"Трудная любовь" - читать интересную книгу автора (Давыдычев Лев Иванович)

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Грипп свалил Полуярова в постель на неделю. Он удивился: всегда переносил болезнь на ногах, а тут подкосило да так, что даже читать не мог; лежал, глотал таблетки. Сын Сережа сочувственно смотрел на отца.

– Ты просто устал, Павлик, – сказала Лиза. – Спать ложишься не вовремя, куришь много. Ослаб.

– Ослаб я оттого, что слабым стал, – глубокомысленно ответил Полуяров. Ему, высокому, крупноголовому, было особенно больно ощущать себя беспомощным. Он пробовал сжать кулак, но поморщился – еще сильнее почувствовал бессилие.

– Осторожный я стал, Ли-за, – зло проговорил он. – Деликатный я стал, черт меня возьми. Оглядываться стал. Сомневаться. Себе не доверять. Да, да! – разгорячился он, увидев изумленное лицо жены. – Трусить я стал!

Лиза решила, что он бредит и приложила руку к его горячему лбу.

– Я соображаю, – успокоил ее муж, – в здравом уме и рассудке пребываю. Но… подлые мыслишки в моей башке появились с недавних пор. Вздумалось мне выжидать, когда кто-нибудь вместо меня действовать будет.

Он еще долго рассказывал о своих отношениях с Копытовым, о том, что газета стала, наверное, одной из худших в стране, что работать день ото дня труднее.

Ему надо было выговориться, и Лиза не мешала. Она даже ничего не сказала ему.

Накануне выхода на работу муж сказал:

– Самое трудное – начать, потом легче будет.

Редакция встретила Полуярова насторожившейся тишиной. Комнаты были еще пусты. Маро гремела ключами, открывая шкафы. Полуяров давно заметил, что она ничего не умеет делать тихо.

– Вы на кого рассердились? – спросил Полуяров.

– Мне на всех… мне все… уй, как мне плохо! – быстро проговорила Маро. – Я не буду работать! А? Я знаю, вы скажете: ты дура. Ну, и пусть! Мне Ларису жалко. Только я рассказывать не буду, я не сплетница.

«Неужели что-нибудь с Олегом?» – подумал Полуяров. Он прибрал на столе, просмотрел свежие тассовские материалы, прочитал заголовки набранных статей, полистал стопку рукописей.

Первым пришел Валентин, поздоровался сквозь зубы. «Что случилось?» – чуть не спросил Полуяров, думая о том, как Лесному удается всегда быть выглаженным и чистеньким. Валентин положил на стол рукопись о Синевском леспромхозе и рассказал, почему Копытов отказался ее печатать. Полуяров читал так быстро, что, казалось, будто пробегает страницы глазами.

– Будем править, – сказал он. – Плохо у вас вот с чем. Хладнокровней надо быть. Не шуметь.

– Не шуметь, – обрадованно ответил Валентин, – я бы рад, да приходится.

– Приходится, – повторил Полуяров. – Печатать это надо. В Синевском леспромхозе происходит типичное, по-моему, дело. План требуют, а условий нет… Подработать кое-что надо. Вы выдвигаете, предположим, десять обвинений, а фактами подкрепляете только пять. А вот этот факт мелок по сравнению с другими. Уберем его?.. Здесь сказано крикливо. Не к чему.

Валентин, соглашаясь, кивал головой, настороженно и недоверчиво следя за пером ответственного секретаря.

– Здесь, наоборот, мягко сказано, – продолжал Полуяров, – факт сильный, а вывод слабый… Сильнее надо… Хотя бы так… Сдавайте на машинку, потом прямо мне.

– А Сергей Иванович?

– Разберемся.

Олег по графику выходил на работу в день верстки газеты в одиннадцать часов. Лариса пришла в десять, Полуяров несколько раз видел ее в открытую дверь, но она так и не заглянула.

– Живете как? – спросил он у Олега.

– Средне, – ответил он спокойно, – не идеально, но и не жутко. А что?

– Ничего. Просто интересно знать.

– Тут разные события без вас произошли, – насмешливо сообщил Олег. – Главным образом, печальные. У Лесного статью шеф забраковал, а Лесной шумит, собирается жаловаться.

Копытов встретил Полуярова радостно, даже обнял и заговорил:

– Взмок я без тебя. Всю глотку прокричал. Здоровье-то как?

– У Лесного почему статью забраковал?

– А ты читал?.. Ересь ведь написал. То есть не ересь, а… Ну чего я с обкомом спорить буду? Считает он, что там дела хорошо идут, ну, и мое дело – сторона.

Когда Полуяров стал доказывать, что статью надо обязательно печатать, что Копытов поступает непринципиально, редактор в изумлении замер. Собственно, он и раньше знал, что Полуяров недолюбливает его, но на этот раз почувствовал в его словах решимость.

– Ага, – сказал Копытов, – валяй. Тебе и карты в руки.

Полуяров был заместителем секретаря партийной организации. Секретаря отправили на трехмесячные курсы и, честно говоря, Полуяров сначала решил просто подождать его приезда. Теперь становилось ясным, что надо действовать, поднимать партийную организацию. Он назначил на четверг собрание.

Домой Полуяров пришел поздно. Он сразу заметил, что Сережа ведет себя подозрительно хорошо – не шумит, не капризничает. Сначала он занялся тем, что попытался в одну туфлю засунуть обе ноги, устал и пролепетал весело:

– Вот, какой я, оказывается, глупый. Кто же один туфель на все ноги надевает? Правда, папа?

Рос Сережа хрупким, бледным, нервным и часто болел. Полуяров иногда забывал, что сын совсем еще мал, и всерьез принимал все, что тот говорил. Услышал Сережа на улице дурное слово и сказал его отцу. Тот расстроился и целый день не подходил к сыну.

В этот вечер все, казалось, шло хорошо. Сережа взял пластмассовый зеленый стаканчик и долго стоял в кухне у ведра с водой. Лиза подглядела: сын стаканчиком черпал воду, выливал ее в литровую бутыль, затем принес ее в комнату, залез под стол и притих.

Полуяров, ничего не замечая, ходил вокруг стола. Лиза сидела над чертежами, но краем глаза следила за мужем: как бы он не наступил на сына. Она знала, что завтра у мужа партийное собрание, и ни о чем не спрашивала. Пусть шагает вокруг стола.

– Где Сергей? – неожиданно спросил Полуяров. Лиза показала под стол. Они оба тихонько заглянули туда и чуть не расхохотались. Сергей сидел рядом с бутылкой, опустив в ее горлышко шнурок.

– Какой я, оказывается, глупый, – сказал он родителям. – Разве рыбу в бутылке ловят? Конечно, нет. Рыбу ловят в речке. Правда, папа?

– Правильно, дружок, – ответил отец и взял сына на руки. Временами его охватывала такая нежность к Сереже, что он, не зная, как ее выразить, принимался целовать Лизу. Вслед за ним тянулся сын.

– Мои, – сказала Лиза, одной рукой обнимая сына, другой – мужа. – Ты знаешь, Павлик, это очень приятное ощущение. Ты и я не родные, но мне Сережа родной и тебе родной, он наш, общий. Смешно.

– Он что-то очень горячий.

– Не выдумывай, – небрежно возразила Лиза.

Забрав сына, она ушла на кухню и спросила:

– Ты не болеешь, Сереженька?

– Болею! – восторженно ответил сын. – У меня все болит. Грудь, руки, ноги, животик – все. Я не здоровый. Полечи-ка меня.

Термометр показал тридцать семь и три. Лиза сразу решила, что муж не должен об этом знать. У него завтра и так хлопотливый день.

– Будем лечиться, Сереженька, – проговорила Лиза, – а папе не скажем. А когда вылечимся, тогда скажем.

Сын выпил микстуру и деловито спросил:

– Долго болеть буду?

– Пока не надоест. Я завтра на работу не пойду, а днем мы с тобой, может быть, поедем на трамвае.

– Долго ездить будем?

– Долго.

– Сядем у окна?

– Сядем.

– Смотреть в окно будем?

– Будем.

– А билеты купим?

– Купим.

– И мне купим? Как будто взрослому?

– Как взрослому. А сейчас спать.

– Расскажи сказку. Сказки Лиза сочиняла сама.

– Жили-были на свете мы с тобой, – стала рассказывать она, – мы с тобой – это значит, ты да я. И жил – был на свете человек. Все у него было, только не было у него нас с тобой.

– Это наш папа? – шепотом спросил Сережа.

– Не перебивай. Все у этого человека было, только не было у него нас с тобой. А у нас все было, только не было этого человека.

– Папы? Да? – умоляюще спросил Сережа.

– Да, – ответила мама, – и решили мы подружиться с этим человеком, потому что он нам понравился. И он решил подружиться с нами, потому что мы ему очень понравились. Подружились и договорились, что спать будем ложиться вовремя, иначе дружбе конец (Сережа зажмурил глаза). Первым будет засыпать сын, – Лиза понизила голос, – мама придет, посмотрит и тоже уснет. Папа придет, посмотрит, что спять его друзья, и рядом ляжет. И спять три друга, три приятеля, спят, пока не выспятся…

Лиза осторожно подняла сына и вернулась с ним в комнату. Полуяров спросил удивленно:

– Уже?

– Набегался… устал… Ты очень волнуешься, Павлик? Он словно ждал этого, невольно вырвавшегося вопроса, взял Лизу за руки, усадил перед собой и заговорил:

– Я знаю, что я абсолютно прав, а… тяжело начинать.

– Согласись, Павлик, что у тебя есть одна плохая черта, – когда Лиза говорила мужу неприятное, она гладила его руку. – Ты нетерпелив. Тебе надо раз-два – и готово. Ты начинай постепенно, но не отступай. Надо терпеливо доказывать свое…

– Насчет черты не спорю, – Полуяров снова зашагал вокруг стола, – ведь не я один против него. Почти все. А молодежь терпением не отличается. С ней надо осторожнее, тоньше. Они еще не журналисты, они еще учатся, принципы вырабатывают. Ведь мы с Копытовым отвечаем, какими они журналистами вырастут. Первый редактор, шутка сказать! – Полуяров пересел к Лизе и продолжал тише: – А Копытов пытается привить им самое страшное – осторожность ради осторожности.

Полуяров любил вот так посидеть с женой – друг против друга – и поговорить о разных разностях, важных и неважных, приятных и неприятных. Лиза щурилась, и ее раскосые глаза становились еще уже.

– Совсем забыла, – беззаботно сказала она, поправляя сыну подушку. – Я завтра не работаю. Выпросила отгул.

Чтобы муж не заметил ее смущения, Лиза ушла на кухню готовить чай, плотно прикрыла дверь, словно для того, чтобы муж не услышал ее мыслей. Сережа заболел, а у Павлика завтра важное собрание. Ему лучше ничего пока не знать, а то расшумится, разволнуется. Только бы у него на работе все хорошо было, за остальное она спокойна.

Семья… Моя семья. Раньше Лиза не понимала этого. Раньше казалось, что семья – это муж и ребенок. И она удивлялась, что начальник конструкторского бюро, в котором работала Лиза, часто говорил, когда ему грозила неприятность:

– Ничего, у меня семья… Вы, молодые, не понимаете… Семья – это изумительная конструкция.

Два случая помнила Лиза. Пришел однажды муж с работы, злой, раздраженный до того, что она растерялась. Жили они вместе всего второй год, и Лиза ни разу не слышала от него грубого слова. А тут он закричал:

– Ну дай что-нибудь поесть!

Она принесла тарелку супу и поставила перед ним. Полуяров, видимо, не слышал, как подошла Лиза, оторвался от газеты, повернулся и – рукой в горячий суп! Тарелка полетела на пол, – он что-то кричал, но Лиза от страха не могла разобрать ни одной фразы; она убежала из дому и вернулась лишь к ночи.

Не меньше ее напуганный муж ждал у ворот дома. Они тут же, на улице, обнялись, поцеловались и стали извиняться друг перед другом. И все-таки вспоминать об этом было неприятно.

Через несколько лет, когда Сереже шел первый год, Полуяров случайно увидел в комиссионном магазине настольную фарфоровую лампу. Как часто бывает с людьми непрактичными, Полуяров решил ее купить. И только цена в триста пятьдесят рублей некоторое время сдерживала его. Лиза смотрела, смотрела на страдания супруга и сама послала его в магазин. Полуяров вернулся торжественный и гордый. Он посадил Лизу в стороне, установил лампу и, восхищенный, замер.

– Красивая вещь, – сказала Лиза, подумав, как дорого обходятся иногда людям причуды, – надо только повернуть ее вот так…

Она шагнула к столу, зацепилась за шнур, запуталась в нем, упала, закрыла глаза и заткнула уши, чтобы не видеть и не слышать, как разобьется лампа; лежала на полу и даже боялась пошевелиться.

– Вставай, чего лежишь? – спросил муж.

Лиза посмотрела – лампа разбилась на мелкие кусочки.

– Жалко, – искренне признался Полуяров. – И тебя, и лампу. Ушиблась?

– Ушиблась… А почему ты не ругаешься?

Полуяров тяжело вздохнул, ответил:

– А что ругаться? Не склеится все равно… И не нарочно ведь уронила.

– Само собой, но нервы, характер…

– Все это так, – пробормотал Полуяров, присел на пол и не то шутливо, не то совершенно серьезно добавил: – Ты мне дороже лампы.

Об этом случае Лиза вспоминала часто. Она стала понимать, что семья – не просто муж, ребенок и она, а все вместе, неделимо. Однажды, когда Полуяров уехал в командировку, Лиза долго не спала, наслаждаясь мыслью, что есть на свете человек, который ей так дорог, что есть на свете Сережа, который дорог ей и тому человеку. Утром, придя на работу, она сказала начальнику бюро вместо приветствия:

– Семья – это, действительно, изумительная конструкция.

– То-то! – радостно ответил он. – А как долго доходит? Правда?

Спать Полуяров ложился поздно. Он не мог писать в редакции и писал дома. Тишина в квартире. Легко скользит по бумаге перо…

Открытое партийное собрание состоялось на следующий день. Копытов сделал сообщение о том, почему не выполняется график выхода газеты, и в заключение сказал:

– Надеюсь, что наш коллектив приложит все усилия, чтобы выправить создавшееся положение.

Он улыбнулся и сел.

– Вот всегда вы, Сергей Иванович, прекрасно себя чувствуете! – проговорила Лариса.

– В чем дело, Вишнякова? – спросил Копытов недоуменно.

– Вы меня простите, но я не верю, понимаете, не верю, что вы изменитесь! – продолжала Лариса. – На собрании вы всегда головой киваете, соглашаетесь, а потом – все по-старому.

– Без истерик, Вишнякова, – Копытов посмотрел на Полуярова, но тот смотрел в стол.

– Я не виновата, что не могу говорить спокойно, – Лариса подошла к столу. – Лучше закатывать начальству истерики, чем отмалчиваться. А некоторым по душе именно последнее.

– Совершенно несомненно, – начал свое выступление Рогов, – несомненно, что в нашей работе в самое ближайшее время наступит перелом. Резкий перелом.

– Откуда он возьмется, этот перелом? – запальчиво спросила Лариса. – С неба свалится? У нас нет коллектива! И все потому, что мы для редактора не больше, не меньше, как организмы с определенными служебными нагрузками. Сергей Иванович, вы на редкость сухой человек.

– Опять я один виноват, – Копытов развел руками. – Все молодцы, один редактор дурак.

Кое-как разобрались, кто выступает. Лариса отмахнулась, Рогов обиженно замолчал. Слово взял Валентин:

– Сергей Иванович не объясняет правки. Или сразу забракует, или сам исчеркает рукопись – и в набор. Потом стоишь, ушами хлопаешь.

– Писать надо лучше, тогда и браковать не буду, – оборвал Копытов.

– Мы и хотим писать лучше, научите.

– А чему вас пять лет в вузах учили? Я лично, знаете, университетов не кончал. И запомните: хороший материал никто браковать не будет.

– В редакции нет коллектива, – продолжал Валентин, – а без дружного коллектива хорошей газеты не сделаешь. Мы работаем каждый в одиночку. А самое главное, мы не умеем настаивать на своем. Забракуют у нас корреспонденцию, мы ругаемся в коридоре, жалуемся друг другу, на том и делу конец.

– Разговоры о какой-то спасительной дружбе, – заявил Олег, – это пустые разговоры, пионерский подход к делу. Основные причины нашей плохой работы кроются в низкой квалификации отдельных сотрудников и неважным, я бы сказал, руководством. И нечего рассуждать о дружбе, коллективе и прочем.

Слушая выступления, Полуяров методически записывал их в блокнот, ставил на полях восклицательные и вопросительные знаки. Проект резолюции лежал перед ним. Все в этой бумаге было правильно и всего этого было мало для того, чтобы улучшить работу.

И хотя собрание единодушно одобрило резолюцию, Полуяров чувствовал, что никаких изменений в жизни газеты не наступит, пока он, Полуяров, не докажет Копытову, что ему не место в редакции.

Будто очнувшись, Ольга заметила в квартире пыль, беспорядок и в воскресенье принялась за уборку. Обметая знакомые вещи, она невольно вспомнила события последних дней, изменивших ее жизнь. Сознание большой вины и беды притупилось, она уже не плакала, не кусала губы, когда раздумывала над происшедшим. Зато никогда еще она не получала такого удовлетворения от работы и тренировок, как теперь. Но оставшись одна, она ощущала в сердце тяжелую пустоту, а когда приходил Николай, пряталась на кухне, сидела у окна, не зажигая света.

Ольга мучилась. На каждом шагу убеждаясь, что разрыв с мужем неизбежен, что он уже фактически произошел, она вместе с тем все яснее сознавала: ничто не оправдывает ее. Что делать? Ведь лучше ночевать на улице, под открытым небом, чем в одном доме с нелюбимым.

Она редко вспоминала о Валентине, но против своей воли сравнивала его с мужем. Если ее любовь к Николаю, теперь уже угасшая, походила на широкую, но спокойную реку, то чувство к Валентину казалось горным потоком, которому надо рваться вперед. Она сопротивлялась этому чувству, потому что однажды уже ошиблась.

Чем сильнее влекло Ольгу к Валентину, тем упрямее старалась она доказать себе, что и не достойна его, и не сумеет полюбить по-настоящему.

Ольга принялась за уборку квартиры, не найдя, на что еще можно убить время. Удивленный Николай стал наблюдать за женой. У письменного стола Ольга немного помедлила и начала стирать пыль. Николай облегченно вздохнул: сейчас она, как всегда, наденет старое ситцевое платье – бледно-голубое с белыми цветочками – и будет мыть пол. Он бросился на кухню, отыскал таз, налил воды и принес в комнату. Ольга не обернулась. Николая охватило острое желание сейчас же, немедля вернуть прошлое.

– Оля! – горячо прошептал Николай. – Нам необходимо поговорить. Я не могу без тебя. Так больше нельзя!

Она нагнулась, опустила тряпку в таз и вдруг резко выпрямилась.

– Выйди, пока я мою, – сказала она.

– Хорошо, хорошо, – растерянно прошептал он, приближаясь к ней. – Я уйду. Я уйду. Оля, милая, прости меня. Я извелся за эти дни.

– Не надо, – строго попросила Ольга, отступив назад. – Я не могу по-старому. Ни за что.

– Почему?

– Ты еще спрашиваешь… Я не виновата.

– А кто виноват? Я? Я пока еще не завел себе…

– Замолчи.

– Словом, нам следует обо всем договориться сегодня же, – зло сказал Николай, – иначе возобновить разговор будет трудно. Нужно кончать.

– А о чем говорить? Я давно все сказала.

– Повтори, если не трудно, – вызывающе предложил Николай. – Я с интересом послушаю. Да я знаю, что ты можешь сказать, не юноша, догадываюсь. А если я не отпущу тебя? – он не сдержал желания, обнял Ольгу и, словно бросаясь с обрыва, прошептал страстно: – Мы же не просто так жили, ты женой моей была… – Она легко отвела его руки, он с ненавистью посмотрел на нее. – Что ты предлагаешь?

– Я уйду.

– Прекрасно. А дальше?

– Не знаю.

– Может быть, ты и о бракоразводном процессе не знаешь? Ведь надо соблюдать законы. Я не желаю быть соломенным вдовцом. На суде…

– На суде? – испуганно переспросила Ольга.

– Да, на суде, – торжествующе подтвердил Николай. – Представляешь, как все это будет выглядеть? Гражданка Рогова Ольга Игнатьевна, проживающая, не имею чести знать где, – говорил Николай, словно диктовал машинистке, – возбуждает дело о разводе с гражданином Роговым Николаем Александровичем, проживающим там, где она недавно считалась его женой… Как обрадуются некоторые товарищи! Сенсация…

– Повторяю, я не знаю, кто из нас виноват больше. Ну не могу я быть с тобой.

– Спасибо, дорогая.

– Не надо, – почти ласково попросила Ольга. – Поверь, мне очень тяжело.

– Бедная! Не успела уточнить отношения с Лесным? Не изображай благородного изумления: я примерно знаю, по каким причинам женщина уходит от одного мужчины к другому.

Ольге захотелось крикнуть, выбежать из комнаты или броситься к окну и ударом распахнуть раму, вдохнуть свежего воздуха.

– Я ухожу не к нему, – твердо сказала она. – Даю слово: он здесь ни при чем.

– Значит, уходишь просто так, абстрактно?

– Я ухожу от тебя, – с усилием проговорила Ольга. – Я не могу жить с человеком, который… вот такой, как ты… и ты ведь не любишь меня…

– А за что тебя любить? За то, что ты… с этим…

Ольга бросила тряпку в таз и ушла в другую комнату.

– Ну и уходи! Уходи! – крикнул вслед Николай, постоял у дверей, прислушиваясь. – Завтра все узнают, что я выгнал тебя из дому…

Хлопнула дверь… Ушел… Ольга плакала и шептала:

– Не плачь. Не плачь. Так тебе и надо. Так тебе и надо.

Она машинально, почти бессознательно достала из-под кровати чемодан, стала складывать в него попадавшиеся на глаза вещи. Присела. Не было сил подняться, она легла и положила голову на чемодан.

Останься, останься, останься… Чей это голос? Она прислушалась – тишина. И снова – останься, останься, останься… А, это ходики стучат на кухне.

Нет, надо уходить! Пусть страшно, пусть стыдно – надо. Все равно не может она оставаться здесь. Бежать, бежать, хоть куда бежать!

Но что-то останавливало ее, лишило сил, не давало двинуться с места. Она защелкнула замки чемодана, переоделась и стояла посередине комнаты.

А как жить дальше? Как смотреть людям в глаза? Что отвечать, если спросят?

Она вышла из дому, села в трамвай, не подумав, куда он идет. Ей показалось, что кондуктор взглянула на нее подозрительно, и Ольга отвернулась.

Трамвай привез ее на вокзал. Ольга смешалась с толпой, остановилась, увидев вывеску «Камера хранения». Да, вот что сейчас самое главное: освободиться от этого чемодана! Ольга подошла к дверям и выпустила чемодан из обессилевшей руки. Чемодан стукнулся об асфальт. Она боялась поднять глаза, ей чудилось, что люди, проходившие мимо, с презрением поглядывали в ее сторону.

И вдруг ей стало жаль Николая. «Колька, Колька, – подумала она, – ведь неправда все это… не могу я уйти… стыдно!»

– Оля, – услышала она глухой шепот, – поедем домой, Оленька!

– Хорошо, хорошо, – обрадованно согласилась она, узнав голос мужа. Он стоял рядом, встревоженный, растерянный, неловко прижав к груди ее руку. Ольга с трудом улавливала смысл его слов. Что такое с ней случилось, как она оказалась здесь, чей чемодан держит Николай, почему у него такой обеспокоенный вид, почему ей хочется вырвать руку?

В машине Ольга совсем обессилела, прижалась к мужу, прошептала:

– Я заболела.

Из машины она вышла пошатываясь, в комнате легла на диван. Николай встал на колени, поцеловал ей руку и потянулся к губам.

Вдохнув спиртной запах, Ольга прошептала жалобно:

– Не трогай меня. Дай мне подумать. Мне нужно подумать. Я больна. Не трогай меня.

«Осталась, осталась, осталась», – радостно стучали ходики. «Неправда!» – хотела крикнуть Ольга и не смогла.

Валентин сравнивал между собой знакомых газетчиков и не мог определить, что же является основным в их работе. В минуты откровения он признавался себе, что мечтает стать незаурядным журналистом. Для этого он не жалел ни сил, ни времени. Но так же, а может быть, еще упорнее работал Копытов. Зато у Валентина было больше вкуса, умения писать, азарта, беззаветной любви к газете. Почти всеми этими качествами обладал и Олег. Значит, не это самое главное?

А что же?

Пока он знал одно: славы ему не нужно, деньги – вещь полезная, но не ради них он по нескольку раз переписывает свои рукописи.

Теперь Валентин жил на частной квартире, которую разыскал в результате месячных хождений. Ему до того надоело почти каждый день после работы тащиться через весь город и торговаться со скаредными домохозяйками, что он не выдержал и снял комнату на весьма и весьма плохих условиях – сто пятьдесят рублей в месяц, со своими дровами, домой приходить не позже двенадцати, гостей не принимать.

Но скоро он полюбил свою комнатку и с удовольствием возвращался в нее после работы. Ворчливая хозяйка открывала многочисленные замки и запоры и всякий раз напоминала, что «деньги-то не забудьте вручить, а то жильцов много, а квартир мало, да и каждая ли хозяйка рискнет чужого человека в дом пустить…»

Заработок Валентина был не то, чтоб мал, но и не велик, за расходами приходилось смотреть строго – деньги кончались дня за четыре до получки.

Что-то изменилось в нем за эти дни. Кажется, он научился сдерживаться, не говорить лишнего, того, что срывается с языка только под горячую руку. Раньше он считал своеобразным геройством нежелание сдерживаться, особенно на собраниях и в разговорах с начальством. То были глупости. Чем ты сдержанней, чем глубже спрятано твое волнение, тем сильнее становятся доказательства, тем больше весят слова.

Думы об Ольге вселяли в него уже не уныние, не бессилие перед судьбой, а радостное сознание своей воли, веры в счастье.

Последняя вспышка раздражения произошла недавно, когда Николай неумной правкой испортил его корреспонденцию о молодых штукатурах. «Неврастеник, а не человек», – сказал себе Валентин, вышел в коридор, успокоился и, кое-как договорившись с Николаем, спас статью.

Он заставлял себя думать о Николае, как о журналисте, и убедился, что не любит его не только потому, что он муж Ольги.

Среди газетчиков бытует выразительное слово «исписался». Это означает, что хороший журналист стал плохим, что даже при самых огромных усилиях из-под его пера выходят серые посредственные произведения. Страх «исписаться» грозит тем, кто слишком быстро поверил в свой талант, счел себя безупречным журналистом. Такие видят в газете лишь возможность доставить пищу своему тщеславию или гонорарные ведомости. Для этих людей газетная работа заключается в бесстрастном сочинительстве, при котором собственное мнение не является необходимостью.

Именно так случилось и с Николаем. Писал он не то, чтобы плохо, а без души, скучно. Придраться вроде было бы не к чему, но читать его материалы не хотелось. Беда заключалась в том, что сам Николай никогда бы не поверил, что стал писать плохо, и на замечания реагировал болезненно. Сидеть над рукописью больше одного дня, по нескольку раз переписывать свои произведения, затаив дыхание, ждать оценки товарищей – все это было Николаю уже непонятно.

И все чаще Валентину приходила одна и та же мысль: что нашла в Николае Ольга? Он пытался найти в Николае хотя бы частицы чего-то хорошего и не находил. Наоборот, в глаза бросались его отрицательные качества.

Разлад в семье Роговых не радовал Валентина. Лишь временами ему казалось, что сейчас Ольга может прийти вот в эту комнату, присесть на стул у печки и рассказать о себе. Было просто необходимо говорить с ней, видеть ее, слышать.

На работе с каждым днем было тяжелее. Качество писем, поступающих в отдел рабочей молодежи, оставляло желать много лучшего. Иной раз из недельной почты не удавалось использовать в газете ни одного письма. Чтобы исправить положение, Валентин предложил создать на заводах юнкоровские группы. Николай согласился, но загрузил Валентина мелкими заданиями.

Обсуждение статьи о Синевском леспромхозе неожиданно прошло гладко, быстро, поправки оказались незначительными. Валентин ждал боя, но Копытов отказался вступать в него, видимо, помня о последнем партийном собрании. Выступление редактора и удивило, и возмутило Валентина.

– Если бы ты сразу написал так, как Пал Палыч подправил, давно бы материал в газете был.

Полуяров подписал в набор и очерк о свадьбе.

– Тебе же стыдно потом будет, – пробормотал он. – Зря торопишься.

К сожалению, в жизни за приятным событием часто следует десять пренеприятных. Редактор приказал отделу рабочей молодежи через два дня провести читательскую конференцию на паровозоремонтном заводе.

– К чему такая спешка? – удивился Валентин. – Мы не успеем.

– Успеете, – отмахнулся Копытов. – Доклад получите сегодня.

– По-моему, это будет конференция ради конференции, – осторожно возразил Валентин.

– Все тебе не так, все тебе не нравится! – проворчал Копытов. – Подумаешь, мероприятие! Собрать народ, поговорить, послушать, и вся недолга. Ты, Лесной, дальше своего носа не видишь. Знаешь, какое положение с тиражом? Из сорока тысяч двадцать идет в розницу да там и лежат, пока на базаре на завертку не продадут. Союзпечать скандалит. Приехал представитель цека комсомола, интересовался нашей массовой работой. Соображать надо.

– Сделаем, Сергей Иванович, – скромно отозвался Николай, – раз нужно, сделаем.

– Какой толк будет от такой конференции? – спросил Валентин. – Я считаю…

– Может, на мое место сядешь? – Копытов переглянулся с Николаем и кивнул в сторону Валентина. – Орел, что и говорить.

Доклад Николай взял себе, по телефону узнал о месте и времени конференции и смерил Валентина уничтожающим взглядом.

После работы Валентин остался в редакции, долго читал многотиражную газету паровозоремонтников, выписал несколько фамилий, часто встречающихся под заметками. Привычка добросовестно выполнять поручения взяла верх над злостью, и Валентин на машинке одним пальцем отпечатал несколько пригласительных билетов. До завода было не очень далеко, он с удовольствием дошел по свежему воздуху до проходной и отдал билеты вахтеру.

Утром Николай передал ему всю поступившую почту, а сам целый день писал передовую, изредка отрываясь, чтобы позвонить по телефону и навести справку.

Вечером поехали на завод, взяв с собой стенографистку: в следующий номер планировался отчет о конференции.

В просторном зале заводского клуба собралось человек двадцать. Николай поджал губы:

– Не могли такого пустяка организовать. Придется ехать обратно, чтобы не позориться. Нельзя же проводить конференцию при пустом зале.

– Виноваты мы, – сказал Валентин. – Пустой зал – оценка нашей работы. Надо проводить конференцию.

– Надо уважать редакцию, – наставительно проговорил Николай. – Это позор, а не конференция. Тем более, вас никто не уполномачивал. Я отвечаю. Едем.

– Вы не правы… – начал Валентин, но Николай перебил:

– Я не намерен вас упрашивать.

Валентин отрицательно покачал головой.

– Отлично, – сквозь зубы процедил Николай. – Я вас предупредил. Пеняйте на себя. Стенографистка останется с вами.

Одиноким и жалким почувствовал себя Валентин на сцене, рядом с длинным столом, за которым сидели члены комитета комсомола. Глядя в темноту зрительного зала, он сказал:

– Нет нужды объяснять, почему на читательскую конференцию областной комсомольской газеты собралось такое великое множество читателей. – В зале оживленно зашумели. – Вот и поговорим о том, как сделать нашу газету хорошей. Коллектив редакции горит желанием работать без брака, выражаясь по-заводски, хочет давать продукцию отличного качества. Помогите.

Валентин рассказал, как построен аппарат редакции, как готовятся к печати авторские письма, объяснил, для чего организуются юнкоровские группы. Он еще не кончил говорить, когда ему передали записку: «Просят к телефону, из редакции». Валентин предложил сделать перерыв.

– Это что за штучки? – услышал он в телефонной трубке голос Копытова. – Это что еще за фокусы, я тебя спрашиваю! Кто тебе дал право проводить конференцию одному? Немедленно в редакцию!

От напряжения, с каким Валентин сдержал себя, чтобы не закричать на редактора, рука вспотела, и он переложил трубку в другую руку, сказал:

– Не могу, Сергей Иванович, конференция идет.

– Ну ладно… Завтра с утра ко мне.

Настроение сразу испортилось, и Валентину стоило больших усилий продолжать конференцию. Зато потом, когда он возвращался домой, на душе было спокойно.

Но утром он пришел в редакцию удрученным и даже испуганным. С Николаем они не разговаривали и лишь при необходимости цедили слова сквозь зубы.

Валентин заглянул к Копытову, но тот махнул рукой – не до тебя, занят.

«Ну, и черт с тобой! – подумал Валентин. – Мне тоже некогда болтовней заниматься!»

И как нарочно, целый день пришлось потратить именно на болтовню. Сначала пришел инструктор из обкома комсомола, неповоротливый, упитанный юноша с двумя подбородками. Когда-то слава о нем гремела, что называется, был он токарем, и кому-то вздумалось его выдвинуть. Хороший токарь стал плохим инструктором обкома. Он долго расспрашивал Валентина об авторских письмах, давал общие советы и в заключение разговора положил на стол свою статью. До обеда Валентин тактично доказывал ему, что статью лучше не печатать.

Затем пришли два паренька из ремесленного училища и долго жаловались, перебивая друг друга, что в общежитии нет кипятка.

Не успел Валентин переговорить по телефону с областным управлением трудовых резервов, как явился товарищ из городского лекционного бюро с пухлой статьей о стирании граней между умственным и физическим трудом. Валентин старался направить лектора в отдел пропаганды и агитации. Оказалось, что там лекцию уже забраковали.

Валентин предложил Ларисе проводить ее домой, так как Олег задерживался.

Ему было приятно идти рядом с ней. Он был уверен, что всем радостно видеть в ней молодую женщину, будущую мать, которая гордо и тяжело ступает по земле. Ему хотелось чем-нибудь помочь грустной Ларисе, приласкать, рассмешить.

Она вздохнула, посмотрела виновато и предложила присесть на скамейку, когда проходили по скверу.

– Устала, – сказала Лариса, вытянув располневшие ноги. – Сын, наверное, будет. Лучше бы сразу двоих, чтобы отмучиться и не возвращаться к этому неприятному делу.

– Да, – важно согласился Валентин, вдруг почувствовавший себя мальчишкой, – ты, пожалуй, права.

Лариса рассмеялась и проговорила:

– Ты знаешь, я с тобой себя проще чувствую, чем с Оликом. Мне иногда такое хочется тебе рассказать, что можно только подруге рассказать. Но ты еще маленький, не поймешь… Мне нужно кому-нибудь рассказать об этом.

– Ты никогда не была такой, – смущенно прошептал Валентин.

– Всегда такой была, – с грустью продолжала Лариса, – только никто не замечал. Ненавижу, когда у женщин женское отнимают. У меня и для работы силы есть, и для ребенка, и для всего… Некоторые думают, что когда любви нет, можно в работе забыться, что можно без любви жить. Неправда.

– Неправда, – тихо проговорил Валентин. – К сожалению, неправда.

Олег пришел домой, когда Лариса с Валентином уже пили чай. Олег был чем-то возбужден, поцеловал Ларису, подмигнул Валентину.

– Ох, и номерок получится! – искренне похвастался он. – Мы с Полуяровым такую верстку изобразили, любо-дорого посмотреть.

Но не это, видимо, взбудоражило его. Лариса ушла на кухню, и он сообщил:

– У Роговых полный развал. Никола засел в чайной. Ищет утешения. Неплохой материал для статьи на моральную тему? А?

– Что теперь они делать будут? – притворно озабоченным тоном спросил Валентин.

– Разводиться, – объяснил Олег. – Не повезло парню. И чего ей надо? Видимо, решила, что он ей не пара. Нашелся поклонник позначительней. Говорят, ты за ней пробовал ухаживать?

– Перестань, – резко остановил Валентин. – Грустная тема для остроумия.

– Почему? – Олег внимательно вглядывался в него, следя за тем, как он реагирует на каждое слово. – Я не вижу особой трагедии в разрушении семейного очага, если нет детей. Кстати, я сейчас над интересной вещичкой работаю, над моральной. «Сорняк» называется. Надо будет дать ее с клишированным заголовком, чтобы буквы вот такие были, чтобы вырвать их хотелось. Надеюсь, что фельетон прозвучит. Тема-то очень нужная.

– О чем? – спросил Валентин, чтобы иметь возможность не разговаривать, а слушать.

– Об одном дураке. Женился еще первокурсником. Парень он бедный был, жить на одну стипендию, сам понимаешь, трудновато, ну, он и выбрал соответствующую невесту. Детей наплодил, стал научным работником, кругом соблазнительные дамочки, молоденькие, свеженькие, а дома усталая, измученная жена да хор мальчиков и девочек. Он и бросил их. Алименты платить не хочет.

– Почему же дурак, а не подлец?

– Видишь ли, подлец – понятие растяжимое. В данном случае, для того, чтобы не быть подлецом, надо всего-навсего платить алименты. Что ему, денег жалко? Платил бы и жил спокойно. И подлецом бы не считался. – Олег откусил конец мундштука папиросы и сплюнул. – В общем, надоело мне здесь! Кисну я здесь. Уезжать надо.

– Кто тебя держит?

– Моя идеальная жена, – Олег улыбнулся, и все-таки это прозвучало насмешливо. – Для нее нет лучше газеты на земле, чем наша уважаемая. Вы с ней – святые наивности, – снисходительно продолжал Олег. – Близорукость у вас стала чем-то вроде защитного свойства. Всех нас Копытов стрижет под одну гребенку. Полубокс! – Он хмыкнул. – В жизни мы разные люди, а в номере газеты, подписанном нашим шефом, все на один манер. Все одинаковы. Ты, например, не сочти за комплимент, умеешь думать, с тобой интересно поболтать, узнать твое мнение. А вот статьи твои читать не хочется. Такое впечатление, что перед тем, как сесть писать, ты отключаешь три четверти мозга.

– К сожалению, в этом виноват главным образом я.

– Нет, не ты! – Олег обнял Валентина за плечи и зашептал ему в лицо. – Не ты и не я виноваты в том, что газета серая! Мы можем писать в десять раз лучше! Но мы знаем, что нас будут черкать! Нас будут уродовать!

Олег вздохнул, с сожалением посмотрел на молчащего собеседника, заходил по комнате.

– А кто тебе мешает бороться? – тихо спросил Валентин.

– Я искренне завидую вам, молодой человек. Вы далеко пойдете… Значит, ты не имеешь никакого отношения к роговской истории? – спросил он через некоторое время. – Да, ведь как иногда женщина способна унизить мужчину. Если бы, предположим, Николаю вздумалось бросить ее, дело бы обстояло иначе. Мужчина уходит открыто, решительно, а тут…

– Откуда ты знаешь, как уходят мужчины? – Валентин сдерживался, но вопрос прозвучал раздраженно.

– Догадываюсь, – насмешливо отозвался Олег. – Да и быль молодцу не в укор. Ты, я вижу, упорно стремишься к конфликту. Нетипично, нежизненно. Советский молодой человек не может вступить в конфликт с другим советским молодым человеком. Теории социалистического реализма не знаешь.

Вошла Лариса, и Олег замолчал. Она почувствовала, что здесь произошел резкий разговор, и лицо ее сразу стало печальным. Валентину было жаль Ларисы, и все-таки он сказал:

– Иногда мне кажется, Олег, что ты не мысли высказываешь, а просто жонглируешь, словами. Твои разглагольствования – не смелость, а злопыхательство. – И останавливая вскочившего с места Олега, он твердо продолжал, повысив голос: – Пиши, а не брюзжи, черт тебя побери! Писать надо, а не болтать!

– Мы не на собрании, – поморщившись, пробормотал Олег.

– А это я больше всего ненавижу! Это у нас часто встречается: на собрании говорить одно, а дома – другое.

– Меня в этом обвинить нельзя, – сквозь зубы ответил Олег.

Валентин стал собираться домой; Лариса не удерживала его. «Прости», – прочитала она в его взгляде и кивнула.

Осторожность, тупость и бюрократизм Копытова не возмущали Валентина так сильно, как внешняя смелость Олега и сознание его собственного превосходства над другими. Оба они – Олег и Копытов – сбивали его с толку, мешали нащупать верный путь. Но пока Валентин был бессилен против них, у него не было еще доказательств, своей правоты, своей убежденности, была лишь твердая вера в нее.

Проведение читательской конференции на паровозоремонтном заводе Валентин мог считать доказательством своей правоты, важной личной победой, но это не доставило ему никакой радости, тем более удовлетворения. Это было что-то вроде разведки боем, он проверил свои силы, убедился, что может драться и побеждать.

У дверей стоял чемодан. Входя в комнату, Лариса больно ударилась о него коленкой.

Ольга сидела на диване и даже не взглянула на Ларису.

– Идем? – тихонько спросила она.

– Куда? – почти беззвучно отозвалась Ольга. – Я никуда не пойду. – Она опустила ноги на пол, откинулась на спинку дивана, запрокинула голову, будто ей трудно было дышать. – Мне стыдно… – Она резко поднялась, нахмурилась, и от этого выражение лица стало решительным, почти суровым; она произнесла жестко: – Все равно не могу я здесь. Не могу его видеть. Я все сделала, чтобы не уйти, и… уйду.

– А что ты сделала?

Николай вышел из соседней комнаты, остановился, держа руки в карманах, покачиваясь на носках.

– А что ты сделала? – повторил он. – Это ты во всем виновата! А вы зачем пришли? – он повернулся к Ларисе. – Интересно посмотреть на скандал вблизи?

Ольга встала перед Ларисой, будто хотела прикрыть ее, но Николай повысил голос:

– Я не пропаду! Не одна на свете!

– Идем, – тихо позвала Ольга, – идем…

– Пожалуйста! – Николай подскочил к дверям, распахнул их. – Скатертью дорожка! Не бойтесь, не пропаду…

У Ларисы было до того мерзко на душе, что она не стала удерживать Ольгу, когда та попрощалась на первом перекрестке.

Лариса шла, останавливаясь через каждые два десятка шагов. Сердцу было тяжело… Растет маленький, растет не по дням, а по часам. Оттого и тяжело маме. Скорей бы у тебя был день рождения!.. Ты не бойся, малышка, у меня сильные руки. Они не устанут ласкать тебя, если тебе будет грустно, лечить, если придет болезнь. Они не испугаются огня, если ты попадешь в него, они протянутся до неба, если захочешь быть ближе к солнцу.

Олега дома не было – она это предчувствовала. Было только одно желание – заснуть, спокойно и тихо, заснуть сном человека, который сделал за день все, что от него требовалось.

Куда ушел Олег?

Лариса перемыла всю посуду, перегладила кучу белья, выхлопала на улице коврик, сходила за водой с одним ведром.

«Пустяки, – внушала себе Лариса, – ничего особенного не случилось. Пустяки. Бывает это с мужьями, заболтаются с кем-нибудь, забудут, что ждут их».

Но сердце тревожно подсказывало: нет, не пустяки, случилось что-то страшное. Что? Хоть бы записку оставил… Лариса торопливо оделась, добежала до будки с телефоном-автоматом, стала один за другим набирать номера редакционных аппаратов. Густые длинные равнодушные гудки. Очнулась она дома, стояла посередине кухни, кусала рукавички. Швырнула их в угол и сразу подумала: а при чем здесь рукавички? Подняла их, сунула в карман, разделась.

Плохо человеку, когда он один. Лариса посмотрела на портрет любимого поэта. Поэт хмурился. Он-то должен понять ее. Он-то знал эту, застилающую глаза страсть, которая может бросить в могилу, может дать крылья, поднять в облака или ударить о землю. Плохо человеку, когда он один.

Слишком многое прощала, слишком часто унижалась, слишком любила. Может, бросить все это, отказаться? Год-два перемучиться, а потом привыкнет, успокоится и будет жить, пусть несчастная, но гордая?

Третий час… Хорошо еще, что мама в отъезде… Как это страшно: любить, а потом суд! А проходит ли любовь? Конечно, нет. Настоящая не проходит.

Вчера они снова поссорились с Олегом. После разговора у нее болела голова. А Олег так и не понял.

Изредка он писал театральные рецензии, которые считал скорее не работой, а приятным времяпровождением. Договорившись с Копытовым, он пошел на очередную премьеру в драматический театр. Лариса осталась дома: пьеса ее не привлекла, показалась неискренней.

Из театра Олег пришел рано – не досмотрел последнего акта. Жалея о потерянном времени, он зло высмеял спектакль и сел писать рецензию.

Утром, вытирая пыль со стола, Лариса увидела рукопись и прочла заголовок: «Песнь о созидании. Новый спектакль драматического театра». Не двинувшись с места, она прочитала рецензию и жалобно спросила:

– Это что такое?

– Рецензия, – зло ответил Олег и взял рукопись.

– Это халтура!

– Мне надоели твои идейные выкрики… – грубо начал Олег, но Лариса вырвала у него рукопись и, скомкав, бросила в таз с водой.

– Где твои красивые слова о долге и чести журналиста? О смелости? – дрожащим голосом спросила Лариса. – Неужели это ты написал?

– Перестань, – Олег был напуган и говорил, опустив глаза, – не выдавай наивность за добродетель. Можно подумать, что наша уважаемая газета согласится когда-нибудь разругать пьесу, одобренную центральной печатью. Не я первый, не я последний немножко грешу против совести. И когда тебе надоест строить из себя пропагандиста, который судит о жизни по лекциям, размноженным на стеклографе? Неужели тебе надо объяснять, что мнение областного журналиста должно совпадать…

– Я не знаю, не знаю, как быть в таких случаях, когда мнение должно совпадать, но я знаю, что нельзя идти против совести, – устало ответила Лариса. – Я ожидала от тебя чего угодно, только не этого… Мне надо подумать, стоит ли нянчиться с тобой.

Олег усмехнулся недоверчиво.

– Да, – внешне спокойно подтвердила Лариса, – всему есть предел. Смотри, Олик. Если я тебе, действительно, надоела, иди. Не мучь меня. Мне ведь нельзя волноваться.

Сейчас, ночью, когда она выплакала все слезы, Ларисе стало ясно: случилось то, чего она страшилась больше всего. И не надо обманывать себя.

Она сжала руками спинку стула, чтобы не броситься навстречу Олегу, когда услышала щелканье ключа в замке. Она заставила себя не обернуться, когда раздался поддельно удивленный голос:

– Ты еще не спишь?

– Вещи пока разбирать не будем, – сухо сказала Лариса, и каждое слово с болью прошло через горло. – Мне противно…

– Не говори глупостей! – неуверенно произнес Олег. – Не делай из мухи слона. Ну, я виноват, но с кем не бывает? Встретил школьных товарищей, выпили по кружке пива. Всегда с этого начинается.

– Где ты был?

– У приятелей.

Ей очень хотелось поверить в это, и если бы Олег больше ничего не сказал, она бы поверила. Она устала и не могла спорить со своим сердцем. Но Олег произнес:

– Я обещаю, я клянусь, что этого не повторится. Ты всегда была доброй и великодушной и…

– Что же ты не договариваешь? – спросила Лариса окончательно убедившись в своем подозрении. – Я ведь не боюсь правды. Я даже могу сказать, могу сознаться… – губы ее страдальчески искривились, глаза сузились, удерживая слезы. – Я даже могу сознаться, – с отчаянием повторила она, – что люблю тебя… Могу простить. Мне это совсем не трудно.

– Прости.

В ногах была такая слабость, что Лариса присела. Мысли перепутались, и ей было трудно думать. Она говорила, слушала себя, свои слова и с трудом понимала то, о чем говорила.

– Я не верю, что ты изменил мне, никак не верю… хотя это и так. Ты мне слишком дорог, чтобы я простила тебя. Если я прощу, ты когда-нибудь опять… Может, с другой ты будешь… не таким. Я тебе не нравлюсь? Да?.. Почему?.. Я одного только хочу, чтобы ты, хотя бы под конец жизни, сказал мне спасибо.

– Спасибо.

– Иди.

Закрыв дверь, она подумала: «Я не стану рвать на себе волосы». И все-таки велико было желание одной болью заглушить другую, удариться головой о стену, чтобы расстаться с этими мыслями, от которых холодеет грудь.

«Мой характер, – считала Лариса, – состоит из семидесяти пяти процентов воли и двадцати пяти процентов прочих качеств». В эту ночь она решила, что на всякий случай было бы неплохо иметь запас воли свыше нормы. На всякий случай.

На первый взгляд все произошло случайно. Действительно, встретил школьных приятелей, начали с кружки пива… Рядом оказалась Аллочка, прижалась к Олегу грудью, защебетала. Было довольно-таки противно.

Потом поехали на квартиру к одному из наиболее шумных юношей. По дороге Аллочка объяснилась Олегу в любви.

Словом, проснулся он часов в пять утра, сбросил с себя руку Аллочки и хлопнул дверью.

Он не смог оправдаться перед Ларисой, язык не повернулся. Выкрутиться было пара пустяков: сочинить что-нибудь правдоподобное, забыть и эту чертову Аллочку, и этих дураков в модных пиджаках.

И вдруг он почувствовал себя беспомощным. До сих пор Олег считал, что Лариса слепо обожает его, что он сам себе и ей хозяин. А увидел ее непокорной и сильной, вспомнил, что некоторое время назад размышлял о том, что будет, если Лариса разлюбит его. В это просто не верилось. «Ну, а если?» – спрашивал он себя, и сколько ни пытался уйти от ответа, думалось: он потеряет что-то очень для него важное, может быть, самое необходимое.

Трудно было открывать дверь в комнату, когда он вернулся домой. Он знал, что Лариса не спит, что сразу обо всем догадается. Если бы он застал ее рассерженной, заплаканной, растерянной, он упал бы ей в ноги и вымолил бы прощение.

Но он и сейчас не мог бы точно определить, что поразило его в Ларисе. Она стояла у окна, задумчивая, строгая, и он понял: прощения не будет. И сразу захотелось доказать, что надо простить, что он сам знает, что поступил мерзко.

Семь часов – значит отец уже проснулся, сидит за своим письменным столом. Мать готовит завтрак: отец рано начинает рабочий день.

Дверь открыл Филипп Владимирович, долго смотрел на сына, наклонив большелобую голову.

– Дежурил в типографии, – объяснил Олег, – не хотелось будить жену. Она охотница поспать.

И оттого, что отец молчал, Олегу стало не по себе, он торопливо разделся, прошел в комнату. Лидия Константиновна изменилась в лице, но успокоилась после первых же слов сына.

– Все это по меньшей мере странно, – задумчиво и холодно произнес Филипп Владимирович, когда сели за стол. – Ночное дежурство, спиртной запах…

– Я жалею, что пришел к вам! – сказал Олег. – Не верите, не надо. Нечего устраивать допрос.

– Так вот… – Филипп Владимирович швырнул салфетку на стол. – Допроса не будет. Но учти, Олег: если там что-нибудь произошло, я тебя в дом не пущу. Ни за что. Я всю жизнь прожил честно, чего бы мне это ни стоило.

– Ты выслушай сначала его! – возмущенно перебила Лидия Константиновна, погладив сына по голове. – Ты видишь, как он расстроен!

– Я давно заметил, – сурово продолжал Филипп Владимирович, – давно заметил, что ты…

– Выпей кофе, – умоляюще предложила Лидия Константиновна.

– В горле застрянет! – раздраженно ответил муж. – Кофе… Еще не хватало, чтобы мой сын…

– Я не понимаю, Филипп! – Лидия Константиновна всхлипнула. – Что тебе нужно? Чего ты от него хочешь?

– Ничего! – отрезал Филипп Владимирович. – Самую малую малость – не лгать! Ни отцу, ни жене!

Олег всегда побаивался отца. Занятый работой в клинике, подготовкой докторской диссертации, чтением лекций в институте, Филипп Владимирович редко вмешивался в жизнь сына, целиком доверив ее жене. И вот сейчас, будто спохватившись, он решил воздействовать на сына. Олег знал, что с отцом шутки плохи, но рядом была мать, и он не обратил на слова Филиппа Владимировича особенного внимания.

Перед уходом отец сказал:

– Ты понял меня? Повторять, надеюсь, не придется?

В редакции Олег с радостью узнал, что Лариса на работу не пришла и сообщил Полуярову, что она заболела: грипп, по всей вероятности.

И покраснел.

– Бывает, – неопределенным тоном отозвался Полуяров, – вылечим. Только бы осложнения не было.