"Зеленые листы из красной книги. Приключенческий роман" - читать интересную книгу автора (Пальман Вячеслав Иванович)

Запись шестая

В дни весеннего половодья мне удалось побывать в Майкопе.

Над крылечком дома на улице Гоголя, где жил Христиан Георгиевич, бросалась в глаза вывеска. Белилами по черному железу на ней значилось:

Большая комната в доме Шапошникова напоминала скорее кабинет ученого, чем горницу жилого помещения. Шкафы с книгами, шкафы с коллекциями бабочек, чучела птиц, голова оленя, картины горного Кавказа, недурно исполненные самим хозяином дома, письменный стол. И бумаги, рукописи, письма. Недоставало только телефона.

Шапошников помог раздеться, взял у меня винтовку.

— Не расстаешься?

— Как же можно! Шалят на дорогах.

— Здесь тоже. В Даховской убили троих и скрылись. Порывшись в папках, он протянул мне список из десяти фамилий.

— Добровольные егеря. Половина из них служила еще в старой охоте. Согласились работать в заповеднике. Тропы еще не стали?

— Кожевников собирается проверять. Я хочу поехать к Телеусову, договоримся, когда можно в обход.

— Буду попутчиком до Хамышков. Проберусь на Гузерипль. Если дорога позволит. Посчитаем зубров. Ну, и оленей высмотрим, туров и все прочее. Волки меня беспокоят, развелось более чем достаточно. И браконьеры. Поползут теперь. Если уже не опередили нас.

О бандах ни слова. Не хотел говорить о самом опасном. И все же банды сейчас самое опасное и для нас, и для заповедника.

Оставив коня у Шапошникова, я пошел навестить своих друзей.

Кухаревичи жили на втором этаже двухэтажного дома у самого парка. Весь нижний этаж служил помещением для бойцов охраны. Я подумал о Сурене: вдруг удастся его увидеть? Может, что знает о Задорове?

Дверь открыла Катя, радостно ахнула.

— Гость ко двору! Здравствуй и проходи. Мы сидим за чаем.

Саша вышел в прихожую. Мы обнялись. Не отпуская меня, он подтолкнул в комнату. За столом сидел Сурен.

— Вот тебе и начальник зубров, — произнес Саша. — Ему тоже надо знать… Повтори, дорогой, все, что сказал нам.

Я взял из рук Кати чашку с чаем, посмотрел на блестящий медный самовар, такой уютный со своими медалями, с тихим шумом. Сурен согнулся и, засунув ладони меж колен, значительно посмотрел на меня.

— Вот какая ситуация. Мы только что навалились на станицу Ильскую и окрестные горы. По сообщениям разведки, именно там находился штаб улагаевского партизанского полка, как они себя называют. Был очень упорный бой. Белые сунулись на юг, однако дорогу на Архипку заранее перекрыли. Тогда они отступили к станице Крепостной и пошли в обход Горячего Ключа. Там их встретили огнем. Прошли через железную дорогу южнее Хадыженской, по пути разгромили ревком и рассеялись в горах вдоль реки Пшехи. Отходят к востоку отдельными отрядами. Много коней. Есть пулемет. Словом, достаточно организованное войско. Куда отходят? Вот тут мнения разделяются. Могут осесть по аулам и станицам, исчезнуть на время, пока наши не отойдут. Могут пройти между

Главным и Скалистым хребтами далеко на восток, чтобы соединиться с отрядами Шкуро, Козликина и Хвостикова уже на Зеленчуках и восточнее. Знатоки горных троп у них отыщутся.

И выжидающе посмотрел на меня долгим, задумчивым взглядом.

— Значит, район Гузерипля, Киша и Умпырь — зона их продвижения? Никак не минуют.

— Вот именно. Это я и хотел сказать. А вы собрались ехать к волку в пасть.

— А вы? — Теперь я смотрел на него с ожиданием.

— Мы завтра выступаем в Даховскую. Одна сотня из Лабинска попробует оседлать Большую Лабу и пробиться в Преградную. Там тоже сборище бело-зеленых. Но что такое одна сотня! Бело-зеленым совсем не трудно просочиться сквозь такое реденькое заграждение.

— Как я понимаю, война в самом заповеднике? Вокруг нас?

— Слушай, Андрей, — сказал вдруг Саша. — Почему бы Дануте с Мишанькой не пересидеть у нас это тревожное время?

— Неужели в Псебае им опасно?

— А ты как думаешь? Вспомни Чебурнова.

Я вспомнил. И пощечины, что дала ему Данута, тоже вспомнил. Но оставить родителей одних, наше хозяйство, корову, огород, сад — все, что позволяет нам жить безбедно в это голодное и тревожное время?! Весна, самая работа. И все же… Подумав, я сказал:

— Хорошо, она приедет. Через неделю. Мы успеем посадить огород, кукурузу, привезем старое сено с лугов. Я ведь отсюда собрался было в горы!

— А поедешь домой, — твердо сказала Катя, — и привезешь жену и сына сюда. Тогда — в горы или куда там… Тебе ясно?

— Да, Катя. Еду домой. Скажу Шапошникову, чтобы и он не торопился в Гузерипль.

Теперь мне было не до чая. Уже прощаясь, я спросил Сурена:

— Наш Борис Задоров… Никаких известий?

— Из тифозного корпуса армавирской больницы его выписали. И вместе с другими выздоравливающими отправили в Пятигорск. Там формировались части на фронт. Похоже, ушел и он.

И виновато посмотрел на меня.

Бурный водоворот событий, в которых человек — песчинка, затянул нашего Бориса. Надежда на его скорое возвращение не оправдалась.

От Кухаревичей я отправился к Шапошникову.

Христиан Георгиевич мрачно выслушал меня. Сел и задумался.

— Быть по сему, — заявил он. — Гузерипль отпадает. А вот Умпырь… Я поеду с тобой. Наше главное стадо на Умпыре. Собираемся. И скорее в Псебай! Там решим, как действовать дальше.

К концу второго дня мы были в Псебае. Кожевников слонялся по нашему двору. Винтовка его стояла у входа в сарай.

— Вчерась Семку Чебурнова видели здеся, — сказал он, прежде чем поздороваться. — И чужих людей в лесу Дело опасное, Андрей.

Мы с Шапошниковым переглянулись.

— Я поночую у вас, — еще сказал Василий Васильевич. Данута уже два дня не выходила на улицу. Выглядела она необычайно собранно. Но взгляд выдавал и ее растерянность. Уж очень грозные события! Боялась за сына, за всех нас.

Отец решительно позвал меня в спальню. Мама устало привалилась к подушке. Лицо ее тревожно подергивалось.

— Тебе, Дануте и внуку надо немедленно уезжать отсюда, — сказал отец и посмотрел на маму

— Да, Андрюша. Сегодня, прямо вот сейчас, — быстро проговорила она. — Этот ненавистник что-то готовит против вас. Их много. И откуда только взялись на нашу голову!

— А вы? Как оставить вас?

— Нас не тронут. Кому мы нужны?

— Но огород, хозяйство? Я хотел помочь, а уж потом…

— Положись на нас, сынок. Пройдет гроза, и мы потихонечку… Да и вы скоро вернетесь. А нет, так соседи помогут. Уезжайте, ради бога! Так неспокойно на душе.

Ну что ты смотришь на меня! — Отец вдруг прикрикнул: — Василий Васильевич сам предложил, он больше знает. Час на сборы! Все! Разговор окончен!

Никогда не прощу себе, что дался на уговор, что не увез за собой всех! Понимаю, в тот день родительский приказ оказался спасительным для Дануты, сына, может быть, и для меня. Но все, что произошло дальше… Никогда не забудется!

Часов в одиннадцать, в полной темноте, от нашего двора отъехала коляска. Молчаливая и замкнутая Данута придерживала на коленях головку уснувшего Мишаньки. За коляской верхами следовали пятеро с винтовками наготове: двое Никотиных, мы с директором заповедника и Кожевников. Кони тихо миновали станицу и рысью пошли с горки на Лабинск.

Утром были в городе, но не остановились. Коням дали передышку только в укрытой степной долине Чохрака, а к вечеру уже находились в Майкопе.

Данута облегченно вздохнула. В стенах двухэтажного дома, рядом с Катей, она не боялась за сына.

Обратно мы с Шапошниковым решили ехать утром. Ночь казалась невероятно долгой. Я словно предчувствовал, какая эта страшная ночь… Чуть свет оседлали коней, попрощались с Данутой, Катей — и в путь. Очень спешили. Кони прямо стелились по дороге, им давали самый короткий отдых. В Псебай прибыли часа в три пополудни. У бывшего княжеского дома нас остановил знакомый.

— Беда, Андрей Михайлович, — сказал он. — Поспешайте.

Холодный пот выступил на лбу. Мы пришпорили уставших коней.

Возле нашего дома стояли люди, вполголоса переговаривались. Немногие заходили во двор, подымались на крыльцо. Жуткое ощущение непоправимости сдавило сердце.

Я соскочил с коня. Люди расступились. Ноги отказывались идти в дом. И первое, что я увидел, — кровь на полу горницы. Отец и мать лежали рядом…

Шапошников поддержал меня, усадил. На моих глазах родителей накрыли простынями.

Свершилось самое страшное…

Уже позже я нашел на полу листок, на нем несколько слов, написанных карандашом. Дрожащая рука мамы вывела: «Сынок, они стреляют из сада, со двора. Отец с винтовкой у окна, он стреляет в сад. Кричат, чтобы открыли. Отец опять стреляет. Они ломают дверь, они сломали ставню. Отец стреляет, там кричат… Прощай, Андрюша, прощайте, милые…»

— Кто? Кто? Кто? — настойчиво спрашивал я у людей. Все отводили глаза. Или не знали, или боялись. Только Кожевников глядел на меня открыто.

— Чего ты их пытаешь? Тебя искали, жену твою. Все знают кто.

Немного совладав с собой, я попытался понять, как развивались события. Ночью бандиты проникли в сад из лесу, обложили дом и бросились к дверям и окнам. Если бы отец не отстреливался… Но он не мог не защищаться. А нападающие подумали, что стреляю я. Трава и кустарник под окнами окраплены кровью. Видимо, отец хорошо стрелял. Ожесточившиеся бандиты не пощадили старость. Они не пощадили бы никого.

Искали нас с Данутой на чердаке, в подполье. Все поломали, растоптали даже семейные портреты. Охапки соломы валялись у стен, на веранде: собирались сжечь дом, чтобы замести следы убийства. Помешали соседи. Оробевшие поначалу, они все-таки собрались на улице, видимо, уже под утро и упрашивали белую орду, угрожали. С ними находился и милиционер. Этот молодой хлопец лежал сейчас через три дома. На столе, с головой укрытый простыней…

Свершив черное дело, два десятка бандитов умчались на восток. Командовал налетчиками Семен Чебурнов.

Кто и когда слетал с вестью о бандитском налете в Ла-бинск, не знаю. Но вскоре к нам прибыл отряд чоновцев, начальник милиции. Я оставался в доме с родителями. Приехали Данута с сыном и Катя, Сурен с отрядом.

…Хоронили отца и маму скорбно-торжественно. Весь Псебай вышел на улицы. Колокольный звон больно отдавался в сердце.

Позже и Катя, и Шапошников заявили, что оставаться в Псебае нам уже нельзя. Данута, враз осунувшаяся, заплаканная, смотрела на дом с нескрываемым страхом. Жить в нем после всего этого…

В мае 1921 года мы покинули родную станицу, все еще уверяя себя, что вернемся. Поселились в Майкопе. На прощание посадили у могилы родителей две березки. На каменную плиту в церковной ограде легли цветы. В эти дни распустились цикламены — вестники тепла.

Перед самым отъездом Василий Васильевич подозвал меня и повел на свой порядок, к чужому дому.

— Тут такое дело, — начал он нерешительно. — Ну, как бы тебе сказать, один из тех… Он приехал с ними, только был раненый и порешил отойти от злого дела, остался дома. Сам он псебайский, мой дальний родич. Ежели ты смогёшь без злости и чтоб никто больше не знал… Расскажет тебе кое-чего. Я уговорил. Ты не серчай, он в этом деле неповинный.

Мы шли по нижней улице. Вот и дом. На кровати за печью лежал казак с неопрятной рыжеватой бородой, уже в годах и очень больной. Грязные бинты запеленали его грудь.

Подавляя гнев, я спросил:

— Где тебя?…

— У Хадыженска. Уходили в лес, а пуля нашла.

— Кто командир?

— Сотник Чебурнов. Семен. А шли мы в Баталпашинский отдел. На соединение. Семен упросил полковника зайти в Псебай. Тебе понятно зачем?

— По наши души?

— Да. Они величали тебя предателем и опасным человеком, потому как ты знаешь все тайные тропы в горах.

— Кто это они?

— Чебурнов и полковник Улагай. Ну, полковник и дал приказ сотне свернуть. Я тогда сказал, что не ходок, далее Псебая не пойду. Семка предупредил: ежели расскажу про отряд, считай — уже покойник. Хотел отмолчаться, да вот дядя Василий… Я ни при чем в злом деле, ты понять должон… И не воин уже. Вот поднимусь, если судьба, сам в ЧК приду. Сыт по горло.

— Куда ушел Чебурнов с бандой?

— На хутор Тегинь. Там Улагай встретится с Хвостиковым и со всеми прочими.

— Сколько всадников в отряде Улагая?

— Не знаю, хорунжий. Сотня Чебурнова, еще три или четыре сотни. И джигиты. Много.

— В горах по Лабёнку остались люди Улагая?

— Сказывали, остались. Тайники с оружием и продуктами делали. Ты уж прости меня, христа ради. Ни причем я, да и рана моя…

Он всхлипнул и отвернулся.

Какой там мир!.. Война и война. Сколько еще жизней унесет она, скольких людей искалечит, как вот этого, — никто не знает!

В Майкопе нас приютил Христиан Георгиевич. Через неделю отыскали приличный дом на улице с новым названием Советская, договорились об аренде и вскоре перебрались в него со всем хозяйством, заботами и тяжкими думами о невозвратном — потерянном.

Псебай остался где-то далеко-далеко. Но от этого он не стал менее родным. Вспоминать его было и радостно, и горько. Там я нашел Дануту, там родился сын. И там же могилы наших добрых родителей.

В конце мая мы выехали в горы по маршрутам, намеченным раньше.

Чернотроп, иначе говоря — оголенный лес, мы надеялись застать только на высотах. Здесь же, в Майкопе и предгорьях, вовсю буйствовала теплая, зеленая и цветастая весна. В городском парке распевали соловьи. Скворцы щебетали у каждого скворечника и в нашем маленьком садике. Данута и Мишанька деловито вскапывали углы огорода, куда не добрался мой плужок.

До Хамышков по Блокгаузному ущелью ехали вчетвером, а после отдыха в доме Телеусова расстались: Шапошников с Василием Васильевичем поехали в Гузерипль, а мы с Телеусовым переправились через Белую и по запущенной тропе пошли на Кишинский кордон. Цель у всех одна: увидеть зубров после зимовки, посчитать и, если удастся, встретиться всем на Умпыре. Братья Никотины решили за это же время поправить тропу от Уруштена до Балканов и на самом перевале.

И вот мы за Белой, в глухом лесу.

Нас обступили грабы и дубы, едва начавшие зеленеть. Тропа мокрая, на склонах уже повылезал молодой папоротник, его скрученные головки распрямились, открылись резные листья. Выше тропы черно от молчаливых пихт, оттуда тянет холодом. В лесу неуютно и странно тихо. Таимся и мы, едем краем тропы, не разговариваем, винтовки на руке. Лесная глухомань не чарует, скорее, пугает. Вот что значит война! Чудится и там, где ее нет.

К кордону подходить не спешим, разглядываем черный дом сквозь редкие стволы. Прислушиваемся. На крыльце, где тень, еще лежит горка потемневшего снега. Скрипит какая-то доска или дверь; скучно, мокро, необжито. Лишь убедившись, что человеческих примет не видно, подъезжаем ближе.

Через час настывшая комната прогревается, мы сидим, как сиживали много раз, видим на гвозде старую шапку Бориса Артамоновича и вспоминаем пропавшего без вести.

Под вечер выходим наружу. Разморенные теплом, мы особенно остро ощущаем влажный и холодный воздух высокогорья. Подымаемся на знакомый останец. Скалы, как два пальца, воткнутые в лес, возвышаются над волнистыми джунглями, отсюда далекий обзор. Уместившись, подымаем бинокли. Осматриваем одну за другой долинки, поляны, урочища.

— Вот они, — говорит, наконец, Алексей Власович.

Семь зубров цепочкой движутся к ручью, останавливаются, выгрызают молодую зелень. Поваленную осину переступают, не трогая коры. Травы хоть и мало, но она уже отбила охоту жевать горьковатую древесину. Звери худые, выглядят неряшливо, шерсть клочьями, бока испачканы в глине. Ни одного подростка с ними!

— А что ты хочешь, — улавливая мою мысль, говорит Телеусов. — Опосля такой-то зимы… Молодь первая помирает. Скрозь снега не докопается до ветоши, слабеет, и все.

Теперича надежда на новый приплод. Глядишь, и народятся. Ай, нет?

Молчу. Боюсь, что нет. Зубрицы тоже слабые. Да и неспокойны. В таких условиях они бесплодны.

Темнеет. Мы возвращаемся в дом. И долго лежим, переговариваемся в темноте. Опять вспоминаем Задорова.

Утром вершины гор ослепительно сияют. Зубья горы Бамбак стоят розовые, словно нагретый металл в печи. От загоревшихся снегов все на земле источает лучи. Прозелень лесная ярче, луговины картинно хороши, зеркально отсвечивает река. И лес уже не пугает. Мы торопливо завтракаем и едем в сторону Сулиминой поляны.

Издали замечаем еще одно небольшое стадо и среди быков — одного второгодка. Потом видим еще четырех быков; голов не подымают от травы. Но нас чуют за версту и торопливо уходят.

Весь день шастаем по знакомым тропам, узнаем старые места, радуемся встрече со зверем, находим оленей, шустрых серн, маленьких ланей. Живет заповедник!

Солнце пригрело, мы забыли о времени и только на закате поворачиваем обратно, но едем недолго: решаем заночевать на месте. Все равно темнота прихватит на полдороге. Спускаемся к реке и обнаруживаем впереди черный прорез глубокого ущелья. Неужели добрались до Холодной? Гузерипль отсюда близко.

— Давай проедем в тот березнячок, — предлагает Телеусов, и я понимаю, зачем ему березняк: там проходит тропа, а чуть выше — забытый балаган перед Тыбгой. Можно провести ночь под крышей.

Кони идут неохотно, они навострились домой. Понукаем, ведем их по крутому подъему в поводу. Сюда весна еще не добралась, повсюду длинные полосы снега.

В просвете меж бугров усматриваем балаган и… трех лошадей под седлами возле него. Кони незнакомые, дыму из железной трубы не видать.

— Нечисто дело, Андрей, — шепчет Телеусов. — Отведи-ка ты лошадок за каменья, а я подлезу и высмотрю…

Я увожу коней, привязываю их к березе, а сам подымаюсь выше, чтобы страховать егеря. Тревожно. Вот балаган передо мной. Кладу поудобнее винтовку, затаиваюсь. Мне видно, как крадется Алексей Власович.

Скрипит дверь. Чуждый звук в вечерней тишине альпи-ки слышен далеко. Выходят трое, подтягивают подпруги и вскакивают в седла. Все в черных полушубках, ремни крест-накрест, башлыки, винтовки. Отъезжают немного, оборачиваются и кому-то машут руками. Теперь вижу еще двоих, они у балагана.

Темнеет. Отряхивая мокрый снег, подходит Телеусов. С минуту мы молчим, смотрим друг на друга.

— Знаешь, поди, кто? — говорит Телеусов. — Думаю, те самые, из бело-зеленых.

— Что они делают здесь? Наверное, вопрос мой звучит наивно.

— Не иначе, база у них поблизости, вишь, темноты не испужались, поехали. А эти двое сторожат тропу, а может, и продукты и все прочее. Где-нибудь упрятано. В сторону Уруштена подались. А там Сашка и Василий проживают ноне. Эти двое тоже опасны. Вдруг углядят Шапошникова и Кожевникова, ежели те подымутся на пастбища? Повезло нам, что на гнездо нарвались. Давай думать, как дальше. Снять мы их могём запросто. А не лучше погодить? Через них всю банду выловить можно. В самой середке заповедника поселились, гады!

Планы круто менялись. Придется не только зубров считать.

Решили высмотреть, куда ходят эти двое. И по следу узнать о трех конниках, уехавших на восток. Лишь с этими сведениями мы можем спуститься к Гузериплю, чтобы предупредить друзей и обдумать, как действовать.

Ночевали без костра. Застыли до того, что под утро не выдержали и вскипятили себе чай на крохотном огне. Немного согрелись. Кони обошлись скупой порцией овса из седельных сум.

До рассвета подобрались к обрывчику возле самого балагана. Тут и залегли, усмотрев впереди тропу, по которой спускаются за водой. Как рассвело, слышим, дверь запела, ведро звякнуло. Вдавились в камни, смотрим в оба. Спускается… Сонный, зевает, полушубок наброшен на плечи, бородат. Молчком зачерпнул воды, стал, было подниматься, но вдруг поставил ведро — и к нам. Мы носы в землю, замерли. Слышим, остановился, сапоги заскрипели по камню, полез на обрывчик. Что такое? Глянули, ноги видим, а сам в дыру под берегом уткнулся, шарит, сопит. Пещера. Вылез, в руках мешок, а в мешке угловатая поклажа. И к своему ведру, а потом в балаган.

Переглянулись мы. Тайник-то вот он! Подобрались, нашли пещерку, киркой выбитую под берегом на сажень выше от ручья. А в самой пещере битком набито: ящики, мешки, винтовки.

Больше нам ничего и не надо, все ясно. Скорее вниз, и пусть чоновцы с Суреном начнут выковыривать отсюда бандитов. Мы поможем.

— Разделимся для скорости, — предложил Телеусов. — Давай так: ты подавайся через Кишу и Хамышки в Майкоп за подмогой. А я возьму лесом левей и выйду на Гузерипль предупредить наших. Не ведая беды, под пулю выйдут! И сами пострадают, и дело сорвут. Отряд веди до Хамышков, я встрену и проведу дальше.

Я подвязал покороче хвост Кунаку, осмотрел сбрую, винтовку за спину и — в седло.

— Ну, Кунак!..

Он словно понимал, что придется выложить все силы, пошел прытко, где можно — рысью. Тропа каменистая, снег в тени, грязь в низинах. Лошадиные бока и круп скоро покрылись ошметками грязи, сапоги и полушубок тоже. На подъемах я соскакивал, бежал сзади, опять запрыгивал в седло — и рысью, рысью. Пора сражения, час войны… Через два часа хода Кунак дышал загнанно, бока его взмокли, да и мне все время хотелось скинуть одежду.

На виду кордона я устроил винтовку поудобней, но безлюдье было очевидным. Желна стучала прямо над домом. Остановился на несколько минут, дал Кунаку остыть, и дальше, теперь уже низом, по черной, засасывающей тропе.

Ночь — вот она, мы оба дышим с трудом, Кунак пошатывается, но минуты очень дороги, и река уже близко, надо дотемна непременно перейти ее, потому что ночью это во сто раз трудней.

На берегу я срезал длинный шест и, когда вошли в брод, держась чуть выше по течению, этим шестом упирался, чтобы Кунак не скользил. Вода лизала стремя, страшно гудела, но все обошлось.

К дому Телеусова едва шел, ведя за собой Кунака, опустившего голову чуть не до земли. Здесь ночуем, а завтра марш на семьдесят верст.

Вдруг на дороге двое с винтовками.

— Стой!

Руки так и опустились. Вот что значит на минуту потерять осторожность! Ни взад ни вперед.

— Кто такой? Откуда? — И винтовки в грудь.

— С охоты. Тутошний я, — отвечаю первое, что пришло в голову, а сам лихорадочно соображаю, как вывернуться. Темно, не разглядишь, что за люди. Неужто бело-зеленые проникли и сюда?…

— Топай вперед! И винтовку со спины не цапай, слышь, охотник!

Пошли по улице, они чуть сзади, по сторонам. Ноги едва идут. Страшно. И досадно. Вот положение!

У одного дома вижу коновязь, много лошадей, ходят люди, цигарки светятся. Остановили, взяли коня, винтовку. Слышу:

— Товарищ командир, неизвестного привели! Гора с плеч! То был передовой отряд Сурена.

Мы с ним обменялись едва ли десятком слов. Тотчас прозвучала команда, по крыльцу застучали сапогами, все быстро, бегом. Предлагаю подождать утра, но Сурен уже решил по-своему: половина бойцов под его командой выходила на тропу в Гузерипль, с остальными приказал мне идти утром через Кишинский кордон до балагана.

— Вас встретит Телеусов, без него на луга не выходите, заплутаете, — сказал я Сурену.

Он кивнул. Мы отошли в сторону, я еще раз подробно рассказал о встрече. Сурен слушал спокойно, но даже в темноте глаза его поблескивали от волнения. Он присел, устроил тетрадь на колено, боец посветил ему зажигалкой. Исписал листок, и, подозвав трех бойцов, приказал:

— В Майкоп. Как можно скорей. Оперуполномоченному Евдокимову. И ни в коем случае по дороге не зевать. Если опасность, депешу уничтожить. Ну, учить вас не надо, сами понимаете.

Мне он сказал:

— Из Майкопа или Лабинска сегодня-завтра должен выйти второй отряд. Отрежем Улагаю путь к другим полковникам. Я написал, что надо закрыть дорогу Преградная — Ахметовская.

Не помню, спал я в эту ночь или не ложился. Предстояла переправа через Белую. Что могли егеря на привычных лошадях, то было не по силам многим бойцам. Мы отыскали два каната саженей по семьдесят и укрепили их на обоих берегах.

Когда занялся рассвет, уже были натянуты канаты, и часть всадников пошли бродом меж канатов, держась за них, как за перила. Белая прибавилась за ночь, выглядела страшно. Кони храпели, скользили по каменистому дну. Операция прошла благополучно.

День в пути, бивак в пихтовом лесу, снова тяжелая тропа в сплошном тумане, наконец, выход за полосу ненастья, и вот мы у цели, на опушке березового криволесья. С высотки, куда забрались с командиром, смотрим на балаган. Труба дымит. Значит, улагаевцы на месте.

Снизу донесся настойчивый крик сойки: так кричит не птица, а егерь. Спускаемся. Телеусов и Сурен стоят с конями, оба в грязи, лица усталые, а кони… Смотреть жалко.

— Такая мысль, — предлагает Сурен. — Сторожей взять живыми, они могут рассказать… И ждать приезда разводящих. Окружим балаган. И чтобы ни одного выстрела.

Коней увели, оставили с ними пятерых бойцов, все остальные пошли со мной замыкать кольцо. Развел их по двое, по трое на самых выгодных высотках.

Мы с Телеусовым и еще два бойца сняли верхнюю одежду и налегке прошли оврагом к самому балагану. Пахло вареным мясом, там готовили ужин. Осмелев, я подобрался к стенке балагана. Бандиты говорили громко, весело. Я услышал отчетливо произнесенные слова:

— Завтра сходим на номер первый, а к вечеру вернемся, как раз и сотник подъедет, смену привезет.

— Плохо нам тут, а? — сказал второй.

— Скука, Сергеич. Там хоть в картишки душу отведем. Не будем мы брать их ночью! Пусть отправляются на «номер первый», пусть сотник найдет их на месте. Сотник?! Уж не Семен ли у этой банды заводилой?

Вернувшись в овраг, я рассказал Телеусову о новом плане.

— Значит, у них не одна потайка. Где вторая? Не на востоке, откуда ждут сотника! Только в сторону Молчепы. Ну и ладно, там тропа уже под надзором, Шапошников караулит.

Утром сторожа с винтовками и заплечными мешками отправились на запад. Их провожали десятки глаз. А мы преспокойно вошли в пустой балаган.

Вечером приготовились. Ждем. Улагаевцы возвращались беспечно, у стен балагана сняли с плеч винтовки, поговорили, покурили на лавочке и вошли… Четверо на двоих, что они могли сделать? Только моргали испуганно. Пять минут — и они сидят, крепко повязанные.

— Фамилия вашего сотника? — спросил я.

— Чебурнов из Псебая.

— Где стоит со своей сотней?

— Возле Умпырской долины.

— А Улагай?

— Не знаем. Никто не знает. Он живет скрытно.

Итак, командование бело-зеленых отдало центр заповедника бывшему егерю, знатоку троп. Пропадет наш зверь! Тревожно и за Никотиных, от них нет вестей.

Одежду с пленных сняли, два бойца примерили их полушубки. Вот они и встретят сотника. Убийцу моих родителей.

В ту ночь я опять не мог уснуть. Сидел, выходил из балагана, открытым ртом хватал холодный воздух. Такое волнение!..

Сурен сжал мне локоть.

— Понимаю ваши чувства. Но Чебурнов нужен нам живым. Живым! Надо узнать об Улагае. Будьте сдержанны, Андрей Михайлович.

Мы ушли из балагана, оставив там двух переодетых. Кольцо окружения уплотнилось.

…Четыре всадника замаячили вдали у леса. Было далеко за полдень. Влажная тишина стояла на взгорье. Сотник ехал осторожно — один всадник впереди, двое поотстали. Издалека посвистели. Из балагана вышли, помахали. Но те не торопились. Двое отделились, поскакали по лугу вправо, влево, потом рысью поехали к балагану, спрыгнули; встречавшие их засуетились, но отворачивались и помалкивали.

Едва один из приезжих зашел за угол балагана, как получил такой удар по челюсти, что свалился, даже не ахнув. Его приятель привязал коня и тоже шагнул за стену. Короткая борьба — и он на земле.

Остальные двое покрутились на месте, подъехали и соскочили с седел.

— Как ночевали, хлопцы? — громко спросил Семен.

— А ни чо, — ответил боец и схватил с земли винтовку. — Руки на голову, ну!

Семен как раз ослаблял подпругу у коня. Словно дикая ласка, скользнул он под брюхо лошади, в руке у него оказался наган. Не целясь, выстрелил в бойца, и тот свалился. Винтовочные выстрелы затрещали со всех сторон, к балагану бросились три десятка бойцов. Сотник, как затравленный зверь, стрелял, вертясь на месте, израненный конь его ржал, запутался, упал, а Семен разрядил барабан и сунул руку в карман. Тускло блеснула граната, трое бросились на сотника, граната выпала, ее мгновенно отбросили в овраг. Взрыв потряс воздух.

Все. Борьба окончена.

Я подошел к связанному Семену.

Приходилось мне видеть глаза рыси в капкане. Помнил взгляд немецких драгун в рукопашном бою — страшные, звериные глаза. Семен неотступно буравил меня именно та^: ким ненавидящим, испепеляющим взглядом. Что сделал бы он со мной, попади я в его руки!..

Рядом стоял Сурен, глаза его возбужденно поблескивали. Дело сделано. Сотника усадили прямо на землю.

— Говорить можешь? — спросил Сурен. — Или язык от страха проглотил?

— Развяжи руки-ноги, я те покажу, испужался али нет. Пляши, ваша взяла! Но ишшо не конец, ишшо не все.

— За что убил моих стариков? — вдруг спросил я.

— Подвернулись, дурни. Не за ими приходил, за тобой, изменник, да за твоей… — Тут он сказал грязное слово. — Пощечинки ее припомнил, расплатиться надумал. Успели вы сбежать…

Сурен взглядом остановил меня.

— Испить бы, — попросил Семен. Губы у него ссохлись. Принесли воды. Он выпил и повалился на спину.

— Ну что, — насмешливо спросил он. — Стреляй, чекист, пока я не убег еще раз. Не отвернусь.

— Повременим, — спокойно ответил Сурен. — Нас интересует Улагай, твой начальник. Где он?

— Далеко, отселева не достанешь. А будет ишшо дальше.

— Не скажешь?

— Дурака сыскал.

К Сурену наклонился его помощник, прошептал что-то на ухо.

— Твои хлопцы куда умней, жизнь себе выкупают. Уже сказали, где Улагай. Считай, что твоей сотни уже нет.

Лицо Семена исказилось, он завертелся, тяжело задышал.

— Сколько бойцов имеет Улагай? — спокойно спросил Сурен.

— Иди ты…

Семен играл ва-банк. Терять ему было нечего. Все содеянное им слишком весомо. Сурен встал и пошел допрашивать других.

Я сидел перед поверженным врагом, а видел белое, уже заострившееся лицо покойной матери, ее торопливую записку. «Прощай, Андрюша, прощайте». Рука тянулась к нагану.

— Кто их убил?

— Я за тобой шел, да за твоей… Вот бы отыгрался!..

— Ну, меня ладно, старые счеты. А женщину, сына?

— Скажу, пожалуй. Господин полковник потому и разрешил мне дать крюку на Псебай, чтобы привез я к ему твою красотку супружницу. Понадобилась. Може, с собой увезти захотел…

— Куда увезти? — Я не узнал собственного голоса.

— Этта тебе не узнать. А вот покамест я вез бы ее до господина полковника, она десять разов пожелать своей смерти захотела бы. И передал бы живую, да тольки… Ох, не вышло!

Не помню, какую картину я представил себе, не помню, как револьвер очутился в руке, как щелкнул взведенный курок, но тут сильная рука перехватила мне запястье. Револьвер выпал. Семен смеялся, закинув голову. Да, смеялся каким-то истерическим смехом, визгливо и страшно. Он и рассчитывал на это: не сдержусь, убью. И все для него кончится в одно мгновение.

Когда темная ярость прошла, я увидел Шапошникова. Он подбрасывал на ладони мой наган.

Семен отсмеялся. Свесил голову и сделался серым, жалким. Христиан Георгиевич спросил его:

— Скажи, блудливый егерь, много зубров твои люди побили?

— Не считал, — сухо ответил он. — Не с зубрами воюем, с комиссарами.

— А мы вот за зубров воюем, и как видишь, не одни.

— Продались комиссарам…

— Недалекий ты человек, Семен, — спокойно возразил Шапошников. — На природу восстал, она же тебя и повергла.

Меня позвали к Сурену. Он допрашивал в балагане нервного, чернявого, совершенно раскисшего урядника.

— Послушайте. Повтори, Лучинин, или как тебя там.

Тот послушно заговорил:

— Полковник живет отдельно от полка. Двадцать охранников при нем. А полк устроился в лесу. Землянки понарыли, человек четыреста, много офицеров, при оружии, больше английском. Место выбрали в верхнем течении Тягини южнее Ахметовской, а сам где-то на Большой Лабе. Хочет передавать командование Козликину, тот у Баталпашинской

— Почему передает?

— Едет в Турцию, так говорят. Там сборный пункт объединенного совета Дона, Кубани и Терека. Руководят генерал Алексеев и полковник Гамалей.

— Как поедет?

— Через Санчарский перевал, Гудаут и морем. А точно никто не знает. Совет этот у озера Деркос, по ту сторону границы.

Шапошников опять спросил о зубрах, теперь у этого урядника.

— А что делать, чем кормиться? — Урядник говорил дрожащим голосом. — Охотимся за оленем, за зубром, бьем, вялим мясо впрок.

— На Умпыре?

— Я там не был. Не знаю. Там другие.

«Там другие»… От таких слов дрожь по телу. Последнее убежище заповедного зверя — и «там другие».

Мы вышли из балагана, вдохнули свежего воздуха. Отряд собирался в путь-дорогу. Комендант деловито переписывал мешки и ящики, извлеченные из тайника. В другом тайнике нашли винтовки, гранаты, боеприпасы.

— Не прознает ли Улагай о разгроме своих глубинных баз? — спросил я Сурена.

— Отсюда никто не вырвался. Люди Чебурнова скрываются где-то близко. Может быть, на Умпыре. Вот отправим пленных, займемся ими. С вашей помощью. Вы знаете все подходы, а это уже немало. Надо освобождать зубриные места.

— Единственная возможность спасти уцелевших зверей.

— Если бы сработала чоновская засада на Большой Лабе! — задумчиво произнес Сурен. — Как облегчилась бы наша атака! С двух сторон!

Отряд, вьючные кони, крепко связанные пленные пошли через луга и лес к Гузериплю. Повел их Телеусов. Мы с Шапошниковым остались на месте — вдруг кто-то из чебурновской сотни заявится узнать, где командир! Егеря вернутся, и мы вчетвером отправимся верхней тропой к Умпырю, чтобы подготовить атаку. По пути узнаем, что с Никотиными. Отряд Сурена подойдет нижней дорогой к перевалу Балканы, а оттуда и в долину.

Все затихло на Тыбге. Мы выспались. Сидели со своими думами да поглядывали на дальний лес, откуда могли появиться белые.

Весна творила свое дело в горах. Березки у балагана позеленели. На склоне горы запестрели желтые лютики и купальницы, розово зацвел горлец, открылись фиолетовые буквицы. Тугие головки темной чемерицы пробили землю. Ветер принес снизу горьковатый дух черемухи. Залился, запел в лесу дрозд. Писклявый голосок улара позвал самочку. Тепло, чисто, красота великая. Трудно воевать весной: уж очень хочется жить. Просто жить.

Дождались Телеусова и Кожевникова. Приехали отдохнувшие, веселые. И сразу похвастались подарками: у обоих на поясе болтались тяжелые кольты. И нам с Шапошниковым привезли.

Пошли мы, как и положено, с разведкой: один впереди, трое россыпью. Спустились в узкий каньон Киши, пробрались через густой пихтарник и, поднявшись на перевал, разделяющий эту реку с Уруштеном, стали за укрытием на отдых. Отсюда далеко виделись лесные распадки, черные скалы, волнами уходящее нагорье. Правее сверкала снегами Псеашхо, такая отчетливая, что мы пересчитали на одном отроге семнадцать оленей.

— Куда выйдем? — спросил я у Алексея Власовича.

— На Лабёнок, тольки по другую сторону долины. С тылу.

Он говорил, но не отрывался от бинокля, все смотрел в одну точку. И я стал смотреть. Сквозь нежно-зеленую пену молодых дубовых крон вроде бы прорывался парок. А может, и дым.

— Зубров на Молчепе не встретил? — спросил я Кожевникова.

Не глядя на меня, Василий Васильевич ответил: — Два шкилета нашел. Дырки в черепе от пуль. На заре Телеусов потянул нас на тот подозрительный дымок, что в стороне от маршрута. Часа через три он сполз с седла и позвал меня с собой.

Крались по молодому папоротнику, в тени. Останавливались, слушали, спугнули двух веселых барсуков. Лес поредел. Захрустел под ногами щебень. Мы стояли перед площадкой из голого камня, она выпирала из лесу и обрывалась. Дальше белело небо. Над обрывом повис шалашик, из него торчали сапоги. Остатки костра серым пятном темнели в стороне между скал. Мы стояли под соснами и ждали.

Сапоги скрылись, из шалаша негромко сказали:

— Васька, пора! Затекли ноги.

Из-за скал вышел заспанный Василий Никотин с биноклем. Он хмуро улегся в шалаше лицом к обрыву и вытянул ноги. Саша, покачиваясь, поплелся в скалы.

Не сговариваясь, мы обошли поляну краем леса и отыскали пещеру. Она выглядела обустроенной: шкура медведя висела вместо двери, поверх нее тянуло дымом, для воды протянули желобок из бересты. Словом, жилье. Телеусов заглянул поверх шкуры: Саша укладывался спать.

— Час добрый, — сказал Телеусов шипящим голосом.

— Что?! — Сашу подбросило. Он схватил винтовку

— Ти-ха! Сиди, коли попался… — И от души рассмеялся. — Так вот где вы отсиживаетесь, пока другие-прочие войну ведут!

От шалаша прискакал Василий, подошли наши двое. Костер разгорелся. Мы выложили из седельных сум диковинные закуски — копченый бекон, белые сухари в обертке, сахар из запасов тайника.

— Ну, докладайте, — потребовал Телеусов.

— Находимся в разведке, — сказал Саша. — Следим за движением неприятеля, в бой не вступаем из-за неравенства сил.

— Человеков пять того неприятеля? — Телеусов беззлобно подсмеивался.

— Если бы пять! Насчитали восемьдесят три бойца. Мечутся по обе стороны Поперечного хребта, то в одном месте встанут, то в другом. Землянки строют, на зиму

вроде окапываются. Или ждут кого? Бело-зеленые, одним словом.

— Стреляют?

— Случается. Видели, как медведя приволокли, трех или четырех оленей. За зубрами гонялись.

Перед нами была сотня Чебурнова. Без командира. Идти на поиск сотника они не решались. Уходить на Лабу тоже не могли: сотник велел ждать. Вот и топчутся в укромном месте. Укрыты надежно. Дать им бой в этом районе не могли бы и два батальона. Но что-то надо предпринять.

Дотемна мы наблюдали за сотней. Сверху все ущелья и тропы, идущие на север, просматривались довольно хорошо. Бандиты мыкались из стороны в сторону. Нет командира — и уже не сотня, а толпа, головы полны страхом.

Решение пришло неожиданно. Я глянул на Шапошникова. Он — на меня. Мы поняли друг друга. Наш долг — сделать все возможное, чтобы избавить заповедник от опасных гостей. Нет, не стрелять. Перед опасностью белые вновь станут силой. Страх заставит быть храбрыми. Кто знает, что тогда будет.

— Пойдем мы с Андреем Михайловичем, — решительно сказал Шапошников. — А вы, ребятки, будете нашим заслоном, надежной поддержкой.

— К волкам в логово? — Саша Никотин встал. — Да они вас!..

— Они напуганы и растеряны. Алексей и Василий спустятся по Уруштену, закроют тропу на Умпырь. Ни в коем случае не пропустить гонцов! Хотя бы на время переговоров. Понятно? Двое — страховать нас.

Да, мы знали, на что шли. В сотне разные люди — и случайные, и отпетые мерзавцы. Разобщить их, заставить уйти — единственная возможность, если мы решили спасти зверя в заповеднике. Останутся бандиты зимовать — перебьют всех и вся. И мы пошли. С белой тряпицей на винтовках. Как парламентеры. Пошли к ночи, когда сотня собралась у костров. Обходной тропой спустились с площадки, миновали лес, перебрались через ущелье. Тут Никотины заняли позицию. Мы направились к кострам.

На виду лагеря дали выстрел. Ух, как переполошились, как забегали лесные люди! Сперва думали — свои, но вскоре разглядели чужих, белый флаг и отрядили пятерых навстречу.

— Кто такие? — закричали издали.

— Директор заповедника! — Низкий голос Шапошникова эхом отдался в ущельях.

— Положите винтовки!

Мы повиновались. Нас повели к кострам. Банда встретила молчанием. Я разглядывал бандитов. Какое скопище разных лиц, разной одежды! Тут и казаки, и матросы-анархисты в тельняшках под бушлатами, какие-то в штатском, офицеры, которым некуда деваться. Здесь и убийцы моих родителей… Эта мысль жгла сердце.

— Я директор Кавказского заповедника, — громко повторил Шапошников. — Вместе со своим заместителем пришел с требованием, да, с требованием… — он повысил голос, — немедленно покинуть заповедник. Идите куда угодно. Здесь оставаться не разрешаю.

Что-то такое почувствовали бандиты в голосе Шапошникова, выслушали молча, ждали.

— Ваш сотник в тюрьме, — сурово продолжал он. — Ваши базы открыты чекистами и опустошены. Вас замкнут в кольцо, как уже замкнули отряды Шкуро и Козликина. Там, — он бросил руку в стороны Умпыря, — стоит чоновский отряд. Туда, — он повернулся к северу, — вам хода нет. Лишь дорога за пределы заповедника, на запад, откуда пришли. А лучше — по домам, ребята, воспользуйтесь амнистией, вернитесь к семьям. Сутки вам на размышление.

Что тут поднялось! Какие-то сорвиголовы кинулись к нам с пистолетами, размахивали перед лицом винтовками. Кричали все сразу. Базар, сходка. Мы молчали. Из лесу, где остались Никотины, прозвучали отрезвляющие выстрелы.

— Эго егерский отряд, — сказал Шапошников. — Наша охрана.

Успокоились, забросали вопросами. Христиан Георгиевич спокойно и точно рассказал о пленении сотника, назвал фамилии остальных, показал кольт из тайника, чтобы не оставалось сомнений.

— Послать вестовых до полковника, — закричали в толпе.

— Поздно, — сказал Шапошников. — Путь отрезан. Егеря не хотят воевать с вами, желают одного: спокойствия в заповеднике. Не подчинитесь — никто не уйдет отсюда живым!

Его угроза сделала свое дело. Но еще часа три в темноте, едва раздвинутой пламенем костров, продолжался спор и пререкания. Наконец банда приняла решение: уходить. Сказали еще:

— Вы поедете с нами. Заложниками. И если нарвемся на засаду, пощады не будет.

— Нет. Мы не заложники, мы у себя дома. И с вами не поедем. Решение окончательное.

— А чекистов не наведете?

— У нас свои дела. Но если вы не уберетесь… Каждый егерь стоит десятерых. Зарубите себе на носу!

Нас не отпустили. Ночь мы не сомкнули глаз. А утром — о, радость! — увидели, как три десятка всадников, не простившись с остальными, вскочили в седла и повернули коней на запад.

Выдержка Шапошникова была поразительной. Мне кусок не лез в горло, а он с аппетитом позавтракал, вытер усы и сказал:

— Мы уходим, господа. Я все сказал. Верните наши винтовки.

И опять замешательство, крики, но тут из лесу еще раз хлопнули выстрелы. Винтовки нам принесли. Мы поднялись, пошли, и я весь напрягся, ожидая выстрела в спину.

— Не оглядывайся, — приказал Шапошников.

Силы почти оставили меня. Едва поднялся в седло. Дрожали руки, колени, противная слабость владела телом. И тут я увидел, что Христиан Георгиевич вытирает обильный пот на побелевшем лице. Все, что произошло, лишь сейчас потрясло его организм. В гостях у смерти побывали.

Мы вернулись на верхнюю площадку. Весь день наблюдали. Банда рассеивалась. Куда они исчезали, мы не знаем. Но как боевая единица сотня бело-зеленых существовать перестала.

В первых числах июня мы прошли около перевала Псеашхо и спустились к Умпырской долине.

Телеусов и Кожевников, видимо, все еще стояли в ущелье, перекрывая тропу, ведущую на Балканы.