"Маска чародея" - читать интересную книгу автора (Швайцер Дарелл)

Глава 1 МАЛЬЧИК-ЦАПЛЯ

Все знают, Сюрат-Кемад — величайший из богов, ибо он повелевает и живыми, и мертвыми. Изо рта его берет начало Великая Река — голос и слово Сюрат-Кемада, и все живое берет начало из той Реки.

Мертвые возвращаются к Сюрат-Кемаду по водам Реки, влекомые таинственным, зачарованным течением обратно в утробу бога.

Вновь и вновь Сюрат-Кемад напоминает нам о себе, принимая облик крокодила.

Я, Секенр, сын Ваштэма-чародея, говорю вам это, ибо это — истина.

О том, что мой отец — чародей, я знал еще в раннем детстве. Разве он не умел говорить с ветрами и водами? Засыпая поздно ночью, я не раз слышал, как он делает это. Разве не мог он заставить огонь загореться у себя на руке, просто сведя и разведя ладони? Правда, это пламя никогда не обжигало и было холодным, как речная вода зимой.

Однажды, когда он раскрыл ладони, там сидела сверкающая алая бабочка, сделанная из проволоки и бумаги… но живая! Она летала у нас по дому целый месяц. Никто не мог поймать ее. Как я плакал, когда она умерла и свет померк на ее крылышках! Кучка пепла — вот и все, что осталось от нее…

А еще он творил настоящие чудеса, рассказывая мне истории. Одна из них повторялась особенно часто, и каждый раз с новым продолжением — история о птенце цапли, которого родные братья и сестры вытолкнули из гнезда за то, что ноги у него оказались слишком короткими, а клюва и перьев вообще не было. Вообще-то он был больше похож на мальчишку, чем на птицу. И пока он бродил по свету, страдая от одиночества, с ним произошло множество удивительных приключений — он побывал и в дальних странах, и среди богов, и среди призраков, и даже в Стране Мертвых. Почти целый год отец каждый вечер шепотом рассказывал мне о Мальчике-Цапле, словно это было нашей с ним тайной. Я никому ничего не говорил про этого птенца.

Мама тоже умела творить чудеса, хотя и не зажигала огня в ладонях и не могла создавать ничего по-настоящему живого. Она мастерила геваты, причудливые конструкции из дерева, проволоки и бумаги, которыми славился Город Тростников, и иногда это были изящные фигурки из палочек, словно оживавшие под порывами ветра, а иногда — контуры громадных кораблей и городов, гор и звезд, свисавшие с потолка и медленно поворачивавшиеся в бесконечно сложном танце.

Однажды летом на нее что-то нашло, какое-то умопомрачение, и она много недель подряд день и ночь трудилась не покладая рук, создавая одну единственную вещь. Никто и ничто не могли оторвать ее от этого занятия. Отец, бывало, укладывал ее спать, а она снова вставала и продолжала работу над огромной змееподобной конструкцией из деревянных чешуек, протянувшейся по комнатам через весь дом и подвешенной на кольцах прямо под потолком. Наконец она закончила лицо — наполовину человеческое, наполовину крокодилье, и даже я, шестилетний мальчишка, сразу узнал Всепожирающего Бога, Сюрат-Кемада.

Как только подул ветер, конструкция странным образом изогнулась и заговорила. Мама вскрикнула и упала на пол. Потом эта штука просто куда-то исчезла. Я так и не узнал, что с ней произошло. Выздоровев, мама никогда не вспоминала о случившемся.

Однажды вечером у камина она сказала, что это было своего рода пророчество — бог говорил ее устами. Но как только прозвучат слова предсказания, дух божественного озарения покидает пророка, он становится ненужным богу, и тот попросту забывает о нем, как о старой перчатке. Она не имела ни малейшего понятия, что все это значило, знала лишь, что бог с какой-то целью использовал ее.

Мне показалось, что ее слова испугали даже отца.

В тот вечер он рассказал мне очередное продолжение истории Мальчика-Цапли, а потом дух божественного озарения, диктовавший ему эти рассказы, покинул и его тоже, и они прекратились.

Отец, наверное, был величайшим волшебником Страны Тростников, так как в нашем доме постоянно толпился народ. Люди приходили из города и с болот, многие приплывали по Реке издалека, чтобы купить зелья и снадобья или услышать предсказание. Мама иногда продавала им свои геваты: и предназначенные для религиозных ритуалов, и воплощавшие в себе духов умерших, и просто игрушки.

Тогда я не думал, что чем-то отличаюсь от других мальчишек. Один из моих друзей был сыном рыбака, другой — ремесленника, изготовлявшего бумагу. А я был сыном чародея, точно таким же ребенком.

Мальчик-Цапля в моей любимой истории тоже был рожден в птичьем гнезде, однако…

Я рос и взрослел, а отец становился все более и более скрытным. Посетителей больше не пускали в дом. Склянки и пузырьки со снадобьями передавались им через порог. А потом люди и вовсе перестали приходить.

Неожиданно дом опустел. По ночам я слышал странные пугающие звуки. У отца вновь появились посетители, но они заявлялись в дом лишь перед рассветом. Мне кажется, он заставлял их приходить к нему вопреки их собственной воле. Они ничего не покупали.

Тогда нас с мамой и сестрой Хамакиной стали запирать в спальне, строжайше запрещая показываться оттуда.

Как-то раз я заглянул в щель неплотно пригнанных дверных досок и в тусклом свете освещавших коридор ламп, увидел иссохшую, как обтянутый кожей скелет, фигуру — от странного гостя пахло, как от давно разложившегося утопленника, выброшенного рекой, что протекала у нас за домом.

Вдруг посетитель уставился прямо на меня, словно точно знал, что я прячусь за дверью, и я отшатнулся, едва сдержав крик. Ужасное лицо этого смердящего гостя еще долго преследовало меня в ночных кошмарах.

Мне исполнилось десять. Хамакине — три. В маминых волосах появилась седина. Мне кажется, Тьма начала окружать нас именно в том году. Медленно, но неизбежно из волшебника, творившего чудеса, отец стал превращаться в чародея — черного мага, которого все боялись.

Наш дом стоял на самом краю Города Тростников, там, где начиналось Великое Болото. Это просторное здание с громадным количеством кое-где обветшавших и покосившихся куполов, с напоминавшими узкие пеналы комнатами и зияющими, как глаза, окнами отец приобрел у священника. Дом стоял на высоких сваях в самом конце длинной набережной, соединявшей его с городом. Если идти по этой набережной в противоположном направлении, можно было вначале пройти одну за другой улицы из старых, частенько заброшенных домов, затем выйти на площадь рыбного рынка, потом — на улицу писцов и изготовителей бумаги и наконец — к огромному порту, где стояли корабли, напоминавшие дремлющих китов.

Сразу за нашим домом располагалась плавучая верфь, и я частенько просиживал там, глядя вдаль, на город. Сваи, бревна и громадные здания вытягивались передо мной до горизонта, словно необычайный лес, темный и бесконечно таинственный.

Иногда мы вместе с другими мальчишками устремлялись на своих лодках в плаванье в эту неизвестность и где-нибудь на заброшенной верфи или на куче мусора, или на песчаной отмели играли в свои тщательно скрываемые от взрослых игры — и тогда от меня ждали чудес, волшебства.

Если предоставлялась такая возможность, я отказывался, напуская на себя важный и таинственный вид, чтобы скрыть, что в магии я разбираюсь не больше них самих. Иногда, используя ловкость рук, я проделывал какие-то фокусы, но чаще всего я попросту их разочаровывал.

Но все же они терпели меня в надежде, что когда-нибудь я окажусь способным на большее, да еще потому, что боялись отца. Позже, когда подступила Тьма, они стали бояться его еще больше, и тогда я уже в одиночестве греб в полумраке под городом в своей крошечной лодке, постоянно натыкаясь на деревянные сваи.

Тогда я еще не все понимал, но мать с отцом все чаще ссорились, и я наконец заметил, что она его боится. Однажды она заставила меня поклясться, что я никогда не стану таким, как отец, «никогда-никогда не буду делать того, что делает он», и я поклялся священным именем Сюрат-Кемада, совершенно не представляя, что именно я ей обещал.

Позже, когда мне было уже пятнадцать, проснувшись однажды среди ночи, я услышал рыдания матери и сердитые крики отца. Его хриплый голос срывался на визг, временами в нем не было ничего человеческого, мне показалось, что он ругает ее на каком-то незнакомом мне языке. Затем раздался шум, грохот, что-то упало на пол, и наступила тишина.

Хамакина проснулась и села на кровати.

— Ах, Секенр, что это было?

— Тише, — прошептал я. — Не знаю.

Раздались тяжелые шаги, и дверь в спальню распахнулась. В дверном проеме стоял отец, лицо его было бледным, в широко раскрытых глазах застыло странное выражение, в руке он держал фонарь. Хамакина отвернулась, чтобы не встречаться с ним взглядом.

Так он простоял почти минуту, словно не видя нас, но постепенно выражение его лица стало более осмысленным.

Казалось, он что-то вспоминает, выходя из глубокого транса. Когда он заговорил, голос его дрожал.

— Сын, боги послали мне видение, но оно касалось тебя — ты должен стать мужчиной и узнать, какая судьба тебя ожидает.

Больше заинтригованный, чем испуганный, я встал с постели. Босые ноги моментально замерзли на гладком деревянном полу.

Отец старался взять себя в руки, успокоиться. Он дрожал крупной дрожью, прислонившись к дверному косяку. Он попытался сказать что-то еще, но слова застряли у него в горле, а в расширившихся глазах снова появилось безумное выражение.

— Сейчас? — спросил я, с трудом осознавая, что говорю.

Отец резко подался вперед. Он грубо схватил меня за рубашку. Хамакина вскрикнула, но он не обратил на нее внимания.

— Когда боги посылают видения, они не думают, удобно ли это смертным. Сейчас. Ты должен прямо сейчас отправиться на болота, и тебе будет ниспослано видение. Ты останешься там до рассвета.

Он выволок меня из комнаты. Я оглянулся на сестру, но отец плотно закрыл дверь у меня за спиной и запер ее снаружи на щеколду. Фонарь он задул.

В доме стояла кромешная тьма и пахло речным илом и чем-то еще, чем-то ужасным. Это были запахи дыма и разложения.

Отец открыл люк. Прямо под ним у причала были привязаны все наши лодки.

— Иди. Сейчас.

Дрожа от страха, я на ощупь спустился по лестнице. Стояла ранняя весна. Дожди вот-вот должны были закончиться, но пока воздух был прохладным и влажным.

Отец захлопнул люк у меня над головой.

Я нашел свою лодку, залез в нее и сел, скрестив ноги, чтобы спрятать ступни под рубашкой. Рядом что-то плеснулось раз, потом другой. Я сидел тихо, судорожно сжав весло, готовый в любой момент ударить им, отбиваясь от неведомой опасности.

Постепенно тьма начала редеть. В просветах между облаками над болотами появилась луна. По отливающей черненым серебром воде скользили тени и бежали волны. Неожиданно я обнаружил, что вокруг меня плавают сотни крокодилов — на поверхности виднелись лишь их ноздри и глаза, блестящие в тусклом лунном свете.

Я едва сдержал крик, с трудом заставив себя сидеть тихо-тихо. Я понял, что началось видение — живые бестии без труда могли бы перевернуть лодку и сожрать меня. В любом случае, они не могли быть настоящими — так много крокодилов никогда не собирается в одном месте.

Наклонившись, чтобы отвязать от причала веревку, я довольно отчетливо увидел, что твари не были крокодилами — тела у них были человеческими с бледными, как у утопленников, спинами и ягодицами. Это были эватимы — вестники бога реки. Я не раз слышал, что встреча с ними ни для кого не проходила бесследно — либо человек вскоре умирал, либо с ним говорил сам бог.

Отец оказался прав — это действительно было пророческое видение. Или я должен вот-вот умереть — прямо здесь и сейчас.

Я немного проплыл вперед, стараясь двигаться как можно осторожнее. Эватимы расступались передо мной. Мое весло не коснулось ни одного из них.

Я услышал, как позади во тьме кто-то спускался с нашего крыльца по лестнице. Что-то тяжелое плюхнулось в воду. Эватимы, все как один, ожесточенно зашипели. Мне показалось, что надвигается буря.

Наверное, я греб много часов подряд, пробираясь между сваями, бревнами и опорами, временами прокладывая себе дорогу веслом, пока наконец не вышел на глубокую чистую воду реки. Позволив течению подхватить лодку, я оглянулся на Город Тростников — он выгибался вдоль болот, словно огромный дремлющий монстр. То тут, то там мелькали сторожевые огни, но сам город был погружен во мрак. Никто не выходил ночью за порог дома: после заката в воздух поднимались темные, как густой дым, тучи москитов, на болоте было полно призраков, встававших из топи в тумане, но сильнее всего боялись эватимов, слуг Сюрат-Кемада с крокодильими головами, которые во тьме выползали из воды и, волоча за собой тяжеленные хвосты, ходили по пустынным улицам, как люди.

Там, где глубина начиналась сразу у берега, стояли на якоре крутобокие корабли и расписанные причудливыми орнаментами суда из Города-в-Дельте. На многих из них горели разноцветные огни, оттуда доносились музыка и смех. Моряки-чужеземцы не знали наших обычаев и не разделяли наших страхов.

В Городе Тростников все взрослые мужчины — кроме нищих, конечно — носили длинные штаны и кожаные туфли. Дети ходили в свободных туниках босыми. В редкие холодные дни они обматывали ноги полосками ткани или сидели дома. Когда мальчик становился мужчиной, отец вручал ему туфли. Это был древний обычай. Никто не знал, как и почему он возник.

Отец поспешил выставить меня из дома даже без плаща. Всю ночь я страдал от холода. Зубы стучали, руки и ноги онемели, ледяной воздух буквально обжигал легкие.

Все, что я мог сделать — это держаться поближе к зарослям трав и тростников, направляясь от одной протоки чистой воды к другой, низко пригибаясь под нависшими над водой ветвями и иногда расчищая себе дорогу веслом.

Какие-то видения посещали меня, но ни одно из них не было связано с другим. Я так и не понял, что хотел сказать мне бог.

Луна неожиданно села. Река поглотила ее, и какое-то время лунный свет извивался по воде, как мамин макет гигантского крокодила.

Я положил весло на дно лодки и свесился за борт, пытаясь разглядеть, что там происходит. Но увидел лишь мутную воду.

Вокруг меня, подобно лесу железных прутьев, стоял мертвый тростник. Я пустил лодку по течению. Один раз я видел крокодила, древнего и громадного, несомого потоком, словно дрейфующее бревно. Но это был просто зверь, а не один из эватимов.

Немного позже я оказался в тихой заводи, окруженный спящими белыми утками — они плавали на темной воде, как клочья белой ваты.

Кричали ночные птицы, но в их криках я не услышал ничего пророческого.

Я посмотрел на звезды, и по расположению созвездий на небосводе понял, что до рассвета осталось не больше часа. Тогда я впал в отчаяние и воззвал к Сюрат-Кемаду. Я не сомневался, что видение придет от него, а не от какого-то другого бога.

Я испугался собственного поступка, так как не подготовился к ритуалу и не принес жертву.

Но Сюрат-Кемад с его чудовищными челюстями не разгневался, и видение пришло.

Легкая изморось прекратилась, но воздух был по-прежнему промозглым и влажным. Я скрючился на дне лодки, скрестив руки на груди и судорожно сжав весло. Возможно, я заснул. Вдруг кто-то тихо тронул меня за плечо.

Я мгновенно сел, чуть не подскочив от испуга, но незнакомец поднял палец, призывая меня хранить молчание. Его лица я не видел. На нем была серебряная маска Луны, грубая и деформированная, с исходящими из нее лучами по краям. Полы его длинной, до колен, мантии слегка колыхались в холодном утреннем бризе.

Он сделал мне знак следовать за ним. Я молча подчинился, погрузив весло в воду. Незнакомец шел по воде босиком, и при каждом шаге от его ног расходились круги.

Мы долго блуждали и по открытой воде, и в зарослях болотной травы, и среди сухого тростника, пока наконец не вышли к полузатопленной разрушенной башне — черный остов, покрытый илом, грязью и водорослями.

И тогда из болота появились сотни других фигур в мантиях и масках, но они не шли по воде, как мой спутник, а ползли, их движения были какими-то неуклюжими, тела извивались из стороны в сторону, как у крокодилов, когда они выползают на берег. Я в изумлении наблюдал, как они собираются вокруг нас, низко склоняясь у ног мужчины — они поклонялись ему, как богу.

Он же простер руки к небу и зарыдал.

Мне вспомнился один из отцовских рассказов про гордого короля, чей дворец затмевал солнце, вызывая зависть и гнев богов. Однажды при его дворе появился посланец с головой крокодила, прошипевший: «Мой повелитель поглотит тебя, о король, как он поглощает всех». Но король, ослепленный гордыней, приказал стражникам избить посланника и выбросить в реку, из которой тот явился — король не боялся богов.

Но Сюрат-Кемаду совершенно не нужно, чтобы его боялись — все обязаны повиноваться ему. И вышли воды Великой Реки из берегов, поглотив королевский дворец.

— Не слишком интересная история, — пожаловался я отцу.

— Но это чистая правда, — ответил он.

Теперь же я смотрел вокруг в благоговейном страхе — множество вопросов вертелось у меня на языке, но я был слишком испуган, чтобы задать их. Вскоре небо просветлело, и рыдания стоявшего на воде мужчины слились с плачем тростника на ветру.

Поднялось солнце, молившиеся сняли маски и превратились в обычных крокодилов. При дневном свете их мантии таинственным образом исчезли. Я долго смотрел, как их темные тела погружаются в мутную воду.

Я перевел взгляд на одиноко стоявшего мужчину, но на его месте неожиданно оказалась длинноногая болотная птица. Она издала печальный крик и, захлопав крыльями, поднялась в воздух.

Жаркое солнце вернуло меня к жизни. Я сел, заходясь от кашля — из носа у меня тоже текло — и огляделся вокруг. Полузатопленная башня стояла на прежнем месте — безжизненная каменная груда. Я был совершенно один — ни единой живой души рядом.

Когда я вернулся в Город Тростников, уже наступил полдень.

При свете дня город было не узнать. Яркие знамена, развевающиеся на башнях, нарядные дома с разноцветными занавесками и росписью, украшавшей их стены и крыши. Днем разгружали стоявшие на рейде корабли, и на улицах, где в пестрой толпе смешались торговцы и чиновники, варвары и домохозяйки, постоянно звучала разноязычная речь.

Острый запах рыбы смешивался с изысканным ароматом духов, запахом кожи, сырой парусины и потом печников, привозивших диковинных тварей из далеких деревень в верховьях реки.

Днем в городе бок о бок уживались тысячи богов — у каждого иноземца, у каждого торговца, как оказавшихся в городе проездом, так и живущих там постоянно, был свой бог — любой, кому новое божество явилось во время дневного сна, мог объявить его единственным истинным богом и начать ему поклоняться. На улице резчиков каждый желающий мог купить идола любого из этих богов, причем изображение ценилось особенно высоко, если во время работы над ним мастер был одержим этим богом, вдохновлявшим его.

Но по ночам, бесспорно, здесь царствовал один Сюрат-Кемад, чьи челюсти разделяли жизнь и смерть, чьим телом была темная вода, а зубами — звезды.

Я возвратился днем, поэтому с трудом находил дорогу в толчее кораблей и лодок, среди пристаней и плавучих верфей, а потом долго плыл вдоль всего города до окраины, где стоял отцовский дом.

Как только я пролез через люк, ко мне подбежала Хамакина — по ее лицу струились слезы. Она обняла меня, всхлипывая:

— Ах, Секенр, я так боюсь!

— Где отец? — спросил я, но она лишь вскрикнула и спрятала лицо у меня на груди. Тогда я задал следующий вопрос: — А где мама?

Хамакина посмотрела мне в лицо и очень тихо сказала:

— Ушла.

— Ушла?

— Она ушла к богам, сын мой.

Я поднял глаза. Отец появился из кабинета в своей мантии чародея, свободно свисающей над мятыми белыми штанами. Он двинулся в нашу сторону, сильно хромая, словно разучился ходить. Мне показалось, что у него отказали ноги.

Хамакина вскрикнула и выбежала на набережную. Я услышал, как хлопнула парадная дверь.

— Отец, где мама? — настойчиво повторил я.

— Я же сказал… ушла к богам.

— А она вернется? — уже потеряв надежду, переспросил я.

Отец не ответил. Какое-то время он продолжал стоять в дверях, уставившись в пространство, словно забыл о моем присутствии. А потом неожиданно спросил меня:

— Что ты видел, Секенр?

Я рассказал ему.

Он замолчал.

— Не знаю, — сказал я. — Все это не имеет никакого смысла. Наверное, я что-то сделал не так?

Он обратился ко мне очень ласково, как всегда говорил, когда я был совсем маленьким.

— Нет, неверующее дитя, ты все сделал верно. Запомни: пророческие видения о твоей жизни будут приходить к тебе постоянно, пока ты жив, и, как и сама твоя жизнь, эти пророчества навсегда останутся загадкой, настоящим лабиринтом, где за очередным поворотом многое неожиданно становится ясным, а многое останется сокрытым навсегда. С каждым прожитым годом ты все больше и больше будешь понимать события прошлой ночи. Ты будешь приближаться к истине, и каждый новый фрагмент этой гигантской головоломки будет изменять значение целого, всего, что произошло прежде… Но конечной цели ты никогда не достигнешь, во всяком случае, полностью.

От холода и сырости я заболел, свалился в лихорадке. Целую неделю я пролежал в постели, часто бредил, и иногда мне казалось, что фигура в маске из моего видения стоит у меня в изголовье, босиком на поверхности темной воды, а вокруг шумит сухой тростник. Иногда, как только вставало солнце, человек снимал маску, и мне в лицо кричала цапля, поднимавшаяся в воздух на крыльях грома. Иногда под маской оказывался мой отец. Он приходил ко мне каждый день на рассвете, клал руку мне на лоб, произносил какие-то слова, которых я не понимал, и заставлял меня выпить сладкого сиропа.

Но как только лихорадка прошла, я стал видеть его гораздо реже. Он постоянно удалялся в кабинет, с грохотом захлопывая за собой дверь. Мы с Хамакиной оказались предоставленными самим себе. Иногда нечего было есть. Мы пытались собирать фигурки из оставшихся от мамы фрагментов геватов, но ничего хорошего у нас не выходило.

А между тем из отцовского кабинета неслись громы и молнии. Весь дом ходил ходуном. Иногда из кабинета распространялась немыслимо отвратительная вонь, и мы с сестрой были вынуждены ночевать на улице, на крышах вместе с городскими нищими, несмотря на подстерегавшие в ночном городе опасности. А однажды, когда я, испуганный до смерти и едва сдерживавший слезы, тихонько подкрался к двери кабинета, я услышал, как отец говорит и ему отвечает множество голосов, далеких и слабых. Один из них был похож на мамин голос. Во всех этих голосах слышались испуг и мольба, они были хриплыми и надтреснутыми.

Время от времени я гадал, куда ушла мама, и по мере сил пытался утешить Хамакину.

Но в глубине души, где крылись мои худшие страхи, я прекрасно понимал, что с ней случилось. Этого я рассказать Хамакине не мог.

Не было никого, к кому бы я мог обратиться за помощью, так как отец стал одним из самых известных в городе черных магов, которого боялись даже священнослужители. Демоны воздуха и воды постоянно собирались у нашего дома. Я слышал, как скрежещут их когти, как волочатся их хвосты и крылья, когда мы с сестрой дрожали от страха, забившись в свою спальню, или сидели на крыше.

На улицах, едва завидев нас, люди отворачивались.

Однажды отец вновь пришел ко мне — он двигался с таким трудом, словно внезапно одряхлел. Он посадил меня за кухонный стол и долго смотрел мне в глаза. Я боялся отвести взгляд. Он плакал.

— Секенр, — сказал он очень ласково, — ты все еще любишь своего отца?

Я не смог ответить.

— Ты должен понять, что я очень люблю тебя, — сказал он, — и всегда буду любить, независимо от того, что произойдет. Я хочу, чтобы ты был счастлив. Я хочу, чтобы ты преуспел в жизни. Женись на хорошей девушке. Я не хочу, чтобы ты стал тем, чем стал я. Дружи со всеми. Не имей врагов. Не надо никого ненавидеть.

— Но… как?

Он взял меня за руку и сжал ее.

— А теперь пойдем.

Я был страшно напуган, но все же пошел с ним.

Когда он вошел в город, там началась настоящая паника; он тащил меня за руку, проходя по улицам своей странной походкой, в черной, как ночь, накидке, волочившейся за мантией чародея — так ящер пытается ковылять на своих неуклюжих толстых лапах.

Люди кричали и бежали от нас. Женщины подхватывали детей на руки. Двое священников скрестили посохи, чтобы сотворить охранный знак. Но отец ни на кого не обращал внимания.

Мы вышли на улицу с роскошными богатыми домами. Из высоких окон на нас в изумлении взирали бледные лица. Отец повел меня в конец аллеи, затем, через арку, во двор позади одного из особняков. Он постучал в дверь. На пороге появился старик, судя по одежде, ученый. Он судорожно вздохнул и сотворил знак, изгоняющий дьявола.

Отец втолкнул меня в дом.

— Научи моего сына всему, что знаешь, — сказал он старику. — Я хорошо заплачу.

Вот так я и попал в ученики к историку, писцу и поэту Велахроносу. Я уже знал буквы, но он научил меня выписывать их разными красками с роскошными завитками. Кроме того он обучал меня истории города, реки и богов. Я просиживал рядом с ним по много часов подряд, помогая расшифровывать и переписывать древние книги.

Очевидно, отец хотел, чтобы я стал ученым, который пользуется у горожан почетом и уважением и живет, по крайней мере, в умеренном достатке, как и сам Велахронос. Старик один раз высказался по этому поводу таким образом:

— Ученые редко бывают богатыми, впрочем, они и не голодают.

Но моя сестра росла совершенно невежественной — ее образованием никто не занимался. Однажды, когда, вернувшись домой с уроков, я застал отца за пределами кабинета, я спросил:

— А как насчет Хамакины?

Он пожал плечами.

— Можешь брать ее с собой. Мне все равно.

Так учеников у Велахроноса стало двое. Мне кажется, вначале он взял нас из страха. Я долгое время пытался убедить его, что мы не монстры. Постепенно он понял это. Отец платил ему двойную плату. Я трудился над книгами. Хамакина тоже научилась писать красивые буквы, а еще Велахронос немного обучил ее музыке, и она начала петь старинные городские баллады. Голос у нее был очень красивый.

Велахронос был добр к нам. Я с нежностью вспоминаю проведенное с ним время. Он заменил нам дедушку или щедрого любящего дядюшку. Той весной он водил нас на детский праздник, а когда Хамакина выиграла конкурс масок, и фигура, символизирующая Эдос-Кемада с его воробьиной головой, склонилась, чтобы осыпать ее леденцами, он поднялся со своего места, радостно хлопая в ладоши.

Хотя мне казалось, что я уже стал достаточно взрослым, отец так и не отвел меня к священникам, чтобы те, назвав меня мужчиной, посвятили во взрослую жизнь. Ритуал этот был достаточно скромным, если, конечно, сами родители не хотели провести его с помпой. Да и плата за него была чисто символической. Боги уже ниспослали мне пророческое видение. Но отец упорно не вел меня к жрецам, и я продолжал считаться ребенком — либо потому, что он не считал меня достойным подобной чести, либо потому, что попросту забыл обо мне.

Постепенно его эксперименты в области черной магии становились все более и более опасными. По ночам небосвод озарялся зловещими вспышками от горизонта до горизонта, а иногда отец спускался на причал перед домом, чтобы поговорить с громом. Тот отвечал, громко повторяя его имя, а иногда и мое.

Зловоние из кабинета усилилось, ночью оттуда доносилось все больше и больше странных голосов — приходило много пугающих посетителей. Но иногда отец бесцельно бродил по дому, вцепившись в бороду или заламывая руки, как сумасшедший, словно был одержим злым духом — в таких случаях он ловил меня и сильно тряс, с болью и мольбой повторяя:

— Ты любишь меня, сынок? Ты по-прежнему любишь своего отца?

Я ни разу не ответил ему. Много раз он доводил меня до слез. Я запирался у себя в комнате, а он стоял у двери, всхлипывая и шепча:

— Ты любишь меня? Любишь?

Однажды вечером, когда я занимался у себя в комнате — Хамакина где-то гуляла — огромный варвар, искатель приключений, влез ко мне в окно вместе с каким-то коротышкой с крысиным личиком — жителем Города-в-Дельте.

Варвар вырвал книгу у меня из рук и выбросил ее в реку. Схватив меня за руку, он резко заломил ее. Мой локоть предательски щелкнул. Я слегка вскрикнул от боли, а крысоголовый поднес мне к лицу длинный и тонкий, как гигантская булавка, стилет, слегка надавив сначала на одну щеку, потом на другую сразу под глазами.

Он зашептал, обнажив гнилые зубы. Пахло у него изо рта отвратительно.

— А где зе здамедитый чагодей, м-да, обдадетедь несметных сокдовищ? Гасскази нам, бгаток, или я сдедаю из тебя девочку иди с удовольствием пообедаю твоими мозгами…

Варвар попросту сгреб тунику у меня на груди своей громадной ручищей и так двинул меня о стену, что у меня из носа и изо рта потекла кровь.

Я мог лишь кивком головы указать налево, в сторону отцовского кабинета.

Значительно позже, когда я пришел в себя, я услышал, как они кричат. Эти крики доносились из отцовского кабинета много дней подряд, пока я лежал в лихорадке, а Хамакина, которая больше не могла ничего сделать, вытирала мне лоб. Лишь когда крики смолкли, превратившись в отдаленные шепоты, напоминавшие голоса, которые я уже однажды слышал — как тот голос, что, должно быть, принадлежал маме — отец пришел и исцелил меня с помощью магии. Лицо его было мертвенно-бледным. Он выглядел смертельно уставшим.

Я заснул. Босой человек в серебряной маске стоял на коленях на поверхности воды, качая мою постель на волнах. Шепотом он рассказал мне историю о Мальчике-Цапле, который проводил целый день в птичьей стае, оставаясь в одиночестве, как только стая взмывала в воздух, и стоял, размахивая своими неуклюжими руками, на которых не было перьев.

Через несколько недель после этого Велахронос прогнал нас. Я так и не узнал, что послужило тому причиной. Возможно, просто слух, или же он узнал о чем-то мне неизвестном, но однажды, когда мы с Хамакиной со всех ног бежали на урок, он встретил нас в дверях с криками:

— Вон отсюда! Убирайтесь из моего дома, дьявольские отродья!

Ничего не объяснив, не сказав нам больше ни слова, он захлопнул дверь прямо перед нашим носом. Нам ничего не оставалось делать, кроме как уйти домой.

Той ночью из низовьев реки пришла страшная буря — извивающаяся масса черных облаков, похожая на чудовище, сверкающее тысячами огненных ног-молний, настолько громадное, что могло без труда поглотить весь мир. Река и болота неистовствовали, как первозданный океан Хаоса, существовавший еще до сотворения земли, а небо то ярко освещалось, то погружалось во тьму — какое-то мгновенье на много миль вокруг были видны волны с шапками пены и гнущийся на ветру тростник, а потом все пожирали кромешная тьма и стена дождя и слышался новый удар грома — гром снова и снова звал моего отца, повторяя его имя.

Он ответил ему из своей таинственной мастерской — его голос тоже грохотал, как гром — на языке, состоявшем из скрипов, металлического скрежета и свистов, похожих на завывания ветра, и даже отдаленно не напоминавшем человеческую речь.

Утром оказалось, что все корабли сорвало с якорей и разметало по реке, а половину города смыло. Воздух наполнился криками и плачем скорбящих. У нас за домом, там, где прежде были песчаные отмели, несся яростный грязный поток.

В тот день многие видели посланцев Всепоглощающего Бога с крокодильими головами.

Мы с сестрой сидели в своей комнате, нам было так страшно, что мы не могли говорить даже друг с другом. Выйти из дома мы тоже не могли.

Из отцовского кабинета не доносилось ни звука, и эта тишина длилась так долго, что я несмотря ни на что стал бояться и за него. Я вернулся к Хамакине, и она ответила мне испуганным взглядом широко раскрытых глаз. Через какое-то время она кивнула.

Я подошел к двери кабинета и постучал.

— Отец? С тобой все в порядке?

К моему изумлению, он сразу же открыл дверь и вышел наружу. Одной рукой он оперся на дверной косяк и почти повис на нем, тяжело дыша. Пальцы его изогнулись, как когти. Казалось, он сжег их.

Лицо у него было настолько бледным, а его выражение настолько диким, что я даже не до конца был уверен, что передо мной действительно мой отец, пока он не заговорил.

— Я умираю, — сказал он. — Пришло время и мне отправляться к богам.

Вопреки всему я заплакал.

— А теперь ты в последний раз должен доказать, что ты остался мне верным сыном, — с трудом выговорил он. — Собери тростник и свяжи его, чтобы сделать для меня погребальное судно. Когда ты закончишь, я буду уже мертв. Ты положишь меня в ладью и оттолкнешь ее от берега, чтобы я, как и все на этой земле, отправился к Сюрат-Кемаду.

— Нет, отец! Этого просто не может быть!

Я снова заплакал, вспомнив его таким, каким он был в моем далеком детстве, а не таким, каким он стал. Он сильно сжал мое плечо и сердито зашипел:

— Так и будет, это неизбежно. Иди!

И мы ушли вместе с Хамакиной. Каким-то непонятным образом наш дом почти не пострадал во время бури, он лишился всего нескольких кровельных досок, да и причал не снесло. Моя лодка тоже стояла на месте, правда, отвязалась, и ее изрядно залило водой. Мы с трудом подтащили ее к причалу и вычерпали воду — лодка вновь была на плаву. В это почти невозможно поверить, но у нас не унесло ни одного весла!

Мы сели в лодку и около часа молча гребли вглубь болот, где, как и прежде, остались отмели со стоячей водой, и тростниковые стебли толщиной с мою руку тянулись к небу, как деревья. Большим ножом, захваченным специально для этой цели, я начал рубить тростник, и мы с Хамакиной трудились весь день, пока наконец неуклюжая лодка не была закончена. Домой мы вернулись лишь к вечеру.

Я первым забрался по лестнице, а сестра, дрожа от страха, ждала меня внизу.

Впервые, насколько я помню, дверь в отцовский кабинет была распахнута настежь. Он лежал там на кушетке в окружении своих колб и книжных полок, и по его застывшему взгляду я понял, что он мертв.

Тем вечером у нас было немного дел. Мы с Хамакиной на скорую руку соорудили себе холодный ужин из того, что нашлось в кладовке. Потом заперли окна и двери и приперли люк тяжелым сундуком, чтобы эватимы не пробрались внутрь и не сожрали труп, как они частенько делали.

Я немного исследовал отцовский кабинет, проглядев его книги, заглянув в ящики и порывшись в сундуках. Даже если где-то там и хранились сокровища, я их не нашел. Затем я взял в руки бутылку темного стекла, и кто-то внутри нее закричал на меня едва слышным далеким голосом. В испуге я выронил бутылку. Она разбилась, и кричавшее создание убежало от меня в щель между досок пола.

Ночью дом наполнился странными шумами: голосами, скрипами, шепотами и вздохами. Один раз что-то большое и тяжелое — возможно, ночная птица — билось и скреблось в запертое окно. Мы с сестрой не спали большую часть ночи, сжимая в руках фонари — так мы пытались защититься от таившихся в ночной тьме ужасов. Я сидел на полу у кабинета, прислонившись спиной к двери. Хамакина лежала, спрятав лицо у меня на коленях, и тихонько всхлипывала.

В конце концов я все же заснул, и во сне ко мне пришла мама. С нее капала вода и речной ил. Она склонилась надо мной, горько заплакала и принялась рвать на себе волосы. Я попытался убедить ее, что все будет хорошо, что я позабочусь о Хамакине, что стану писцом, когда вырасту, и буду писать для всех письма. Я пообещал ей, что не стану таким, как отец.

Но она продолжала плакать, расхаживая по коридору. Это продолжалось всю ночь. Утром пол в этом месте был мокрым и грязным.

Мы с Хамакиной встали, умылись, надели свои лучшие одежды и отправились к священникам. Многие из тех, кто встречался нам по пути, отворачивались от нас, другие выкрикивали проклятия, называя нас убийцами. На площади перед храмом нас обступила толпа с ножами и дубинами, и я, размахивая руками, изображал нечто похожее, как я надеялся, на магические жесты, пока все не развернулись и не убежали прочь с криками, многократно повторяя, что я ничуть не лучше своего отца.

На обратной дороге нас сопровождала целая армия священников, облаченных в свои шитые золотом и серебром штаны, голубые жакеты и высокие шапки, покрытые чешуей. Многие из них несли над головами изображения Сюрат-Кемада и других богов: Регун-Кемада — повелителя орлов, Бель-Кемада — бога весны, и его супруги, Деливендры, Покровительницы Ламп и Фонарей, приносящей прощение, милосердие и сострадание. Псаломщики монотонно бубнили, размахивая лампадами с ароматическими благовониями на золотых цепях.

В дом они нас не пустили. Две храмовые матроны остались с нами на набережной, они держали нас с Хамакиной за руку. Соседи издали со страхом наблюдали за происходящим.

Священники опустошали отцовский кабинет; распахнув ставни, они выливали в реку все жидкости, пузырек за пузырьком, высыпали порошки, утопили множество книг, затем — большинство бутылок, потом — значительную часть кувшинов, резных фигурок и прочих диковинок. Остальные вещи, в основном книги, они конфисковали. Младшие священнослужители отнесли их в храм в корзинах. Нам показалось, что экзорцизм продолжался много часов подряд. Они зажгли столько ладана, что мне показалось — наш дом загорелся.

Наконец священники удалились столь же торжественно, как и пришли, и одна из матрон отдала мне принадлежавший отцу меч, роскошное оружие — его рукоятка была отделана медью, а лезвие инкрустировано серебром.

— Возможно, он тебе пригодится, — вот и все, что она мне сказала.

Исполненные трепета, мы с сестрой вошли в дом. Воздух настолько пропах ладаном, что мы сразу же, чихая и кашляя, с текущими из глаз слезами, кинулись открывать окна. Но лампады остались висеть повсюду, мы и не подумали их снимать.

Отец лежал на кушетке в кабинете, обернутый тонкой тканью. Священники вырвали ему глаза, положив в пустые глазницы амулеты — погребальные диски, похожие на огромные монеты. Я знал, что они сделали это из страха перед ним — не хотели, чтобы он смог найти обратную дорогу и вернуться в наш мир.

Нам с Хамакиной пришлось самим нести и укладывать его на погребальное судно. Никто нам не помог. Это было страшно тяжело. В конце концов Хамакине было всего восемь, а мне — пятнадцать. Я не раз вздрагивал от ужаса, опасаясь, что мы случайно утопим его.

Один из золотых амулетов выпал. Глазница зияла пустотой — страшная кровавая рана. Меня чуть не вырвало, когда мне пришлось возвращать амулет на место.

Погребальное судно было увешано траурными тканями и магическими амулетами. На носу установили серебряную чашу с благовониями из розовых лепестков. Один из священников нарисовал на корме символический знак — змея, заглатывающего собственный хвост, но хвост этот был порван.

В неясном свете вечерних сумерек мы с Хамакиной столкнули судно в глубокую реку за городом, в лабиринт из поломанных мачт затонувших кораблей.

На небе волнистые красные полосы плавно переходили в черные, лишь изредка разрываемые клочьями редких грозовых облаков, оставшихся после бури. Ветер с болот крепчал. Все новые и новые звезды загорались на небе, мерцая над покрытой рябью водой.

Я стоял в своей плоскодонке, повторяя погребальную молитву — насколько я ее помнил — молясь о своем отце, которого я по-прежнему и любил, и боялся, и не понимал. Хамакина отвязала веревку, и погребальное судно отправилось в плаванье, вначале по течению к дельте и к морю, но перед тем, как исчезнуть во тьме, оно развернулось и поплыло против течения. Это было хорошим знаком, означавшим, что судно было подхвачено обратным течением, которое несет умерших из мира живых обратно в обитель богов.

Я подумал, что для нас настало время размышлений и траура. Когда мы вернулись, оказалось, что дом практически опустел. Впервые за много лет я не испытывал страха. Это было очень необычное ощущение.

Той ночью я спал спокойно. Мне ничего не снилось. Хамакина тоже успокоилась.

На следующее утро старушка, наша соседка из дома с другого конца набережной, постучалась к нам в дверь и поинтересовалась:

— Дети? У вас все в порядке? Достаточно ли у вас еды?

И это тоже было добрым предзнаменованием. Это означало, что соседи в конце концов забудут обо всем и простят нас. Ведь не считают же они на самом деле меня таким же, как мой отец.

Она оставила для нас корзину с едой.

Я медленно внес ее в дом, едва не заплакав от радости. Наша жизнь станет лучше. Я вспомнил обещание, данное матери. Я буду другим. Завтра или, конечно же, послезавтра Велахронос снова возьмет нас к себе и наши уроки возобновятся.

Той ночью мне приснился отец. Он стоял перед моей кроватью, завернутый в саван, и его лицо с золотыми дисками в пустых глазницах было ужасным. Его голос — я не могу описать его по-настоящему — был каким-то маслянистым, тягучим, гнусавым и отвратительным — казалось невероятным, как такие звуки вообще могут складываться в слова.

— Я слишком глубоко погрузился во тьму, сын мой, и мой окончательный конец наступит только с разгадкой последней тайны. Я должен разгадать ее. Мои труды почти завершены. Это будет итогом всех моих изысканий. Но мне нужна еще одна вещь, та вещь, за которой я и вернулся.

Во сне я спросил его:

— Отец, и что это за вещь?

— Твоя сестра.

В этот момент я проснулся от крика Хамакины. Она потянулась к моей руке, но не поймала ее, вцепилась в край кровати и со стуком упала на пол, запутавшись в одеялах.

Я всегда держал у кровати зажженный фонарь и сразу же открыл металлическую заслонку; комнату залил свет.

— Секенр! Помоги! Помоги мне!

Не веря своим глазам, я смотрел, как она, дергаясь и извиваясь, повисла в воздухе, словно невидимая рука подняла ее за волосы. Она вскрикнула еще раз и вылетела в окно. Какое-то мгновение она еще удерживалась руками за подоконник. Она, не отрываясь, смотрела на меня. Наши взгляды встретились. Но еще до того, как я смог сдвинуться с места или сказать хоть слово, ее оторвало от окна и унесло прочь.

Я подбежал к окну и выглянул наружу.

Всплеска не было слышно — на воде под окном по-прежнему виднелась лишь легкая рябь. Ночь была тихой и безветренной. Хамакина просто исчезла.