Дарк ОлегЛитературная жизнь

Олег Дарк

ЛИТЕРАТУРНАЯ ЖИЗНЬ

Маша лежит на столе.

Ф. М. Достоевский

Мария шила.

Саша Соколов

Я очень люблю свои ноги. Они длинные, с твердыми икрами и гладкой натянутой кожей, с россыпью мелких родинок на бедре. А на лобке - крупная, раздутая, как клоп. Она все сосет и сосет, и наливается. Ее нельзя прятать. Я думаю, она мне придает. Ее хочется поцеловать, взять губами, потрогать языком, откусить. Я люблю брить лобок. Когда дома никого нет, я сажусь на диван, согнув в коленях и раздвинув. Масляные локоны скользят и ласкают промежность, как птицы. Некоторые застревают. Я их стряхиваю. Я разеваю и разеваю, пока не упадет. Ножницы - большие, как у крокодила. Они иногда цепляют, и тогда больно. Потом я беру папину кисточку. Он, конечно, ничего не знает. Его бы, наверное, вырвало. Мне нравится, что он себе щеки после меня. В крышке разведено мыло. Я намыливаю и беру его бритву. Я каждый раз боюсь себя поранить. У меня даже немного дрожит рука. Хотя, с другой стороны, - это должно быть красиво, капельки крови, как вишневые зародыши. Но я никогда не решусь вывести себе здесь кровавое солнышко, чтобы посмотреть. Я боюсь боли. Волосы растут быстро. Уже назавтра - серое, колется и очень чешется. Я все время украдкой сжимаю ногами и тру между собой. Я очень боюсь, что кто-то заметит. Тогда я нигде не смогу появиться. А перестанет, когда отрастет немного побольше. Я специально запускаю, чтобы можно было стричь такими кольцами. Я слезаю с дивана и иду к зеркалу.

Я очень люблю в зеркало на свои колкий покатый лобок. Он похож на еловую шишку. Я хотела бы прижаться к нему щекой. Я очень переживаю, что верхняя моя часть не снимается. Я ставила бы ее рядом на пол. Я обняла бы свои ноги и терлась о щетину щекой. Осторожно я трогаю пальцем разрез. Сначала я всегда боюсь, но потом все равно дотрагиваюсь. Тогда они слегка подвигаются, как живые. Несколько раз я провожу по ним сверху вниз. Я все время наготове отдернуть. Сейчас же ажурное кружево лезет наружу, как улитки. Они слезятся, как сыр или свеча. Мне очень хочется лизнуть их лаковые тела. Я бы хотела, чтоб у меня такие были на лице. Я бы, наверное, не смогу лизать посторонней женщине. Это я говорю не чтобы оправдываться.

Я очень люблю мыть свое влагалище. Я запираюсь, становлюсь в холодную ванну и мылю руку. Я двигаю мыльным пальцем взад-вперед, доставая пленку. Она легко растягивается и опять возвращается. Я бы могла ее проткнуть. Иногда мне этого очень хочется. Мой клитор привстает на длинных ножках. Он мне грозит, как розовый мизинец. Я глажу его по липкой головке. Внутри меня, я слышу, как громко лопается пузырь. Из него быстро выливается жидкость. У меня вспыхивают и все время горят щеки. Она стекает обратно по изрытым стенкам. Мыло тоже лопается и пузырится в щели, как будто сперма. Но только потом не надо ни с кем разговаривать и делать вид. Я не знаю, как бы я могла с мужчиной. У него там все такое везде торчит и жесткое. Если бы можно было, чтоб он сразу приходил и тут же уходил. Он мне станет делать больно. Я сажусь на краешек и отдыхаю. Во мне очень тепло. Я смотрю на себя в зеркало. Оно висит на стене напротив. Все говорят, что самая красивая часть моего тела - глаза. Но это они просто не знают. Они коричневые, с увеличенными белками. От этого их все замечают. А брови широкие, серые, косой рябью, как у елочки. И волосы тоже. Я люблю коротко, чтобы были видны мои уши. И такая же под носом. Как будто сложили пополам, но пропечаталось слабо. Он длинный, узкий. Когда я разговариваю, кончик шевелится. С волнистой переносицей и темными ноздрями, на левой - прыщики. Это всегда, если кто-то влюблен. А у меня вон сколько всех сразу высыпало. Единственное, что мне не нравится у меня - губы. Они очень тонкие. Верхняя сломана посередине, как дерево, и здесь приподнята. Я их густо всегда мажу. Но это ничего не дает.

Я бы хотела, чтобы у меня были другие, опухшие, красные, всегда воспаленные, пересохшие, с сетью трещин, я бы их облизывала, очень ровные, без зазубрины, сильно выпяченные. Я очень люблю, когда у женщины - такие. Они похожи на ребристые карамели. Если б она меня полюбила, я бы их только и сосала. Они бы царапали мне рот и щеки. Я бы ее никуда не отпускала. Но у меня, к сожалению, ничего подобного. Я лишь могу их иногда увидеть. Они, например, у Тани. Только поэтому я с ней и дружу. Она такая дура. В ней больше ничего интересного. Она их у себя, конечно, не замечает, как само собой разумеющееся. Она к ним привыкла. Почему им всегда везет? Она небольшого роста, плотненькая, с широкими плечами. У нее вздернутый носик и большие ясные глаза. Когда в буфете к ее губам пристало яичко, я его сняла. Она сказала спасибо и засмеялась. Она оглянулась, не видят ли. Ощущение у меня долго оставалось в пальце. Я не могла поверить, что ее касалась. Она очень серьезная в этом отношении. Она всегда верна своему парню. Она с ним носится, как эта. Она думает, что выйдет за него замуж. Просто даже нельзя было раньше представить. Она была очень развратная. Она ловила меня, чтобы рассказать об очередном мужике. Как ее кто-то опять раздевал, что она при этом думала. Она все специально для меня запоминала. И какой у него был член. Он всегда был длиннее, чем у предыдущего. У нее был коллекционный подход. И какогo цвета его белье.

Она с ним не расстается, все время за ним ходит. Она бы хотела прятать его под подушку, идя в туалет. Он меня очень раздражает. И имя - Андрей. Сам высокий, сутулый, с длинными горбатыми носом и руками, которыми обнимает ее за плечи. Говорят, по носу можно о величине члена. Но Танька на этот раз ничего не сказала. Она очень злится, если я спрашиваю. А я нарочно. Я думаю, короткий, и поэтому она молчит. Я ей как-то попробовала внушить, что он ей изменяет. Не следит же она за ним. Ночует он дома. У него - мама. Или будет. Потому что так все мужчины. Она меня чуть не избила и прямо заплакать. Я думала, она ему сначала изменит, а потом со мной что-нибудь. Да хоть бы и нет, все равно я его не люблю. Она его везде за собой таскает. Даже к нам, когда мы все соберемся. Хотя все были без мужей и вообще. Я ведь тоже могла бы прийти не одна. Очень он нам был нужен. Она ему велела, чтобы он - смотри молчи. Он сидел, как немой. Мы под конец про него совсем забыли. Мне потом сказали, они у кого-то брали ключи. Я очень мучилась, не могла ночью заснуть. Только засыпаю, вдруг представляю, как он ей расстегивает кофточку на спине. А она его немного стесняется.

Никогда не прощу, как я вспугнула - лет 16, с губами. Мы ехали в автобусе. Она сидела напротив. Я была в нее влюблена. Наши колени почти касались. Сначала она читала. Я смотрела на нее и смотрела. Вдруг она подняла глаза и тоже на меня. Я даже не дрогнула. Она вскоре выбежала. Я очень себя потом ругала. Надо было потихоньку. У меня ведь совсем почти, да нет - нет вообще, никакого опыта в этом плане. Ведь нельзя же считать. Потому что Ленку я никогда не любила. Просто она была очень несчастная. Она всегда одевалась в рыжую вязаную жилетку и такую юбку, которые никто не носит. Ей мать только на обед дает, как маленькой. Она не получает стипендии. А пишет очень тонкие, тоненькие-токенькие, стишки. Мне очень нравился ее голос, сухой и выщербленный. Я ее заставляла встать на стул и их читать. Я ложилась на пол, закрывала глаза и представляла, какое у нее красивое лицо. Она на самом деле очень некрасивая, съеженная, какая-то бесцветная, с белыми прямыми волосами, которые все время откидывает от щеки. На нее никто никогда не обращал. Она была влюблена в очень высокого, сильного. Он за нас в баскетбол выступает. Ему все так ставят, как спортсмену. На него все вешаются, я видела. На улице, как он знакомится, очень просто. Он нас всех даже презирал. А она плакала и мне жаловалась. Она ко мне специально приезжала. Я не была против, чтобы послушать, как она читает. Тогда я ее научила. Не только потому, что жалко. Мне было самой интересно. Но я даже не ожидала. Потому что если ты это умеешь, то тебе уже никто не нужен, и он. Я ей говорила. Она сначала боялась. Она думала, у нее от этого что-то разовьется. У нее родители очень строгие. И ты вообще можешь кого угодно себе представлять, хоть его, как будто ты с ним. А может быть, кого-то себе найдешь еще лучше. Она сначала смотрела на меня, как на сумасшедшую.

Я вам расскажу про маленькую, с черными-черными, мелкими, как изюм, они сияли. Она была не одна. Она вся просто светилась. Она все время смеялась и оглядывалась. Я делала вид, что смотрю мимо. Ее мочки горели, как фонарики, в них дрожащие сережки. Она трясет волосами. Ее изогнутая сзади голубоватая шейка видна. Лицо медленно алеет, когда она засмеется. У нее должна быть розовая-розовая, нежная кровь. Я хотела быть врачем, чтобы брать у нее из пальца. Теплый столбик поднимается к моим губам, во рту остается его мятный вкус. Я боялась почистить зубы. Она хватала подругу за плечо. Она тянулась к ее уху, шептала, загоревшись, засмеявшись вся. И вдруг боднет. Та отступит и опять вернется, берется за поручень. Она смотрела на маленькую сверху, не только потому что выше. У нее строгое, с правильными крупными чертами, с желтоватой переносицей, немного бледное. Она не смеялась, а в ответ тихо улыбалась. Маленькая ее иногда украдкой целовала, схватив за плечо. Та оглядывалась и потом говорила что-то вполголоса "ну что ты прямо". И вдруг маленькая ее куснула за ухо. Та ахнула и стукнула ее пальцами по губам, сволочь. Они обе засмеялись. Они были совершенно счастливы. И ничего больше не надо. Они перешли к дверям. Я тоже встала и встала за ними. Они пахли духами. Которая старше, подхватила ее за талию. Она на мгновение прижалась. Они были как две сестрички. Я пошла за ними. Мы шли все время против течения. Нас все толкали, на нас оглядывались. Я боялась их потерять. По станции, в переход, где написано "нет входа", опять по станции, уже другой, и переходе "нет входа", когда мы вышли на Свердлова. И было бы последовательно, если б мы наконец свернули на лесенку вниз, которая обязательно в конце зала. Мы остановились перед решетчатой закрытой дверью. Они впереди, я сзади, тоже к ним спустившись. Они на меня оглянулись, я повернулась. Мы пошли в обратном порядке. Тут они сели в поезд, а я с ними не поехала.

Меня этому мама научила, когда они с отцом ссорились. Они часто ссорились до 18 лет. А я стала старше, вдруг перестали. И мама от меня сразу же удалилась. Как будто у нас ничего не было. Но по-моему, она не забывает ничего. Она не может мне до сих пор простить, хотя ведь сама начала. Она ко мне все время придирается. Я на самом деле только ее люблю. Поэтому мне и нравятся такие губы. Они были у мамы. Три года назад она умерла. А у меня папины, как у рыбки. Все считают, обычно девочки отца любят и ревнуют. Что это к счастью, если похожа на него. Как я. А мальчики должны быть на мать. Может быть, я мальчик. Мама давала мне их целовать, жмурясь. На верхней, ближе к углу, - след от лихорадки, как пенек.

Она проходит ко мне в комнату, приземистая, широкая. В своем толстом, пористом таком, до колен. Он распахивался. Влажные бедра обнажались. Пускаешь, нет? Она ловит его и придерживает. Ее тело матовое от испарины. Я очень хотела уметь так же придерживать. Я быстро встаю к ней из-за стола. Занимаешься? Мне хочется в нее совсем превратиться. Я старалась похоже шлепать по полу, терять с ноги тапок, запахивать снизу халат. Я смотрела украдкой, как она ходит. Как, щурясь, смотрит в зеркало. И вдруг пометит перышком в уголке. Ты чего, она оглядывается на меня и в досаде кидает на полку. У нее прекрасные серые глаза. Они как будто исчезают, когда отвлечется, я всегда знала. Как будто растворяются. Переносица сливается, почти что нет ее. Чистые длинные ноздри. А волосы перекинуты на другую сторону, и видно ухо. Они совсем воздушные. Их там держит заколка. Она хотела от него уйти. Если б не ты, говорила она мне. Гад! - мы слушаем, как он у себя что-то бросил. Надо учиться жить самой, понимаешь? Они ведь чем берут, она закрывала дверь. Но это только кажется тяжело, если уже привыкла. Она спускает трусы, поднимает подол, садится, видишь? Они же все дураки, скоты. Тут такая точечка наверху, тебе никто не понадобится тогда. Она засовывала палец под кожу. Ее надо так массировать, массировать, кругами, все сильнее. И приоткрывает рот. Это тебе может сначала больно, потому что ты раньше никогда. Дай скорее. Она кладет мою руку себе на влагалище. Оно похоже на желтую раковину. В ней живет жирный моллюск. Его можно выковырять ножом, и тогда слушать море. Я хочу поставить ее на пианино. Да не так, дура, а где складка. Она сама просовывала мой палец в щель. Я со страхом чувствую как будто гвоздик. Ну нажимай же, просила мама, когда я наконец поняла, что ты как. И не отрываясь, глядит на меня. Хорошенькая ты, говорит она и вдруг выталкивала руку коленями. Все, спасибо. Она показывает мне кончик языка. Я осторожно брала его зубами. Теперь тебе давай, у нее вздрагивают ноздри. Садись, ты не бойся. Но я оставалась стоять, только поднимаю платье. Ну как хочешь, и спускает мне трусы. Конечно, всегда приятнее, когда тебе кто-то другой, но это на самом деле ничего не значит.

Я сначала ничего не чувствую. Только такое тупое давление. Я очень боялась, что она мне что-то там порвет или испортит. И вдруг как будто кривым ножом, я даже закричала. А она обхватила меня за таз, а другой начала быстро втирать. Я на диване очнулась. У меня весь день тело болело. Но потом я привыкла. Я стала сама ждать, когда они поссорятся. Я к тебе завтра еще приду, обещает мама, ладно? И всегда обманывала. Только когда поссорятся, бывало. Теперь сама. Она ловила мою руку. Она кладет мой палец сверху своего и выдергивала снизу. Потом я уже сама могла находить. Ты их, скотов, представляй, вспоминай, учит мама, кого знаешь, она следит, что я делаю, - или только встречала, особенно сегодня, недавно, лучше незнакомых, случайных. Так тебе будет свободнее. Или просто их фотографии. Я слушала, как они, помирившись, ворочались за стеной.

Ленка потом говорила, что действительно очень хорошо. Она совсем излечилась от своей любви. Ее родители во мне прямо не чаяли. Они не знали как мне это удалось. Она перестала о нем думать. Так что он даже удивлялся. Он, оказывается, всегда знал. Он стал за ней ухаживать. Он ей теперь, оказывается, совсем не нужен. У нее самой целый дом кинозвезд, знаменитых поэтов, музыкантов. Каждый день новый. И на двери туалета, и над столом. Но она больше любила, когда я. Я долго не решалась ей отказать. Она ложилась, согнув в коленях. Я так старалась, что была вся мокрая. Я хотела, чтоб она больше ни с кем не могла. У нее там не было пленки. Ага, значит она уже до меня, упрекала я ее. Я ее готова была задушить. Она плакала, что у нее не было выхода. Она перешла в другую школу, когда переехали. На третий день к ней подошли девчонки. Они сказали, что иначе ее будут бить ногами, выбирай. Ты что, лучше всех? Она позвала одного мальчика, самого безобидного. Они спустились вниз, где спортзал. Девчонки ждали в предбаннике. Я нарочно царапала ей донышко, чтоб она сказала хватит. Она просила - отстриги этот свой ноготь. У меня под ним оставалась после нее слизь. Ну вот еще, говорила я. Я трогала ногтем ее мизинец за шляпку. Он грозил и качался на ножках. Но ей все равно и так нравилось. У нее оттуда прямо все брызгало. А ты не могла бы, она заминалась. Она хотела меня попросить, чтоб языком. Что, делала я вид, что не понимаю. Ну вот иначе, как? спрашивала я. Ты же знаешь, нет! говорила я. Она обижалась. У нее там очень некрасиво, такое раскисшее, тряское. С длинным прямым пучком наверху, как осока. Там увязает и тонет сапог. Я менялась с ней местами.

Я ложилась и закрывала глаза. Я представляла себе ее, только лучше. Не знаю, кого она. Может быть, как раз меня, я как-то не думала. Может, она и дома не каких-то кинозвезд, как уверяла. Мне бы почему-то это приятно, если б я узнала. Только не надо совсем внутрь, убеждает мама. Да это я нарочно, разговариваю я с ней, как ты не понимаешь. Это же совсем растормозит, не сможете обходиться, станете бегать. Да и пускай, думаю я, так ей и надо. А тогда во имя чего? не слушает мама, они ведь только этого только и ждут. Лучше начинать как можно позже, хорошо? Говорит она. Я киваю. Она не знает, что я уже давно разрешала Петьке Анисимову. Мы жили в одном доме, возвращались из школы вместе. Мы поднимались на верхнюю площадку. Там было темно. Однажды он принес фонарь. Я отказалась. Так мне же не видно, нет - при свете я не буду, а маме обещала - ладно. И каждый день звонит Ленка. Получается, я ее бросила. Но у меня роман с одним человеком. Хотя как, это же и было не серьезно. Я долго ждала, чтоб она первая. Она не поняла. Я говорю, что не могу, или что устала, или уже убегаю. Иногда она все равно приезжает и ходит у меня под дверью, нажимая звонок. Я сижу, притаившись. Мне кажется, она меня видит. Встречая перед лекцией, она спрашивает, ты что, больше не хочешь со мной? У нее выходит жалобно. Я чувствую себя виноватой. Так что все это, как видите, в любом случае не считается.