"Генерал-лейтенант Самойлов возвращается в детство" - читать интересную книгу автора (Давыдычев Лев Иванович)
Наше повествование, уважаемые читатели, открывается ПРОЛОГом, в котором генерал-лейтенант Илларион Венедиктович Самойлов рассказывает, как у него возникло непреодолимое желание вернуться в детство, снова стать мальчиком по прозвищу Лапа
– Беда нас, взрослых, и особенно пожилых, в том, что мы или забыли детство, или помним его плохо, в общих чертах. И нам, увы, не понять до конца детей, особенно мальчишек! В головах у них, оказывается, такой ералаш, что они сами в себе разобраться начисто лишены способности! Они совершенно не в состоянии определить, что они вытворяют и чего им ещё захочется вытворить! В головенках у них всё пере-пере-перепуталось! Полезное и вредное! Благородное и подлое! Доброе и злое! Почему легче поднять в смертельную атаку взвод, роту, полк, чем заставить спокойно просидеть урок второй, третий, а то и – стыдно сказать! – первый класс?!?!
Конечно, солдаты – во-первых, солдаты, во-вторых, они просто взрослые люди, но это не объяснение и тем более не оправдание мальчишечьей не-со-зна-тель-но-сти! Вернее, далеко не достаточное объяснение. Ведь определённой, математически точно выверенной границы между ребёнком и взрослым не существует. Притом их, детишек-то, посылают не в смертельную атаку! Их просят, практически умоляют всего-то-навсего спокойно просидеть урок… И вместе с тем, повторяю, мы в чём-то перед детьми и не правы. Мы их плохо понимаем в иных случаях. А они нас вообще даже и не пытаются понять. Представьте, не испытывают в этом необходимости!
А ведь что-то надо делать!
Надо немедленно что-то предпринимать!
Иначе будет поздно!
По данным иностранных разведок, дисциплина в наших школах ежегодно падает примерно на ноль целых пять-шесть сотых процента. В детских яслях – на две сотых процента! А в детских садиках цифра падения самая высокая – ноль целых восемь сотых процента! Эти показатели имеют почти прямое отношение к тому, каким явится молодой человек в армию… Вот так-то… И я много думал о вышесказанном, ещё и не подозревая, к каким конкретным и крайне решительным действиям приведут меня подобные размышления. Мое, как потом оказалось, непреодолимое желание вернуться в детство не было случайным. Оно долго зрело во мне, пока не оформилось окончательно.
Здесь к месту заметить, что иногда самые значительнейшие события в жизни человека начинаются вроде бы с абсолютного пустяка. Именно так случилось и со мной.
Однажды я вдруг вспомнил, что в детстве у меня было прозвище Лапа. А вот почему меня так прозвали, запамятовал! Не могу вспомнить – и всё тут! Раздражаюсь, злюсь на самого себя, в голове стучит: Ла-па! Ла-па! Ла-па!.. Почему – Лапа? И мне стало ясно, что, пока я не вспомню, почему меня звали Лапой, ни о чём другом я думать уже не смогу. Так оно и было. Только раздражение и злость исчезли. Ко мне как бы вернулось детство, я вспоминал и вспоминал его, удивляясь, как много я помню!.. Но почему – Лапа?
И вдруг однажды вечером я обнаружил, что заболел, да так здорово заболел, что к ночи подумал: «А вдруг я сейчас умру? Ррррраз – и, как говорится, нету? Тю-тю!»
И стало мне, старому воину, оч-чень страшно, до того жутко мне стало, что пальцы ног мгновенно похолодели, окоченели прямо, а на лбу выступил холодный пот, будто меня дождем обкапало. Сердце не билось, а бу-ха-ло! Вот-вот, думаю, возьмет оно да и лопнет! Разорвется или из груди выскочит!.. Понимаете, вот-вот могу умереть…
«Что же это такое происходит, люди добрые, – думаю. – Неслыханное дело: генерал и – трусит!»
Но страх не проходил, сколько я ни внушал себе, что мне должно быть за это стыдно. Мне и было стыдно, обидно мне было, а страх не отпускал. Сколько сражений я прошёл, в каких только переделках не бывал, восемь тяжелых ранений, а легким и средним счета нет, а тут, видите ли… Да не имею я права умирать ни с того ни с сего!
Дел у меня, между прочим, уйма. Пусть тот умирает, кому делать нечего! В конце концов, просто несправедливо и глупо, возмутительно просто – вдруг умереть!
Никогда я ничего не боялся, а тут… Дома у меня никого нет, живу я один, даже если и «Караул, умираю!» крикну, никто и не услышит, никто и на помощь не придёт.
И обратите внимание на любопытнейшую деталь: я совершенно забыл, ну из головы выскочило, что можно попытаться добраться до телефона и вызвать «Скорую»! Вместо этого я продолжал лежать, продолжал трусить – да, да, именно трусить! – и гадать, что же такое со мной творится.
Вдруг – совершенно внезапно, заметьте! – вспомнил я, почему в детстве меня прозвали Лапой. Ну, знаете ли, чушь какая-то получается, бе-ли-бер-да! Чуть ли не умирать вроде бы собрался, а тут лежу действительно еле живой и прямо-таки с блаженством ощущаю себя маленьким! Ла-пой!
Была у меня в детстве, вспомнилось, следующая привычка. Встретив любое животное или птицу, я почему-то обращался к ним с искренним предложением: «Давай лапу!» Естественно, что просьбы мои исполняли только собаки и кошки, а коровы, например, или курицы игнорировали мои дружелюбные предложения. И всё равно: даже к воробьям я обращался по привычке: «Давай лапу!»
Животных я оч-чень любил, но на змей до сих пор не могу смотреть без содрогания, а в детстве меня трясло с головы до ног при одном виде безобидных ужей. Однажды на рыбалке, заметив поблизости ужа, я и затрясся с головы до ног от страха, но сделал шаг в его сторону и, закрыв глаза, тонким голоском крикнул: «Давай лапу!»
Уж исчез, мальчишки вдоволь добродушно похохотали, а прозвище Лапа пристало ко мне надолго.
Вспомнив всё это, я вновь ощутил себя маленьким и с этакой легонькой грустью размечтался: а ведь как бы замечательно было вернуться в детство… Я и не заметил в мечтаниях, как постепенно снова почувствовал себя предельно больным, и зло подумал: «Какое ещё там возвращение в детство, когда тебе грозит… Эх, поговорить бы мне со Смертью перед смертью! Я бы ей сказал! Она бы у меня вздрогнула, старушенция безглазая! На фронтах меня доконать не смогла, а сейчас, видите ли, задумала такую пакость!»
– Ты звал меня, генерал-лейтенант? – раздался негромкий, хрипловатый, на редкость противный голос, щелкнул выключатель, зажглась люстра, и я увидел… Вы только представьте себе такую… слова не подберу… картину, что ли… Стояла передо мной, – а я лежал в кровати, – особа в огромных чёрных очках, длинноволосая – этакая седая пакля до острейших плеч, – в белой короткой юбке, чёрном свитере и красных сапожках. – Ты звал меня, я здесь! – И она мерзко, с присвистываниями хихихикнула.
– Кто… ты… такая? – с трудом выговорил я, хотя сразу догадался, что же это за особа передо мной. – Кто ты? – постарался я спросить как можно грознее, чтобы придать себе храбрости.
– Я Смерть! И ты сразу узнал меня! – прохрипела она, села, закинув ногу на ногу (то есть кость на кость), и продолжала, давясь свистящим смехом: – Времени у нас с тобой не так уж много, но я тебя выслушаю и даже с некоторым интересом. Только заранее учти, что все разговоры со мной бесполезны! Решения мои окончательны и обжалованию не подлежат! – Она на некоторое время просто подавилась своим наиотвратительнейшим хихиканьем. – Жаловаться на меня некому! И некуда! – И хихиканье её переросло в этакий хрипло-свистящий хохотище. – Ну-у-у-у-у!!!! – столь страшным голосом прикрикнула она, что меня всего передёрнуло, чуть ли не затрясло.
Надо отметить, кстати, что как только эта особа назвала себя, я сразу вроде бы успокоился. Если явилась Смерть, рассудил я, значит, дела мои оч-чень плохи. Да что там —плохи! Хуже некуда. Тем более, что я знал: она должна быть зла на меня. Ведь сколько раз я уходил от неё! Можно сказать, убегал, уползал, увертывался!
Знал я и то, что она коварна, немилосердна, жестока, несправедлива и, по моему глубокому убеждению, совершенно глупа. Но ещё больше подла, конечно.
И, чтобы выиграть время, собраться с мыслями, сделать отчаянную, пусть даже и бесполезную попытку ещё раз уйти, убежать, улизнуть, ускользнуть, от-полз-ти живым от мерзкой и абсолютно незваной гостьи, я спросил:
– Почему ты так странно выглядишь? Я представлял тебя по рисункам из старинных книг старухой в балахоне и с косой в руках, а ты модница какая-то! Чего ты вырядилась?
– У меня выходной день! – гордо, самодовольно и хвастливо проскрипела Смерть. – Балахон, точнее, саван, и коса – это всё в прошлом. Ты, так сказать, отстал от смерти, не знаешь нашего нового порядка! – Она хихикала так долго, что запохрипывала, запосвистывала. – В свой последний час ты, генерал-лейтенант, увидишь меня в современной форме и сразу, может быть, что-то и поймешь. Теперь у меня, кстати, масса заместителей и заместительниц, помощников и помощниц, невообразимое количество агентов. Сегодня они все трудятся, готовят для меня работу, а я гуляю и наслаждаюсь! Ради остренького, этакого пикантненького удовольствия я решила сегодня кой-кого при-пуг-нуть! То есть пре-ду-пре-дить, что скоро я явлюсь к ним для выполнения своих прямых обязанностей.
– В том числе и меня при-пуг-нуть? – с притворно равнодушным видом спросил я, хотя внутри у меня всё похолодело, прямо-таки оледенело. – А я-то зачем тебе понадобился? Помирать мне, я считаю, рановато.
– Помирать никогда не рано! – Из её беззубого рта уже выскочил было
Тут голова моя закружилась, сердце от резкой боли сжалось… Ощущение было такое, словно у меня враз заныли все старые раны. Я пробормотал через силу:
– Нет, нет, нет… у меня много оч-чень важных… срочных дел… дай мне их закончить… потом забирай меня… если уж у тебя совсем нет совести… прошу тебя… дай мне закончить дела…
– Глупости, глупости, глупости! Ух, какие дурацкие глупости! – хрипло прокричала Смерть с посвистываниями. Она сняла огромные чёрные очки, и я увидел вместо глаз пустые отверстия, дырки обыкновенные. Пальцами-костяшками она приподняла над черепом парик из седых волос, прошипела: – Готовься… Скоро я явлюсь к тебе в своей форме-спецодежде. Тогда мне будет не до разговоров. Я буду на работе, на службе, на посту, при исполнении прямых обязанностей, буду делать любимое дело. Можешь быть уверен, я приложу всё своё умение, всё мастерство, все знания и опыт, чтобы ты не просто умер, а…
– Когда?
– Когда сочту нужным. Вскоре. Я применю к тебе какой-нибудь даже с моей точки зрения невообразимо жестокий способ… что-нибудь из модерна… чтобы ты…
– Ты опять решила припугнуть меня? – против своей воли заискивающим тоном спросил я. – Или ты… серьёзно?
– Нет на свете ничего серьёзнее меня, – высокомерно проскрежетала Смерть. – Я никогда не шучу. Я начисто лишена чувства юмора. А когда я смеюсь, у людей от у-у-у-ужаса волосы встают дыбом… Вообще-то я могла бы прийти на несколько лет позже, чем решила. Но – с одним условием.
– Каким? – невольно вырвалось у меня, хотя я, конечно, прекрасно знал, что, кроме самых подлых подлостей, от этой особы ожидать нечего.
Смерть долго и мерзко хихикала и прохрипела:
– Да, да, я могу оставить тебя на несколько лет в покое с одним непременным условием. Обещай мне не делать ничего хорошего людям, особенно детям, и я не трону тебя до поры до времени. А если ты хотя бы изредка будешь делать людям, особенно детям, хотя бы маленькие пакости, я буду к тебе ещё благосклонней… Видишь, как я, оказывается, добра и великодушна?.. Ну?.. Я жду!
Тут я до того возмутился, что ответил так:
– Была ты, извини за выражение, круглой дурой, ею и осталась. Соображать-то тебе нечем! Череп-то у тебя пустой! Вот и несешь разную подлую ерунду! – Перед глазами у меня поплыли чернейшие круги, я упал на подушку и говорил, собрав последние, так сказать, уже почти бессильные силы: – Ведь не делать ничего полезного людям, особенно детям, – ведь это и значит фактически умереть! Нет, нет, особа ты пустоголовая, всё равно рано или поздно мы с тобой разделаемся и…
– И Смерть, по-твоему, умрёт? – ехидно в высшей степени спросила моя абсолютно незваная гостья и рявкнула: – Смерть бессмертна! – Она склонилась надо мной. – Если хочешь ещё пожить, ничего не делай полезного людям, особенно детям!!! Только в этом случае я несколько лет не трону тебя! А если ты хотя бы изредка, хотя бы немножечко будешь делать пакости людям, особенно детям… – Голос её стал наиотвратительно страстным. – Я буду к тебе ещё благосклонней… А?
Собрав остатки остатков сил, я приподнялся на руках, и хотя голова моя пошла кругом, я, не размахиваясь, ударил… Кулак попал в пустоту, в воздух… Я потерял равновесие и едва не полетел с кровати на пол.
Совершенно обессиленный, я опрокинулся на подушку, лежал и пытался сообразить, что же такое со мной было.
Сон, обыкновенный сон, конечно… Но постепенно я начал понимать, что к разряду обыкновенных его отнести нельзя: слишком уж сильное он произвёл на меня впечатление…
Едва дождавшись утра, измучившись разными болями, я вызвал врача.
Меня сразу же отвезли в госпиталь, где я пробыл две с половиной недели, и две с половиной недели на душе у меня было, знаете ли, плоховато. Даже тогда, когда здоровье мое пришло в норму, я места себе не находил. Думалось только об одном: что я конкретно должен успеть сделать до смерти?.. Ни в какие сны я никогда, конечно, не верил, а тут… Не выходит кошмарнейший сон из головы и – всё тут!.. И главное, не могу определять, что именно меня так взбудоражило. Домой я вернулся весь какой-то взвинченный, раздражённый, в тревоге, смятении… Представьте себе, боялся наступления ночи! И спать лег не на кровать, а на диван в кабинете. Одеяло туда принес, подушку, не раздеваясь, не погасив света, устроился поверх одеяла и незаметно задремал…
Вдруг… да-да, слышу четкий звук шагов… вот он замер где-то тут, рядом, около… Боюсь открыть глаза, ибо уже знаю, ЧТО увижу…
– Да ты трусишь, генерал-лейтенант! – раздался знакомый гнуснейший голос и такое же хихиканье. – Да как же ты ухитрялся воевать, если ты такой…
– Рахитка ты, вот ты кто! – чуть ли не завопил я, вскакивая.
Передо мной стояла Смерть. На черепе этой особы была солдатская каска с фашистской свастикой!
Я буквально задохнулся от ненависти, сжал кулаки, покачнулся, но устоял.
На ногах у Смерти – офицерские сапоги. Одета она была в серо-зеленый мундир, на широких коричневых погонах блестело по два черепа со скрещенными костями. Брюки у негодяйки были от космического скафандра!
– Ничего у тебя не получится… – Я разрешил себе сесть, потому что сразу обессилел. – Ничего у тебя не получится! – повторил я, почувствовав, что мозг мой работает как-то странно: понимаю, что вижу сон, а действовать намерен совершенно здраво. – Вот сейчас я проснусь…
– Если я захочу, ты можешь и не проснуться! – вроде бы скомандовала Смерть. – Слушай меня, старикан, внимательно и не торопись болтать. Я довольна, что ты здорово испугался меня, – проскрипела она. – Несколько последних лет ты словно забыл о моем существовании. Я вторично напоминаю тебе о себе, Смерти! – громко и мерзко звучал её голос. – Я современная Смерть! Я не старуха в саване и с косой в руках, какой меня, ты помнишь, рисовали в старинных книгах. Сейчас я вооружена не хуже любой современной армии и работаю в непосредственном контакте со всемогущей организацией «Целенаправленные Результативные Уничтожения», в которой немало моих агентов. Так вот, генерал-лейтенант в отставке Самойлов Илларион Венедиктович… – Она, стуча костями, опустилась на стул. – Не утешай себя, что видишь сон. Смерть часто приходит именно во сне. Если ты не выполнишь моих указаний, я придумаю для тебя самую длительную, самую мучительную и, главное, позорную кончину. Ты одну тысячу сто двадцать девять раз пожалеешь, что не послушался меня! Напомнить тебе, несчастный, мои условия?
 |
От всего вида, а не только от подлых речей этой фашистки меня трясло, но я сдерживался. Повторяю: мозг мой работал нормально.
И я ответил Смерти деловым тоном:
– Вот что, красотка-уродка со свастикой во лбу… Ишь, вырядилась! Космические штаны напялила! – Я почувствовал, что сразу потерял спокойный тон, но не стал сдерживаться, вскочил. – Да, напугала ты меня! Да, я старик! Да, ты часто приходишь во сне, и, может быть, именно этот вот сон – мой последний! И – слушай меня! Пока я жив хоть немножечко, хоть тютельку жив, изо всех сил буду делать людям, особенно детям, только хорошее, отличное, прекрасное. Я давно подозревал о твоих связях с фашизмом! И то, что ты связалась с одной из самых ненавистных человечеству организаций, «Целенаправленными Результативными Уничтожениями», меня нисколько не удивило. Туда тебе и дорога! И вот тебе мой последний ответ: брысь отсюда!
Я двинулся прямо на Смерть, решив, что, сон это или не сон, сейчас она у меня получит, да так, что каска со свастикой загремит по полу!
– Стой, стой, стой… – совершенно спокойно вроде бы посоветовала мне Смерть. – Слушай внимательно, Илларион Венедиктович Самойлов, генерал-лейтенант в отставке… Присядь, отдышись… Вот так, умница… Одна из самых могущественных организаций, «Целенаправленные Результативные Уничтожения», довольно уже давно находится в панике, между нами говоря. Она с прискорбием предполагает, что рано или поздно человечество запретит все существующие виды оружия! Все! Ножик перочинный будет считаться оружием, представляешь? Кошмар немыслимый! Будет запрещено всё чем можно убивать!
– Мне надоела твоя болтовня, – сказал я. – Действуй!
– Успеется, – она криво усмехнулась беззубым ртом и торжественным тоном продолжала: – Поэтому разрабатывается новый вид войны – войны за умы и сердца людей, особенно детей. Вот тут нам будет дорог каждый человек, который окажется способным предать родину, всё променять на собственное благополучие! Главное, чтобы он понятия не имел, что такое быть гражданином своей страны! Я предлагаю тебе до-о-олгую жизнь, если ты…
– Подожди, подожди, – остановил я Смерть. – Ты что-то путаешь. Во-первых, война – это война, то есть вооруженная борьба. Во-вторых, борьбу против наших умов и сердец враги наши ведут давным-давно, с того самого времени…
– Ты просто тянешь время! Рассуждать перед Смертью – глупо и смешно! – Она скрипела торопливо и раздражённо: – Готовится невиданная – неужели не ясно? – война, в которой оружием, если уж тебе так нравится это слово, будет только идеология!!! Вникни: мы готовим войну за умы и сердца людей, особенно, детей, невиданную по масштабам и подлости идеологическую войну! Встать! – рявкнула Смерть. – Я не только не трону твою жизнь, я дам тебе возможность вернуться в детство. Мы забросим тебя к детям со специальным заданием! Дай лапу, агент «Целенаправленных Результативных Уничтожений»!
Я решил…
придушить Смерть…
сейчас же…
сию же…
секунду…
Медленно поднявшись с дивана, я вытянул вперёд руки с растопыренными пальцами и…
И – проснулся.
Стою я посреди комнаты, вытянув вперёд руки с растопыренными пальцами… И хо-хо-чу! Да, да, хо-хо-чу от оч-чень большого душевного облегчения.
Помахал я радостно руками, сделал несколько приседаний, много раз втянул живот, закончил всё это бегом на месте, приговаривая:
– Жив ещё… жив ещё… поживём… поживём…
Постепенно этакая весёлая жизнерадостность покинула меня. Умывшись-побрившись, я принялся было завтракать и неожиданно ощутил полнейшее отсутствие аппетита. Сидел я на кухне и, так сказать, перебирал мысли, которые появлялись у меня в голове. Все они сводились к одному: хоть сон есть всего-навсего сон, верить в сны глупо и даже стыдно, но посоображать надо. Ведь сны могут быть просто продолжением размышлений…
Да вот что архилюбопытно: я продолжал мысленно спорить со Смертью, словно она являлась ко мне на самом деле!
В конце концов решил я посоветоваться со своим другом, тоже генерал-лейтенантом в отставке, но ещё и крупным ученым, Гордеем Васильевичем Пушкаревым.
 |
Гордеюшка был необыкновенно весёлым человеком, шутником невозможным, а вот прихожу к нему – что такое? Сам на себя не похож Гордеюшка: мрачный, злой, вот-вот, кажется, зашипит или зарычит. Посмотрел он на меня – в глазах наитоскливейшая тоска, голова набок прямо-таки свесилась, руки бессильно опущены… и молчит… молчит…
– Да что с тобой, Гордеюшка?! Только через некоторое время отозвался он оч-чень уж глухо и совсем мрачно:
– Несчастье у меня, Иллариоша. – Поднялся он во весь свой огромный рост, руки вверх вскинул и громовым голосом забасил:
– Во-первых, никто тебе погибнуть не позволит, – строго, пожалуй, даже сурово, сказал я и недоуменно спросил: – А почему внук именно обормот, во-вторых?
– А как прикажешь называть… этого… такого… этакого обормота, если он действительно… о-бор-мот? – растерянно, но уже значительно спокойнее отозвался Гордеюшка. – Главное, учится еле-еле-еле-еле… Можно даже сказать, практически не учится. Живет, извини за выражение, дурак дураком, балда балдой! Вот какой позор выпал мне на старости лет! Мне иногда кажется, что мои седые волосы от стыда краснеют…
Надо отметить, что Гордеюшка роста высоченного, силы, несмотря на старость, весьма значительной, а тут, смотрю, весь он как-то сжался, сник, поник, будто усох.
– Робику уже одиннадцатый год, – глухо и мрачно продолжал Гордеюшка, – а до сих пор на нормального человека не похож. Конечно, надо попробовать его перевоспитать. Но делать это надо только строго научным путем. Собственно, этим сейчас я и занят. Верь мне: человечество может быть избавлено от малолетних обормотов и обормоток.
– А при чём здесь человечество? – удивился я. – Ведь обормотом, как ты изволил выразиться, растёт твой внук, и о нём тебе надо беспокоиться в первую очередь, а не о человечестве.
– О! О! О! – возбуждённо воскликнул Гордеюшка, резко встал, в волнении быстро прошёлся, почти пробежал по комнате, остановился передо мной. – Не один ведь Робик обормотом растёт! Таких, знаешь ли, мно-о-о-ого! Было бы тебе известно, что
– Подожди, Гордеюшка, – остановил я своего не в меру разволновавшегося друга. – А конкретно?
– Конкретно? Вот! Например, ещё никому не удавалось точно установить тот самый страшный момент, когда в ребёнке полностью созрело стремление, скажем, к лени как к принципу существования. Ведь обычно мы обнаруживаем, что ребенок ленив, слишком поздно. А если бы удалось создать прибор… – Гордеюшка в высшей степени таинственно помолчал. – Представляешь, мы подключаем этот прибор под названием «Чадомер» к буквально только что родившемуся чаду и получаем о нём самые точные данные! Сколько в младенце заложено единиц лени, трудолюбия, зазнайства, скромности, гордости, тупости, смелости… представляешь? А со временем мы научимся по нашему прибору определять, сколько в младенце способностей и к чему именно. Например, «Чадомер» обнаружит, что у чада одинаковые способности, чтобы стать таксистом, связистом и жуликом, и мы даем научные рекомендации по воспитанию данного малыша… Ясно?
– Не очень, – честно признался я. – Похоже на… сказку.
– Или на бред? – обиделся Гордеюшка. – Но я уже заканчиваю работу над этим воистину сказочным прибором! Уже есть первые данные! К примеру, отрегулирована схема определения сонливости. Единица измерения – храп. Для живого существа типа кота количество храпов не должно превышать пяти-семи. А у нашего кота схема обнаружила тринадцать!.. Иллариоша, ты веришь в меня?
– Конечно, верю, ещё как верю! Но ты не волнуйся… ты замечательно мыслишь… всё правильно… всё удивительно правильно… – бормотал я, чувствуя, что сам взволнован до предела, но не понимаю причин. – Надо торопиться… торопиться надо… надо что-то делать… что-то предпринимать…
– Правильно, правильно! – восторженно пробасил Гордеюшка. – Надо торопиться, именно торопиться!
– Куда торопиться?
– Как – куда?! Ты же сам утверждал, что надо торопиться!
– Да, да… понимаешь, я разволновался… это ты меня разволновал… Послушай, послушай меня, Гордеюшка!
Проговорили мы допоздна. Удивительно, но к моим снам Гордеюшка отнесся совершенно серьёзно, сказал задумчиво:
– Всё это не случайно – и мой «Чадомер», и твои сны. Надо торопиться помогать детям! Многие из них в опасности! Каждый, каждый должен тревожиться! Если мы научимся перевоспитывать плохих детей, мы избавим человечество от плохих людей! А в конечном итоге это будет означать, что человечество навсегда избавится от войн! Потому что нормальные, хорошие люди хотят жить только мирной жизнью! Воевать мечтают только великовозрастные обормоты!
– А ты не упрощаешь? – невольно вырвалось у меня. – По-моему, нельзя так упрощать вопрос о возникновении войн.
– Я смотрю в будущее. – Гордеюшка вновь помрачнел. – Ведь твои сны – это твои размышления. И если в них Смерть-фашистка особо подчеркивает значение детей в будущей войне… грозит новым видом войны – идеологической… надо, надо торопиться! Все должны действовать под девизом: превратим каждого обормота и обормотку не просто в нормального человека, а в подлинного гражданина своей страны!
По дороге домой, – а я намеренно пошёл пешком, – мне было неспокойно. Я понимал, что взволнован не только рассуждениями Гордеюшки, а и ещё чем-то… Чем? Неужели снами? Допустим. А в них что особенно встревожило меня? Напоминание о возможной смерти?.. Нет. Тогда – что?
И уже дома, в растерянности сидя на диване, я вдруг вспомнил о Лапе, о себе маленьком… о возвращении в детство…
– Вот… – прошептал я. – Вот в чём дело…
Я не знал, как это произойдет, но был абсолютно убежден, что вернусь в детство, снова стану мальчиком по прозвищу Лапа. Честно говоря, я пока и не думал над тем, зачем мне это понадобилось, но все-все последующие события убеждали меня в правильности и даже в необходимости принятого решения…
| © 2024 Библиотека RealLib.org (support [a t] reallib.org) |