"Наследники по прямой. Книга вторая" - читать интересную книгу автора (Давыдов Вадим)

Монино, санаторий-усадьба "Глинки". Октябрь 1935

За разговорами время пробежало быстро. Они подъехали к воротам, вышли из машины. Городецкий, сняв фуражку, пригладил волосы, с недоумением огляделся. Гурьев, ободряюще ему улыбнувшись, поколдовал над замком калитки, которую не сразу удалось Городецкому разглядеть, и калитка бесшумно – видимо, петли были отлично смазаны – распахнулась.

– А почему – Глинки-то? – опомнился вдруг Городецкий.

– Яков Вилимович Брюс – говорит тебе это что-нибудь?

– Ну, кроме того, что вы с ним тёзки, я немного знаю, – пожал плечами Городецкий. – Птенец гнезда Петрова, так их, вроде бы, называли? Фельдмаршал, кажется…

– И это, дружище, и это. Но не только. Место здесь особенное – ещё с Брюсовых времён якобы заколдованное. Именно то, что нам нужно – тишина и покой способствуют размышлениям.

Гурьев шагнул за ограду, и Городецкий, хмыкнув, последовал за ним.

- Эй! – громко окликнул Гурьев, останавливаясь в паре метров от крыльца. – Есть кто живой?

Минуту, другую никто не отзывался. Потом раздался надтреснутый голос – рука Городецкого невольно потянулась к пистолету за брючным ремнём:

- Ну? Кого нелёгкая ещё принесла?

- Того самого. Выходи, покажись, – человек, зверь лесной, дух честной.

Дверь распахнулась – так же бесшумно, как и калитка – и на пороге появился сгорбленный старикан со всклокоченной седой бородёнкой, в кацавейке, рубахе навыпуск, перехваченной ремешком, картузе, плисовых штанах и сапогах "всмятку". Приложив ладонь к бровям, всмотрелся в гостей:

- Хто ето? Не признаю…

- Да будет вам, Игорь Валентинович, – усмехнулся Гурьев, с удовольствием оглядывая сторожа-смотрителя усадьбы. – Свои это. Свои.

Перемена, произошедшая со "стариканом", без всякого преувеличения, потрясла Городецкого. Сейчас перед ним стоял не старый подагрик, а пожилой, но ещё полный сил бывший – да полноте, бывший ли?! – офицер, ротмистр, а то и бери выше – полковник, не утративший ни выправки, ни жёсткого, пронизывающего, свинцового взгляда. И взгляд этот, обращённый на Городецкого, говорил: с каких это пор, Яков Кириллович, у вас большевички-советчики-комитетчики в своих числятся?

- Здравия желаю, Яков Кириллович, – произнёс "старикан", поднося руку к своему нелепому картузу и так щегольски выпрямив ладонь при отдании воинской чести, что у Городецкого возникло ощущение – не картуз это, а парадная каска выпускника Пажеского корпуса. – С возвращением. Прикажете завтрак?

- В малую столовую, с камином, – кивнул Гурьев. – Познакомьтесь. Городецкий, Александр Александрович, работник аппарата ЦК.

"Старикан" ловко спустился с крыльца, подошёл к Городецкому, протянул руку:

- Глазунов, Игорь Валентинович. Лейб-гвардии его величества кавалергардского полка ротмистр, временно в отставке. Городецкий Александр Арсеньевич – не родственник ваш?

- Так точно. Отец, – кивнул Городецкий, пожимая протянутую руку.

- Добро пожаловать в наши палестины, – улыбнулся ротмистр, давая улыбкой этой понять, что Городецкий признан таки "своим". И повернулся к Гурьеву: – Четверть часа, Яков Кириллович, с вашего соизволения. Проходите, пожалуйста, располагайтесь.

Кивнув ещё раз, Глазунов скрылся за дверьми. Городецкий посмотрел на Гурьева бешеным взглядом и пробормотал:

- Это что?!

- Это старая гвардия, Варяг, – тихо ответил Гурьев. – Такие там тоже были. Не только буржуазно-помещичье отребье, разложенцы-кокаинисты, декаденты всякие, с моноклями. Вот такие – были тоже. Знаешь, как трудно таких найти? А потом – удержать? Спрятать? – И вздохнул: – По глазонькам твоим вижу – знаешь. Хорошо знаешь. Ну, чего столбом встал? Идём.

Шагая по коридору – бесшумно, стремительно – Гурьев вдруг остановился, толкнул рукой створки двери одной из комнат. Они распахнулись, и он шагнул внутрь. Городецкий, помешкав, вошёл следом. Гурьев медленно обвёл комнату взглядом, приблизился к кровати в глубокой нише, одним движением стянул покрывало и, скомкав, поднёс к лицу. И, опустив, произнёс тихо, с горечью:

- Нет. Нет больше запаха. Выветрился. Жаль.

- Какой запах? – тоже едва слышно спросил Городецкий, ощущая в горле странную сухость.

- Запах, – сказал Гурьев, глядя поверх головы Городецкого. – Запах. Ты знаешь, Варяг, как пахнет женщина, которую ты только что любил на всю катушку? И которая только что любила тебя? Знаешь? Помнишь? Или – не знал никогда, да ещё и забыл?

- Ты что?! Спятил?! – сердито спросил Городецкий.

-Ты смотри у меня, Варяг, – произнёс Гурьев, втыкая в Городецкого такой взгляд, от которого у Варяга волосы во всех мыслимых и немыслимых местах встали торчком, как у ежа иголки. – Смотри у меня. Мы – люди. Мы всё обязаны помнить. Ничего не забыть. И людьми остаться. Понял меня?

- Понял, – помолчав, кивнул Городецкий. – Понял. Я тебя понял, Гур.

Они сидели у потрескивающего ласковым, неярким огнём камина, отхлёбывали маленькими, микроскопическими глоточками коньяк – шустовский, настоящий, непонятно, как уцелевший, курили гурьевские папиросы из какого-то диковинного, пряно-сладковатого табака, и разговаривали. Глазунов – самолично! – уже дважды вкатывал в столовую столик с едой. И дважды вывозил, почти нетронутым. Говорил, в основном, Городецкий, – Гурьев больше слушал. Пока. Давал Варягу выплеснуть всё.

- Ну? А ты что видел?

- Много, много я видел, Варяг. Рассказывать – неделю не спать. Потом.

- Ты когда вернулся, вообще?

- Четвёртого дня. Радищевским маршрутом, знаешь ли – из Петербурга в Москву. Через Гельсингфорс.

- А там ты что делал? С Маннергеймом чаи гонял? – улыбнулся Городецкий.

- Ну да, ну да, – покивал Гурьев, явно не принимая шутки. – Интересный он дядька, скоро восьмой десяток – а хватает всё с полуслова. На ходу, что называется, подмётки рвёт. Ничего объяснять вообще не надо. Очень я доволен, очень.

- Ты что?! Ты… Ах, твою мать…

Городецкий загнул конструкцию – любой боцман бы позавидовал. Такого свинства Гурьев стерпеть не мог.

- Опустился, – с неудовольствием констатировал он, меряя Городецкого взглядом с ног до головы. – Это как понимать прикажете? Столбовой русский дворянин, предков из Бархатной книги за восемь веков – не перечесть, и – вот так? Понятно, что в кругу товарищей сие за великую доблесть почитается. Но нам – не надо. Не надо нам этого. Не наш метод. Да ведь?

- Слушаюсь, ваше превосходительство, – дёрнул щекой Городецкий. – Господин генерал Царёв.

- И этого не надо, – спокойно ответил Гурьев. – Мы друзья, а между друзьями никаких счётов быть не должно. И не будет. Но ты не забывай всё же, что я – наставник, поэтому буду наставлять. Иногда. Так что ты о Маннергейме хотел спросить?

- Это я тебя хотел спросить.

- Ах, да, – Гурьев изобразил на лице смущённую улыбку. – Я попросил Густава Карловича держать для нас несколько окошек на границе. Нам, как я понимаю, придётся кое-каких людей отсюда отправлять – всех мы всё равно никогда не прикроем.

- Нет, – Городецкий опустил голову. – Всех – никогда.

- Вот. А кроме того, нам для нашего проекта потребуются люди с образованием, которое в родных палестинах по целому ряду причин получить просто невозможно. Так?

- Так, так! Слушай, а как же ты к нему попал?!

- Это, брат Варяг, службишка, не служба. Труден только первый шаг. Ну, первые несколько. А потом… – он махнул рукой. – Потом всё гораздо проще. Не только попал, но и был со всем вниманием выслушан. И даже, можно сказать, обласкан всячески. Всё-таки Густав Карлович – генерал-лейтенант русской службы, а старая присяга не ржавеет. Зануда он, конечно, необыкновенный. Но – наш человек. Наш. До мозга костей наш.

- Ого.

- Да-с. Так-с, товарищ Городецкий.

- И как тебе путешествие? И Гельсингфорса в Москву? Ты границу-то как перешёл?

- Как есть, так и перешёл, – Гурьев усмехнулся, дёрнул головой. – Подраспустили вы народ, товарищи большевики. И в смысле, и в смысле. Пограничники, лицо державы – оборванцы какие-то в обмотках, смотреть противно. И глядят волками: у-у-у, морда белогвардейская! Чего надо?!

- А ты?

- А что – я? Вызвал караульного сержанта, провёл краткую боевую учёбу. Ничего пока непоправимого нет, так я тебе скажу, Варяг. Всё ещё может получиться. Вот такое моё краткое резюме из радищевского путешествия. Обыдленность, конечно же, некоторая имеет место, но это – тоже поправимо. Пока – поправимо. Игорь Валентинович!

- Слушаю, – выскочил, будто только того и ждал, Глазунов.

- Вы там иконостас, что я просил, подготовили?

- Так точно, Яков Кириллович.

- Тогда проводите, – Гурьев вырос из кресла.

Они перешли в другую комнату, где шторы были плотно задраены, горел яркий электрический свет, и на трёх огромных подставках-козлах под холсты были аккуратно пришпилены портреты членов Политбюро, кое-кого из ЦК, наркомов. Если портрета не имелось, на листке бумаги красовался чёрный силуэт и внизу – подпись с фамилией, именем и отчеством. Портрет Сталина был заметно больше остальных и висел отдельно. Городецкий посмотрел на "иконостас", на Гурьева, на Глазунова, прищёлкнул языком:

- Лихо.

- Так не лаптем, чай, щи хлебаем, Александр Александрович, – скромно потупился ротмистр – временно в отставке.

Гурьев внимательно посмотрел на Городецкого:

- Ты ведь ещё навыки розыскные не потерял?

- Не дождёшься.

- Ну, я тебя слушаю. Расскажи мне, чем наши тонкошеие вожди дышат. Игорь Валентинович, покиньте нас, пожалуйста, и проследите за периметром.

- Слушаюсь, – чётко развернулся на каблуках ротмистр.

Городецкий проводил долгим взглядом Глазунова, давно переодевшегося из своего маскарадного костюма деда Щукаря в нормальную полувоенную униформу, которую носил каждый, наверное, третий совслужащий, и пробормотал:

- Ну и ну. А ты ему кто – генерал, что ли?!

- Вроде того.

- А почему – тонкошеие?

- Мандельштама не читаете, Александр Александрович? Напрасно, напрасно.

- Забурел, – констатировал Городецкий и улыбнулся. – Ильфа и Петрова читаете, Яков Кириллович?

- Обижаете, Шура, – покачал головой Гурьев. – Наизусть мои офицеры в Лондоне разучивали. Очень, очень веселились. Я тоже смеялся. Сквозь слёзы, конечно.

- Твои офицеры. Ну и ну…

- Рассказывай уже, не томи. Я фся гарю!

Слушая точные, хлёсткие, злые характеристики, которые давал "вождям" Городецкий, Гурьев с радостью убедился – нет, не потерял Варяг своей бульдожьей хватки. Наоборот – отточил. Заматерел, в аппаратных играх закалился, обуглился. Хорош, подумал Гурьев. Хорош. Именно то, что нужно.

- А ты что курируешь-то сейчас?

- Наркомтяж, наркомсред…

- Что?! – скривился Гурьев.

- Что?! – не понял сначала Городецкий. – А-а… Наркомат тяжёлой промышленности и наркомат средней промышленности.

- Вот, – удовлетворённо кивнул Гурьев. – А ещё лучше – министерство. А то развели, понимаешь, эсперанто – центропуп замкомпоморде [1] . Без шкалика и не выговоришь.

- Привыкай, – пожал плечами Городецкий.

- И не подумаю. И вас всех отучу. Ладно. Поехали дальше.

Слушая Городецкого, Гурьев рисовал в крупноформатном альбоме кружочки, квадратики, треугольнички и ромбики, соединял их стрелками, пунктирными линиями и просто линиями разной толщины. Лекция по цековско-кулуарному взаимодействию продолжалась, с тремя перерывами на кофе и папиросы, до глубокой ночи. Гурьев изредка кивал, задавал наводящие вопросы, и выпустил Варяга лишь тогда, когда с того слезла последняя шкура. Городецкий рухнул в кресло и расстегнул пару верхних пуговиц на френче:

- Всё. Спёкся Варяг. Ну, ты и волкодав, Гур!

- Так ведь жить хочется, Варяг. Очень сильно как-то в последнее время.

Он перетёк в вертикальное положение, переместился к подставкам. Увидев, как расширились у Городецкого, не успевшего отследить его перемещений, глаза, усмехнулся:

- А ты говоришь – волкодав. Волколак я, а не волкодав.

- Да уж.

- Всё, потом расскажу, чего не знаешь, – Гурьев укрепил лист со своими зарисовками на подставке и кивнул: – Подойди, Сан Саныч. Взгляни.

Городецкий шагнул к подставке, долго вглядывался в схему:

- И что? Запомнишь?

- Это же не надолго. Пока он опять всех не перетасует, как ему захочется. Редкий зверь, Варяг. Редкий. Серьёзный. Я давно за ним наблюдаю, – Гурьев кивнул на сталинский портрет. – Что скажешь мне о нём? Обо всех сказал, о нём – ни слова. Что так? Боишься?

- Боюсь, – сознался Городецкий. – Не в том смысле, что дрожу от страха – надеюсь, правильно понимаешь, – а в том, что его не объедешь, Гур. Никак. Убить его можно – бессмертных, как известно, не бывает, – а вот обдурить… Обдурить – не получится.

- Зачем же его дурить, – задумчиво произнёс Гурьев. – Надо с ним встретиться, потолковать. Личико почитать, в глазоньки заглянуть. Пощупать, чем живёт, чем спасается. Собери мне на него объективку, Варяг. Хочу всё-всё о нём знать.

- Ты… о… о… Гур. Ты… с какого дерева упал, вообще?

- Ах, да, я и забыл. Это же вождь. Товарищ Сталин.

- Это действительно вождь, Гур. Это Сталин. С ним ты не поиграешь.

- Я от бабушки ушёл, и от дедушки ушёл. Ты, Варяг, подожди горевать. Давай мы с тобой о товарище Сталине побеседуем пока за папироской с кофейком, а там видно будет. Станем переживать неприятности по мере их поступления. И давай – знаешь что? Давай мы не будем сейчас о Сталине. Давай о державе поговорим. Представим себе, что товарищ Сталин нам с тобой выдал полный карт-бланш и совершеннейшую индульгенцию – передним и задним числом.

- Это как? – тихо спросил Городецкий. – Ты о чём, Гур?

- Вот видишь, – укоризненно вздохнул Гурьев. – Не подумал ты о державе, товарищ Городецкий. Всё о себе да о себе. Какой ты бедный да несчастный. Как ты Сталина ненавидишь. Антихриста. Злодея несусветного. А? Признавайся.

- Виноват, ваше превосходительство. То есть – что это я?! Высокопревосходительство. Виноват.

- Именно что виноват. А ёрничать не нужно. Я серьёзно тебя спрашиваю, Сан Саныч. Даже более чем серьёзно. По глазам вижу, что не думал ты об этом совершенно. Ты думал о том, как ты всех этих тонкошеих вождей будешь к стеночке ставить. Как станешь по ним из пулемёта "Максим" садить: та-та-та! та-та-та! та-та-та! Получите, мерзавцы! Получите! За Родину! За народ! За Бога! За царя! За Отечество! Ты думаешь – отчего я это знаю? Оттого, что сам такой. Только я этим переболел, а ты – нет. Но я никаких претензий к тебе не имею: видеть эти хари, бирки эти, изо дня в день и выздороветь – нет, боюсь, и мне такое было бы не по плечу. Но – Варяг, всё. Надо выздоравливать. Я уже приехал. Я, собственно, затем и приехал, чтобы помочь тебе выздороветь. И друзьям твоим – а, значит, и моим. Давай лечиться, Варяг. Нельзя больше болеть. Действительно профукаем её, державу нашу. Слышишь меня?

- Слышу.

- Хорошо. Пока просто послушай. За что ты Сталина ненавидишь? За то, что он партийные кадры тасует? За Кирова?

- Нет.

- Вот. За колхозы. А скажи мне, Варяг, – в тридцатом году, когда колхозы устраивали – было у Сталина столько власти, сколько сейчас?

- Нет.

- Хорошо. Тоже правильно. Значит, то, что ты мне писал о здешних делах – не только писал, но и сам читал. Это хорошо. А тебе не кажется, что он сейчас вот этих всех активистов, пламенных ленинцев и колхозоустроителей перебить собирается?

- Это сменовеховщина. К Устрялову[2] под крылышко захотел?

- А не знаю. Пока – не знаю. Может – да. А может, и нет. То, что у товарища Сталина никакой концепции чёткой не имеется – это мне очевидно. Но мысли-то у него ходят в голове какие-то? Ходят, ходят. А ленинцы пламенные нам с тобой нужны? Ленинцы. Троцкисты. Нужны, Варяг? Помогут они нам?

- Нет. Ну, то есть, – смотря какие.

- Замечательно. На тех, кто нам поможет, мы самое пристальное внимание обратим. Подумай об этом ещё. А теперь скажи, сколько товарищу Сталину потребовалось, чтобы всю эту хевру, вольницу ррывалюцыонную, по ранжиру выстроить? Давай считать с того дня, как он стал генеральным секретарём. Сколько?

- Почти четырнадцать получается.

- А ты сколько в аппарате уже?

- С тридцатого. Пять лет.

- А теперь – сам смотри. Сталину четырнадцать лет потребовалось – и он далеко ещё не закончил, как я понимаю. Года два как минимум он будет их тасовать, перетасовывать…

- Он процесс готовит.

- Какой? Вроде Промпартии, что ли?

- Да. Только с Зиновьевым и Каменевым.

- А-а. Ну, это ладно.

- Что значит – "ладно"?!

- То и значит. Пускай. Пускай останется один. Нам с тобой другие не нужны. Или сто штук охмурять – или одного. Чувствуешь разницу? Пусть убьёт всех, кого хочет, Варяг. Это плохой план, я знаю, знаю. Но другого нет. Невозможно. Я уже и так прикидывал, и так, и палец к носу приставлял, и нос к пальцу. Не выйдет по-иному. Вообще ничего не выйдет.

- Не понимаю.

- Объясню. Наставлю. Ты знаешь, как на судне крысиного короля создают?

- Знаю.

- Вот это – единственный метод. Нету другого. Не существует.

- А потом?! Сталин – это тебе не крысиный король. Это…

- У всех есть цена, Варяг. У всех. И у него есть. Надо только её ему назвать.

- Ты эту цену ему назовёшь?!?

- Я.

Городецкий долго, долго молчал. Зажмурился, потряс головой:

- Чем же ты его покупать собрался? Что у тебя на него есть?!

- Не на него, а для него. Пока не скажу. Пока с ним не поговорю – не скажу. Нельзя.

- А если…

- Не согласится? Согласится, Варяг. На американском деловом жаргоне это называется – "предложение, от которого невозможно отказаться". И хочется отказаться, да никак невозможно. А ещё это называется – в другом контексте – "недружественное поглощение". Но об этом, повторяю, позже. А пока – пусть будет крысиный король.

- А сколько народу в жернова попадёт? – Городецкий смотрел на Гурьева, словно не верил в то, что видит. – Ты представляешь?

- Ну да, ну да. Лес рубят, как они говорят, щепки летят. Систему подбора щепок, их бережной переработки во что-нибудь для нас нужное и полезное, Варяг. В кадры, которых у нас пока нет. Там человек, там два, тут четыре. Это не кадры, Варяг, это слёзы. С такими цифрами мы страну не вытянем, державу не выстроим – закопаем даже то, что было и есть. Сколько человек у тебя есть, скажи?

- Мало.

- Правильно. Мало. Очень мало. А теперь ответь: они готовы за тобой под пули?

- А у тебя?!

- Ты погоди мне отвечать вопросом на вопрос. Мы ещё до меня доберёмся. Ответь: готовы? И сколько их? Точную цифру назови мне, пожалуйста. Будь так добр.

- Два десятка наберётся, – зло сказал Городецкий.

- Это неплохо. Неплохо. А потолок этих людей знаешь?

- В каком смысле?!

- Сможешь каждому из этих двух десятков доверить хотя бы по министерству?

- Нет, – Городецкий дёрнул головой. – А у тебя – сколько?! И министров из них – сколько?!

- Даже если у меня есть несколько тысяч штыков, готовых броситься в бой по моему приказу – это ничего не решит, Варяг. Поверь – ничего.

- Круто.

- Не дай заворожить себя цифирью, дружище. Цифирь – это чепуха. Я не Троцкий, переворот устраивать не стану. Переворот и заговор – это не наше оружие. Не наше. Вот совершенно. План сработает, если он направлен вдоль вектора мировой линии. А не против и не поперёк. Поэтому нужно придумать такой план, который бы соответствовал этой линии. А если мы с тобой сейчас примемся возрождать Россию образца тринадцатого года, мы и месяца не продержимся – даже если Глазунов или Шлыков захватят вокзалы с телеграфами и костьми там лягут.

- Ага.

- Ты-то у нас кто? Сталинец?

- Несгибаемый, – зло ощерился Варяг. – Я твои записки сумасшедшего целый год читал – всё смеялся. А потом стало мне не до смеха.

- Вот видишь. А теперь представь себе. Сталин у нас кто? Зверь. А ты да я да мы с тобой – мы такие же?

- Ну, ты, – даже и не знаю теперь, – хмыкнул Городецкий. – Но я… Льщу себя надеждой, что нет. Может, только льщу?

- Не думаю. Думаю, что ты не такой. И что же мы в таком случае имеем, дорогой товарищ Варяг? Вот мы их перестреляли всех, тонкошеих. Всех, сколько их там есть. Двадцать, тридцать, пятьдесят. Двести. И что мы будем делать с тобой после того, друг мой любезный? Учредительное собрание созывать? Съезд рабочих, крестьянских, солдатских и прочих депутатов? Или диктатуру будем устанавливать? Диктатуру, диктатуру, Сан Саныч. Ничего другого нельзя. Работать не будет. А у нас – война на носу. Четыре года. Ну, пять. Ну, шесть – больше не вытянуть. Я японцев давил, давил – вроде бы додавил. Но там – проще, там всё-таки нечто вроде поддержки на самом высоком… Ты что?

- Гур. Ты это… Ты, случаем, не того?!

- Сан Саныч, я тебе позже всё расскажу-покажу. Не сейчас. Сейчас нас СССР интересует, в первую очередь. Так ответь мне, Варяг: мы в февраль будем играть – или всё-таки в октябрь? А? У меня такое стойкое ощущение, что в октябрь. Лет десять, даже восемь назад, при НЭПе – ещё можно было потрепыхаться. Но сейчас – не верится мне. Или ты думаешь, что, стоит тебе вождей расшлёпать, так тебя сразу примут с распростёртыми объятиями в братскую семью народов Европы и Америки? Поверь мне – ну, даже близко ничего подобного. Поверь – это всё сказки, что Россию ждут в кругу цивилизованных держав. Ждут – только в качестве Китая, чтобы делить и употреблять. Своё право быть великой державой надо выдрать – и выстрадать. Ну, допустим – всех большевиков, – и троцкистов, и сталинцев – завтра перебили. И – что? Опять семнадцатый год? Или мы эмигрантов наших разлюбезных пригласим – приходите, дорогие, княжить и володеть нами?

- Ну, это очевидная глупость.

- Вот именно. Своих надо растить. Родных. Собственных. Да, конечно, ребят и девчонок из тех, что сейчас по Прагам, Белградам и Софиям учатся, можно будет влить в этот суп, но это – капля в море. Да и сколько из них добровольно в нищую, голую да босую Россиюшку добровольно поедут, от тёплых ватерклозетов и сдобной французской выпечки? А теперь ответь. Сколько тебе, честному и справедливому, не кровавому злодею, а рыцарю и джентльмену, потребуется времени, чтобы выстроить аппарат на замену сталинскому? А ты учти, мой дорогой, что сталинский аппарат только в сталинских руках работает. Он его под себя кроил. А ты этот страх перед Сталиным уберёшь – и что у тебя получится?

- Говнище получится, – произнёс Городецкий и сжал ладонями виски: – Ох, какое говнище, Гур. Море говна. Море разливанное.

- Видишь, – удовлетворённо кивнул Гурьев. – Всё же ты на самом деле понимаешь. Так сколько нам времени понадобится? Лет двадцать, а? И это в мире и согласии. Чего, опять же, даже близко не наблюдается. И где людей брать? Ты с каждым секретарём райкома сможешь поговорить? Исполкома каждого? Ты взвоешь, Сан Саныч, через год. Начнёшь, как дискобол, чернильницы и пресс-папье в стены метать: ненавижу! Ненавижу! Пропади всё пропадом! И мне это всё – уже сейчас в печёнках сидит, а я всего-то четыре дня как советским человеком сделался. Спрашиваю тебя в лоб, Сан Саныч: где нам взять людей в кадры? Где?

- Уговорил.

- Э-э, товарищ Варяг. Какой ты быстрый. Скажи-ка мне: связь у тебя есть? Вот этот вот страшный чёрный телефон, в который благим матом орать надо, чтобы собеседник на другом конце провода твой голос услыхал – так орать, как будто проводов никаких вообще в помине нет? Это ты связью называешь, да? А дороги у тебя какие, Сан Саныч? Такие же, как у товарища Сталина. Направления на карте. А что по ним ездит? Хрузовик амо-один. Один-единственный, и тот – хру-хру, хру-хру. А подвижной состав имени Лазаря Моисеевича? Лазаря поёт. И что? Вот мы с тобой, лихие рубаки, наскочим на них фертом, посшибаем головы – а где новых возьмём? Пока мы новых с тобой, Варяг, вырастим – растащат державу. Турки Крым с Закавказьем оттяпают, румыны – Одессу с Новороссийском, пшепрошем, панове – Украину с Белоруссией, японцы, по-дружески – Сахалин и Приморье. Камчатку, так и быть, оставят, из уважения к моим сединам. А потом это всё назад забирать придётся. Да с кровью, Варяг. Да с какой. Это наша с тобой цель, да?

- Понял, понял, не дурак, – хмуро сказал Городецкий. – Всё я понял. И что?

- А вот это, брат, вопрос вопросов – и что? Надо думать. Сталин-то – не вечный. Опять же – война впереди. Надо думать, Варяг. Думать изо всех сил.

- Ну, скажи ещё, что ты ничего не придумал.

- Я много чего придумал, а ещё больше придумал не я, а люди, которых я отмобилизовал для этого процесса. И если будет смысл – всё это хлынет сюда, сейчас и потом, и здесь тоже начнётся самая настоящая буря. Всё это нам вместе ещё обмозговать ох как потребуется. А ты объективочку-то на железного нашего подготовь. Мне легче думать будет. И помни, Варяг: всё это надо было делать вчера, а то и раньше. Так что времени у нас с тобой нет. Вообще.

- Он убийца, Гур. Я не о моральной стороне вопроса. Я о сути.

- И я о сути. Смотри, что получается, Варяг. То, что делает Сталин – делает плохо, непоследовательно, никуда негодными способами, отвратительными инструментами – делать надо. Это объективная, как любят говорить марксисты, необходимость. Причём делает он это ещё и – ко всему прочему – с громадным опозданием. Это надо начинать было не сегодня и даже не двадцать лет назад, а пятьдесят. А сейчас нам – вместе со Сталиным или без – придётся за десять лет пройти путь, который проходят за полвека. Именно поэтому мы не можем позволить себе менять Сталина на тебя или даже меня – нам придётся перебить ещё больше людей, чем Сталину. Если мы устроим смуту, перебьём аппарат и станем строить новый – у нас больше не останется ни времени, ни сил ни на что другое, хорошее – вообще ни на что, кроме битья аппарата. Быстрая смена аппарата всегда ведёт к ухудшению его качества, а многократная быстрая смена – к истощению людских ресурсов. Итог – смута. Хаос. Отсутствие равновесия. Результат – ноль. Вектор развития направлен в землю. Безграмотные, лишённые даже элементарных основ общей культуры, ковыряющие пальцем в заднице номенклатурные товарищи решают, где какой завод строить, где какой канал рыть. Ему говорят: строительство завода займёт три года. Он понимает, что три года – это ужасно много. И говорит: нет, год. Специалист плюёт с досады и уходит. Приходит авантюрист и говорит: я! я! Я построю вам завод! Не за год – за полгода! – Гурьев расстроенно поджал губы. – Ну, да что я тебе рассказываю. Ты же у нас промышленность курируешь. И результат такой политики своими глазами ежедневно наблюдаешь. Дыры в проектах, рухнувшие шахты, толпы "вредителей".

- И как ты собираешься ликвидировать прорыв?

- Я собираюсь, дорогой мой Александр Александрович, работать с тем, что есть. Да, люди злые, глупые, трусливые и жадные. Всё это так. Но – нет других. Негде взять. Надо работать с такими. С ними строить державу. И для них. Для них тоже – несмотря на то, что хочется исключительно для добрых, честных и чистых. Людских характеров вообще существует всего-то три типа, дружище. Воин, Колдун и Работник. В соотношении десять к одному и, соответственно, к тысяче.

- И кто же ты?

- Варяг, не нужно о моей персоне думать. До этого мы дойдём ещё. Важно понять, что людей других нет.

- Хочешь сказать, Сталин это понимает?

- Он, по-моему, ещё одну очень важную вещь понимает, хотя, как павловская собачка, сказать не может: что вся эта марксистская пудра для мозгов никуда не годится. Никуда. Поэтому ему неважно, какие у тебя идейки в голове, а важно, чтобы ты работал в его механизме. По-моему, он даже грязненьких предпочитает. Вот, ты, например – грязненький. Происхождение у тебя – того, подкачало.

- Сын за отца не отвечает.

- Это лозунги, Варяг. Лозунги. Мы-то с тобой знаем: отвечает. И отец за сына, и сын за отца. Но это правильный лозунг, очень правильный. Открывает дорогу тем, кому путь туда по причине революционного рабоче-крестьянского идиотизма был закрыт. То есть показывает, что даже у Сталина бывают правильные мысли. И надо сделать так, чтобы они ему в голову почаще приходили. Придётся нам ему помочь, Варяг.

- А если он не даст?

- Тогда я помогу тебе собрать манатки, закажу тебе у своих знакомых паспорт на имя князя Мышкина, и мы вместе – включая тех, кого ты решишь взять с собой – отбудем в Андорру. В Аркадию. Пасти козочек и овечек. Или мы можем – если захотим – добровольно спуститься в лубянский подвал и позволить поставить себя к стенке. Но этот вариант мне не подходит. Я лично выбираю Аркадию. Я тебе заявляю откровенно и честно, Варяг: если у меня не получится сыграть с товарищем Сталиным в мои шахматы, ничего не получится вообще. Можно ставить крест на всём. Абсолютно на всём. Вообще – и на всём. Даже если Сталину удастся – ему кое-что, безусловно, удастся – это ненадолго. Даже если мы уцелеем в его жерновах – тем более, если уцелеем – мы с тобой успеем увидеть крушение этого корабля.

- Ты о чём? О войне? С немцами?

- Нет, Варяг. Войну мы, в результате, выиграем. Передавим их. Завалим трупами, утопим в крови. В нашей, русской крови. И на этом – окончательно надорвёмся. Сломим себе шею. Не будет ничего. Поэтому мы должны попробовать. Рискнуть. Построить державу – или увидеть конец всей тысячелетней работы наших предков. Наших с тобой тоже, Варяг.

- Как?!

- Это очень важно – как. Но – не сейчас. Важно – не зацикливаться на этом именно сейчас, когда мы с тобой обсуждаем самое важное, самое принципиальное. Не нужно сейчас задумываться о рутинных вопросах технического плана, Варяг. Нужно думать о методе, концепции. Метод прост: экономить людские и материальные ресурсы. Не строить железную дорогу на трупах вместо насыпи, а летать по воздуху на газовом пузыре. Рыть канал не лопатой, а динамитом. Нужно думать, думать – всё время думать. Не бояться. В том числе – не бояться думать. Думать – об идеологии проекта. А идеология проекта такова: нам нужна великая держава с людьми. А без людей – он нам не нужна. Никому не нужна. Людям – в первую очередь. Нам нужна великая держава не для Сталина или нас с тобой. Нам нужна великая держава для людей – потому что в великой державе, в империи, жить удобно и безопасно. И нам с тобой тоже. Конечно, если ты не пытаешься разрушить эту державу. В великой державе есть образование, наука, культура, промышленность и общество, которое внушает чувство уверенности, гордости и безопасности, особенно когда ты работаешь для этой державы изо всех сил. А пашешь ты или пишешь – это дело десятое. Главное – изо всех сил. Вот так, Варяг. Понимаешь меня?

- И это – вместе со Сталиным.

- Представь себе – да. В одной упряжке. Иначе мы снова получим хаос. На входе и на выходе. А теперь – самое главное: не Сталин должен использовать нас для строительства своей великой державы, которая получится таким же уродцем, как и он сам. А мы должны использовать Сталина для строительства нашей великой державы, Варяг. И тогда вместо того, чтобы убивать для державы, мы станем спасать для державы. Той державе, которую я вижу, не хватит ни ста, ни двухсот миллионов. Ей нужно четыреста. Поэтому в ней должно быть значительно меньше страха. Когда люди боятся – Сталина, завтрашнего дня, войны – они не могут любить, не могут жить, не могут рожать детей. Сшибка ужасов в их головах сводит их с ума. Мне это не нравится. Мне это не надо. Не надо. Понимаешь?

- Понимаю. Я не понимаю одного: как?!? Как, чёрт тебя задери?!? Как?!?

- О, – усмехнулся Гурьев. – Это я тебе сейчас в общих чертах изложу.

- Да, – пробормотал Городецкий, когда Гурьев смолк. – Да, брат. Это – это да. Скажи мне всё-таки – ты здоров? Это, как его, – психо… физиологически, – адекватен?

- Представляешь, – сам удивляюсь. Таки да.

- А я вот думаю – не вполне. Не вполне, чёрт тебя…

- Чертей поминать не стоит, Варяг. Не стоит – поверь.

- Нет, ты определённо спятил. Может, в Кисловодск тебя отправить?

- Ты слушать будешь?

- Буду, – покорно кивнул Городецкий. – Ещё как буду. Ни ты, ни я – отсюда не выйдем, пока я не пойму, как ты до такого вот… докатился.

- А ведь я долго катился, дружище, – усмехнулся Гурьев. – Очень долго.

- Я от бабушки ушёл, я от дедушки ушёл, – Городецкий зажёг папиросу, с удовольствием затянулся и выпустил дым в потолок: – Я слушаю.