. — Лежите, лежите.

Решетняк осторожно пожал ее маленькую крепкую ладонь.

— Вы от Гудкова?

— Да. Я начальник разведки отряда Гудкова.

— Тем лучше, — обрадовалась летчица и протянула ему свой большой планшет, в который была вставлена карта. — На какой поляне садились мои девушки? Какие есть по пути ориентиры? Митя! — громко крикнула она оставшемуся на поле летчику. — Иди сюда.

Решетняк показал им плоскогорье, на которое садились Лавров и Клава.

— Ориентир там есть прекрасный, — рассказывал он: — с севера над этой поляной возвышается небольшая гора правильной яйцеобразной формы. На самой верхушке ее веером растут четыре огромные пихты. Мы их прозвали близнецами. Даже ночью на фоне неба пихты далеко видны.

— Вы не обращали внимания, — заговорил летчик, — как летала Клава? Вот так?

Он стал водить тупым концом карандаша по запутанным лабиринтам горных узлов и ущелий, нанесенным на карту.

— Нет, — возразил Решетняк, — так летать уже нельзя. Мы еще вчера предупредили Лаврова. Тут нужно несколько километров лететь вдоль ущелья, а оно у фашистов. Самолет будут обстреливать прямо в упор с трех сторон: снизу и со склонов узкого ущелья.

Затем он расстегнул сумку и вытащил свою карту. Она была более подробная, чем у летчиков, а главное, на ней были нанесены самые свежие данные о расположении войск врага.

Летчики так и впились в карту, и Решетняк предложил:

— Возьмите. В штаб фронта мы послали такую же с первым самолетом.

Командир полка засунула карту в планшет, летчики поспешили на поле.

Первой взлетела машина командира полка. Затем поднялись вверх два истребителя. Вдогонку за этой тройкой взмыли в небо горбатые штурмовики "ИЛы".

Они и возвратились точно в таком же порядке. С той только разницей, что юркие истребители сели раньше, чем это успела сделать тихоходная «этажерка». На одном из ее крыльев длинными змеями висела порванная парусина.

Командир полка и молодой летчик подошли к Решетняку.

— Там уже все кончено, — хмуро проговорила летчица и быстрыми шагами вернулась обратно к своей потрепанной машине.

— Всыпали этому «Эдельвейсу» как только могли, — чтобы хоть чем-нибудь успокоить раненого, добавил летчик, — а майора — Марину нашу — чуть было не потеряли.

— Несите раненого, — каким-то неестественно спокойным голосом кинула Агапова санитаркам и быстро пошла к машине.

Она села не с шофером как обычно, а забралась внутрь летучки и до самого госпиталя сидела, отвернувшись к окну.

Летучка остановилась на широком дворе санатория, который заняли под госпиталь. Агапова первой спрыгнула на землю.

— В третью операционную, — сказала она санитаркам.

Когда Решетняка несли уже по ступенькам широкой мраморной лестницы, он громко позвал Агапову.

— Я прошу вас, — волнуясь, заговорил Решетняк, — очень прошу, чтобы операцию делали вы.

— Вас будет оперировать профессор Климов, — ответила она мягко.

— Не нужно мне профессора! — почти крикнул Решетняк. — Режьте вы.

— Хорошо, — согласилась она. — Я сейчас приготовлюсь к операции. Несите ко мне в первую операционную.

Агапова не решалась спросить у Решетняка о том, что ее волновало, с того самого момента, как она узнала о судьбе отряда Гудкова от начавших поступать в госпиталь раненых партизан.

И хорошо, что не опросила. Раненые всё поступали и поступали. Ей предстоял тяжелый день военного хирурга. А поговори она с Решетняком, вряд ли она могла бы оперировать.

Тот, кого она ждала с каждым прилетающим самолетом, о ком хотела услышать хоть что-нибудь, сутки назад погиб в неравном бою на берегу высокогорною озера Рица.

…Спустя некоторое время после операции Решетняка погрузили в санитарный поезд. Он подлежал эвакуации в глубокий тыл. Он лежал на койке молча, не двигаясь, ни с кем не разговаривая и ничего не замечая вокруг. В его воспаленном и измученном мозгу вставали собы-тия последних дней: тяжелые бои, неудачная разведка, разгром отряда, гибель друзей, мучительная операция.

Соседи старались ничем не беспокоить его, лишь иногда спрашивали, не нужна ли ему помощь.

Он отрицательно качал головой и снова погружался в свои невеселые думы.

Кругом велись разговоры о доме, о боях, о Сибири, в которую, как все знали, их повезут через Каспий и Среднюю Азию. Решетняк был безучастен ко всему.

Но вдруг, заслышав рассказ лежащего на нижней полке капитана третьего ранга, он встрепенулся. Капитан рассказывал, что разведчики части гвардейской морской пехоты, защищающей один из кавказских перевалов, сообщили следующее.

В маленьком ауле, занятом еще в начале сентября фашистами, шел бой. Кто мог вести этот бой, было непонятно. Во всяком случае, было ясно, что смельчакам надо помочь. Матросы ударили по аулу. Они с боем ворвались в него, заняв перед этим две высоты и несколько кошар пастухов. В одной из кошар умирал тяжело раненный в грудь старый пастух-адыгеец.

Он рассказал, что прошлой ночью к нему пришли партизаны. Их было пятеро. Трое мужчин и две женщины. Среди партизан был адыгеец, по имени Ахмет. Командира звали Николай. Третий мужчина — матрос, так как из-под стеганки виднелись бушлат и тельняшка. Одна женщина держала руку на перевязи.

Партизаны были хорошо вооружены, командир тащил на плече пулемет, у всех были автоматы и гранаты. За поясом стеганки у раненой женщины торчал пистолет, на ручке которого старик увидел золотую пластинку.

Для Решетняка не было никакого сомнения, что это был Гудков и его товарищи. Его не смущало, что перевал, о котором шла речь, находился далеко от скалы с пихтами-близнецами, где он последний раз видел своего командира. Бой в ауле произошел спустя три дня после его вылета из отряда. За это время "одержимый казак" мог оказаться и много дальше. То, что с Гудковым шли какой-то матрос и женщина, хотя в их отряде ни женщины, кроме Натки, ни матроса не было, не удивило Филиппа Васильевича. Мало ли в горных лесах бродило партизан-одиночек, выходивших из окружения и бежавших из плена. Раньше Гудков, опасаясь, что фашисты ему подошлют предателя, никогда не брал таких одиночек в отряд, хотя помогал им чем мог. Теперь же, оставшись с ранеными Ахметом и Наткой, он мог отступить от этого правила.

Перевязав раненых, отдохнув и поев, партизаны расспросили старика о дороге к позициям советских моряков и ушли. Их путь был в обход аула, по они, очевидно, напоролись на вражеский секрет. Поднялась перестрелка. Утром партизаны, уже не таясь, прошли мимо кошар обратно, в том направлении, откуда появились впервые.

С полсотни гитлеровцев, стреляя во все стороны, преследовали их.

Один из солдат забежал в кошару и полоснул по комнате автоматной очередью, которой и ранил старика.

Потом старик долго еще слышал в горах стрельбу и, лежа около малюсенького окошка, видел, что возвратилось гитлеровцев намного меньше, чем ушло.

Решетняк попал в госпиталь в Омске. Он сразу же написал Проценко и в Северо-Кавказский штаб партизанского движения о Гудкове. Из штаба ему ответили, что сообщенные сведения подтвердились. Но связь с Гудковым установить не удалось, и пока он числится пропавшим без вести.

Когда была освобождена Кубань и Гудков не объявился, стало ясно, что он и его товарищи погибли в дебрях Скалистого хребта.

По просьбе ветеранов отряда "одержимого казака", центральный штаб партизанского движения сформировал из них и еще двух отрядов кубанских партизан бригаду имени Гудкова. Она была выброшена парашютным десантом в глубокий тыл врага и успешно там действовала.

Поправившемуся после ранения Решетняку в просьбе зачислить и его в эту бригаду было отказано. Он получил приказание вернуться к своей старой работе в уголовном розыске Краснодара. Проценко со своей приемной дочерью жил тогда в Тбилиси. Филипп Васильевич специально ездил к нему, чтобы повидать дочь Гудковых. Алла была совсем маленькой. Потом Проценко возвратился в Краснодар, а Решетняк в это время учился в Ленинграде. После учебы он работал в Сочи. Так и получилось, что Решетняк не видел Аллы и Проценко много лет.

…Все, что касается родителей, Алла уже давно знала от своего приемного отца, по на этот раз она слушала рассказ из первых уст, со всеми подробностями, которые либо не знал, либо специально опускал Проценко, чтобы не волновать ее. Естественно, что она расспрашивала и расспрашивала, а Решетняк, отдавшись воспоминаниям, пусть тяжелым, но дорогим, не торопился уходить.

…В управление подполковник Решетняк вернулся под вечер. Несмотря на то что предыдущая ночь была бессонной, он чувствовал себя прекрасно. Очевидно, воспоминания прошлого взвинтили нервы. Да и привык он к бессонным ночам. Ему было достаточно подремать час-другой, откинувшись на спинку кресла, чтобы снова чувствовать себя бодрым и трудоспособным.

Сидящий в приемной Потапов доложил, что Валентина только что проснулась и Аня ушла с ней обедать.

Потапов протянул начальнику папку с надписью "Дело об убийстве гр. Нижника И. Я.".

За то время, что Решетняк пробыл в доме Проценко, папка сильно распухла. Прибавились подшитые Аней заключения экспертов научно-технического отдела и новые ответы на различные запросы.

Пройдя к себе в кабинет, Филипп Васильевич включил настольную лампу и углубился в чтение дела.

Затем на чистом листе бумаги он написал; "План допроса Валентины Кваши".

К приходу Ани и Валентины весь лист был исписан.

— Садитесь, — кивнул он Валентине.

Аня прошла к маленькому столику и открыла стено-графическую тетрадь.