"Жди гостей" - читать интересную книгу автора (Дар Фредерик)Глава четырнадцатаяЯ просыпаюсь, разбуженный троекратным звоном моих часов, с языком, так плотно прилипшим к небу, что понадобилось бы зубило, чтобы их разъединить. Тем временем моя Фелиция, уже в полной боевой готовности, входит с подносом в руках. Она поставила на него все, что необходимо мужчине, легшему спать в пять часов утра, чтобы проснуться в семь, то есть чашку крепкого кофе и коктейль собственного приготовления. Этот коктейль состоит из: полстакана теплой воды, лимонного сока и полстоловой ложки питьевой соды. Вы проглатываете его залпом, затем выпиваете чашку кофе и ждете десять минут... Вас охватывает непередаваемое блаженство, равно как и кипучая потребность деятельности. – Ты уверен, что тебе так уж необходимо уходить? – вздыхает мама. – Увы, – ворчу я. – Между нами говоря, я очень обеспокоен исчезновением матушки Берю. Эта бедная женщина-вамп попала в такое опасное осиное гнездо... – В самом деле! – А ты разбудила ее товарищей по постели? – У меня на это не хватает мужества, – вздыхает Фелиция. Она поднимает палец, чтобы призвать меня к тишине: «Послушай!» Мне нет необходимости напрягать слух. – Это что, по радио передают запись 24-часовой автогонки в Ле Мане? – О нет, – вздыхает моя дорогая мама. – Я бы просто поостереглась его включать. – В общем, ты права, – говорю я. – Пусть выспятся. Раз уж они так заснули, они будут дрыхнуть до полудня Я вскакиваю с постели и принимаю очень холодный душ. Это окончательно восстанавливает мои силы. Я натираюсь лосьоном фирмы «Балансьяга» и, поскольку мужчина должен защищать себя от непогоды и от женской похоти, надеваю спортивный костюм из английского твида, доставленный из Швеции голландским кораблем. – Ты вернешься к обеду? – с надеждой спрашивает Фелиция. – Не осмеливаюсь тебе обещать, мама, но я тебе звякну. Она провожает меня до самой машины по саду, усеянному капустными кочерыжками и розами в разгар стриптиза. – Ты не знаешь, любят ли твои друзья соленую свиную грудинку? Я хотела приготовить ее к обеду. – Они без ума от нее. Особенно Толстяк. Приготовь побольше. Он будет тебе клясться, что у него птичий аппетит, забыв упомянуть о том, что речь идет о хищной птице. Фелиция качает головой, бесконечно довольная. Ее мечта – кормить все человечество. Это начинается с меня и заканчивается муравьями, для которых она раскладывает щепотки сахара-песка на подоконнике. – Будь осторожен, мой малыш! – Не беспокойся, мама. К тому же я иду на свидание к даме. Выражение ее лица обозначает: «Тем более!» Я мчусь в тумане, который покрывает Париж сероватой пеленой. Булонский лес усыпан рыжими пожухлыми листьями, которые несутся вскачь по асфальтированным аллеям. Я люблю осень, – кажется, я вам уже говорил об этом, хотя вам на мои признания наплевать так же, как на ваш первый дырявый зуб. В этом самоотречении угасающей природы (если вы считаете, что я перебарщиваю, примите аспирин) думается необычайно легко. Часто, и мне неоднократно приходилось это констатировать, появление новых идей находится в прямой зависимости от погоды. Придерживаясь скорости шестьдесят километров, как предписывают дорожные указатели в Булонском лесу, столь дорогом поэтам и садистам (одно не мешает другому, даже наоборот), я меланхолически думаю о том, что Толстяк втянул меня в мерзкую историю... Согласитесь, что мне не везет. Я с трудом добиваюсь недельного отпуска, чтобы чуть-чуть прийти в себя, и тут, вместо того чтобы ничего не делать и профессионально бить баклуши, я вынужден проводить бессонные ночи в бегах за этой ужасной мамашей Берюрье! На краю аллеи стоит утренняя проститутка, обутая в сапожки и закутанная в норковую шубу из натурального кроличьего меха; она улыбается мне, как будто я привез ей средство от обморожения. Я проезжаю метров десять и останавливаюсь. Мне только что пришла в голову настолько блестящая мысль, что снаружи ее можно принять за северное сияние. Поверьте мне, ребята, для продуктивного размышления ничто не может сравниться с утром. Только в торжествующих лучах рассвета серые клетки работают наиболее эффективно. Попробуйте, и вы согласитесь... – Ты берешь меня с собой, зайчик? Это шлюха просовывает свою размалеванную рожу в проем дверцы. Она неправильно меня поняла, увидев, что я остановился неподалеку от нее; из этого она сделала вывод, что я любитель утреннего секса, и предлагает мне экстаз. Я разъясняю ей ее ошибку. И тут она принимается характеризовать меня таким убедительным тоном, который меня буквально потрясает что я физиологически неполноценный тип, что мне надо поискать у других (преимущественно у греков) то, чего мне не хватает. Причем, уточняет она, это всего лишь временный выход, поскольку, согласно ее мнению, чисто интуитивному, мое настоящее призвание – это гнусные привычки, естественным следствием которых является самоудовлетворение, по сути дела, связанное с моей некредитоспособностью. Затем, поощренная моим молчанием, она добавляет, что мое лицо – явная манифестация моих наклонностей и что достаточно на меня взглянуть один раз, чтобы понять: если любовь меня и возбуждает, то разве что через замочную скважину. Она бы еще долго продолжала меня отчитывать, если бы само провидение не внушило бы какому-то автомобилисту хорошую мысль остановиться перед моей тачкой и спросить у дамы, не согласится ли она прокатиться в его двухлошадной колымаге Безраздельно принадлежа по своему социальному статусу к пролетариату, она соглашается, и я слышу, как она спрашивает у этого двухлошадника, завершится ли прогулка в этом двухцилиндровом движителе объемом в 4125 см3 с полусферическими цилиндровыми головками (и, несмотря на это, все-таки вращающимися) в отеле... Водитель отвечает отрицательно. Он не хочет тратиться, и бесполезно пытаться его наколоть. Он хочет заполучить ее тут же. Еще один женатый мужчина, который начинает день с того, чем ему следовало бы закончить вчерашний. Одним словом, жизнь! Не всегда мужчина, любящий маринованную селедку, находит женщину, которая ее обожает, а женщина, которая без ума от господина Гетари, вступает в брак с мужчиной, обладающим полным набором его пластинок! Что труднее всего достигается в этом мире, так это гармония. Вы, естественно, сочтете, что я отклоняюсь от темы и злоупотребляю вашим драгоценным временем, но, как говорила мне одна знакомая лицеистка, «иногда полезно дать прикоснуться, потрогать пальчиком изъяны бытия». А тем временем, пока последовательница перипатетиков39 сначала приглашала меня, а потом осыпала ругательствами (что за стиль, поверьте, он даже может вызвать воспаление матки40), моя блестящая идея завершила процесс кристаллизации. И знаете, что я делаю? Вместо того чтобы отправиться в «Карлтон» к миссис Лавми, как я намеревался вначале, я поворачиваю налево и вновь выезжаю на дорогу, ведущую в Мэзон-Лаффит. Не смейтесь, это мое «Болеро» Равеля. Восемь часов. Эстелла уже встала, если судить по той быстроте, с которой она откликается на мой звонок. На ней темно-синий халат, шелковая повязка на голове. Увидев меня, она хмурит брови. – Вы! – удивленно говорит она, как в довоенных пьесах театра «Одеон». – Я! – отвечаю я, как в тех же самых пьесах того же самого театра. Она открывает ворота. – Я вам не помешал? – Э-э... нет, но я очень спешу, так как я должна поехать забрать Джими... Миссис Лавми только что мне позвонила. Он проснулся и... Я небрежно трогаю ее за бедро. – Как я соскучился по тебе, Эстелла. Знаешь, у меня как будто произошло короткое замыкание! – Дорогой, – сухо говорит она, как старая супруга, думающая о чем-то другом. И добавляет: – Ну и ночь! Ты никогда не угадаешь, что произошло! – Что-нибудь серьезное! – В четыре часа утра явилась полиция. Два полицейских! – Не может быть! – Да. Они мне рассказали какую-то нелепую историю об ограблении, которое они хотели предотвратить. В какой-то момент я даже подумала, что это два гангстера. Но у них был такой идиотский вид, что это отметало всякие сомнения. Я с трудом сдерживаю смех и закрываю рот носовым платком, сохраняя на лице лучащееся нежностью выражение. – Ограбление? – Какой-то осведомитель будто бы их предупредил, что готовится налет. – Моя бедняжка, как ты, должно быть, испугалась. – Я никогда ничего и никого не боюсь, – утверждает Эстелла. Мы входим в дом. Дабы остаться верным своей привычке, я целую ее взасос. – Хочешь, я поеду с тобой за малышом? – спрашиваю я у своей эгерии41. – О нет! – отвечает она. – Возможно, его мать будет возвращаться со мной сюда. Это невозможно. И как бы мимоходом спрашивает: – А ты что, сегодня не работаешь, дорогой? – Знаешь, у меня много свободного времени, потому что агентством практически руковожу я. Похоже, она действительно куда-то торопится. Без всякого стеснения она раздевается тут же передо мной, чтобы облечь себя в элегантную парижанку. Она надевает бежевый костюм с кожаной отделкой – просто чудо! – и причесывается. – Интересно, как ты можешь жить одна с этим ужасным ребенком, – говорю я. – О, это ведь временно. А потом, есть прислуга. – Это старик Уктюпьеж предложил ее вам? – Да... Ты этого не знал? Я кусаю себя за язык. – Да нет... я не помню таких мелочей. Мы сегодня увидимся вечером, красавица? – Попытаюсь. Если смогу освободиться, я позвоню тебе в агентство. – Договорились. Она садится за руль «шевроле» с откидным верхом. – Подбросить тебя до ворот? – спрашивает она. – 0'кэй! Она высаживает меня у ворот, подвергается еще одному массажу гландов и говорит мне «до скорого!» Я направляюсь в агентство. Уктюпьеж-сын уже что-то делает в световом круге настольной лампы. Поскольку сейчас утро, он в домашней куртке из серой бумазеи с шотландскими отворотами и кашне, которое плохо скрывает его небритый со вчерашнего дня подбородок. – Здравствуйте, – любезно говорит он мне, – уже на работе? Над его плоским черепом в позолоченной раме продолжает бушевать битва при Мариньяне. Экстрарасходящееся косоглазие, которое позволяет Уктюрьежу одновременно видеть то, что находится перед ним, и то, что находится за ним, никогда не было еще столь сильным. Заметьте, что благодаря этому недостатку торговец газонами надежно защищен. На него невозможно напасть внезапно ни с какой стороны. – Кажется, вы рекомендовали домработницу супругам Лав-ми, когда они поселились в Мэзон-Лаффите? – Верно. – Я хотел бы получить адрес этой женщины. – Это легко сделать... Она итальянка, мадам Куштапьяна. Живет на Нижней улице. – Это где? – Внизу улицы Верхней. Номер... Погодите... Он листает клеенчатую средневековую тетрадь. – Номер тринадцать, – сообщает он. – Я вас благодарю. Указания остаются те же, господин Уктюпьеж. Если позвонят, предупредите меня! Я пожимаю старый обломок, который служит ему рукой, и исчезаю в направлении Нижней улицы. Въезжая в узкую улочку с односторонним движением, я замечаю на другом ее конце хромированный дилижанс моей Эстеллы. Я замедляю ход, чтобы дать ей возможность оторваться от меня, и, вместо того чтобы остановиться у рокового номера 13, начинаю на расстоянии преследовать черный «шевроле». Эта церемония длится недолго. Вопреки тому, что мне сказала моя цюрихская красавица, она направляется не в Париж, а возвращается домой, на проспект Мариво. Может быть, она заезжала передать какие-нибудь указания синьоре Куштапьяна и там обнаружила, что что-то забыла? Но нет, она выходит из машины, открывает ворота, загоняет во двор свой болид и запирает ворота. Что же делает малыш Сан-Антонио – любимец женского пола? Вы догадываетесь. Он поспешно возвращается к домработнице. Эта особа обитает в симпатичной квартире из одной комнаты вместе с мужем, старым дядей-калекой, свекром и свекровью, полоумной племянницей, своими семью детьми и тетушкой из Бургоса. Это сверхтучная матрона с усами, как у мамаши Берю, грудастая, пузатая и с акцентом, о котором самое малое что можно сказать, так это то, что он не напоминает акцент сибирских степей. – Кто вы? – спрашивает она, недоверчиво глядя на меня. Я принимаю самое постное выражение лица в стиле убитого горем гробовщика: – Мадам Куштапьяна? – Да. – Мадам, я пришел сообщить вам о большом несчастье... Все семейство уставилось на меня: муж, дневной сторож в ночном кабаре, собравшийся на работу с котомкой через плечо; дядя-калека, открывший рот; свекор и свекровь, закрывшие его, с ложками в руках; племянница-идиотка, разразившаяся смехом; шестеро ребятишек, уронивших штаны, стоя в очереди к треснутому горшку, на котором восседал седьмой. – Что за несчастье? – вздыхает огромное создание. – Произошел несчастный случай с малышом, у Лавми. Признаться, я не люблю подобные приемы, но мне необходимо быстро решить дела и избежать лишней болтовни. В перенаселенной комнате поднимается вопль. Все, кто понимают по-французски, начинают рыдать. Мамаша Куштапьяна ломает окорока. – Мой Джузеппе! Мой Джузеппе! – вопит она. – Скажите мне, он не умер? – Нет, всего лишь набил огромную шишку на лбу. Она успокаивается. Муж принимается выговаривать ей что-то прочувственное на языке д'Аннунцио. Я прекращаю эту учебную тревогу. Мое удостоверение действует в данном случае, как очень мощный тормоз. – Что это? – повторяет дама с сиськами. – Полиция! – это наконец разговорился дневной сторож. Он говорит, жестикулирует, брызжет слюной, полагая, что так он быстрее выскажется. Он ругает меня. Он призывает в свидетели всех присутствующих, в том числе и меня. Он обращается к Господу Богу... Я вынужден кричать еще громче, чтобы призвать его к спокойствию. Короче, все удалось расставить на свои места. Но, честное слово, далось это нелегко. Я избавлю вас от подробностей описания восклицаний, междометий, воззваний и заклинаний. В общем, если только ваше серое вещество не включено на переменный ток, вы поняли, к чему клонится дело. Вчера в отеле, куда я привел жену младшего ефрейтора, я заметил, глядя на фото семьи Лавми, опубликованное в «Киноалькове», что так триумфально выставляемый красавчиком Фредом ребенок – совсем не тот, которого я видел в колыбели и за которым присматривает малышка Эстелла. А так как мой мизинчик работает на всю катушку, я понял, что она лелеет младенца мамаши Куштапьяны. И мамаша Куштапьяна признала это без труда. Я кладу конец мученическим страданиям трансальпийской мамы, признавшись ей, что я блефовал и что ее последний ребенок чувствует себя прекрасно. И тут же ее горе сменяется яростью. Она хватает бутылку с намерением отправить ее с оплаченной доставкой мне в голову, но очень вовремя вмешался производитель младенцев Куштапьяна. Купюра в десять франков, предусмотрительно выложенная на стол, успокаивает бедную женщину. – Почему вы доверили своего бамбино Лавми? – спрашиваю я. Она медлит с ответом. Я очень четко объясняю ей, в чем именно состоят прерогативы полицейского. Она понимает, что шурин, который является начальником на одной из фабрик по производству туалетной бумаги, такой же, как ты. Вечно торопится, как будто кто-то его подгоняет. – Плевать я хотел на твоего шурина! Пусть он подотрется своей собственной бумагой, чертов ты осел. Расскажи мне лучше о Харрисоне. – К нему действительно обращалась миссис Унтель. – По какому вопросу? Старая развалина качает головой. – Ты мне не говорил, чтобы я расспрашивал... – Ах ты старая затянувшаяся катастрофа! – топаю я ногами от возмущения. – Это помогло бы мне выиграть время! Я бросаюсь к двери. – Ты организуешь наблюдение за «Карлтоном». Я хочу иметь подробный доклад обо всем, что делает миссис Лавми. – Жена этого... – Да. Возьми людей и действуй незаметно. Не знаю, какова скорость тех, кто бегает сломя голову, но уверен, что в этот момент они меня не смогли бы обойти. Тэд Харрисон – парень высокого роста в золоченых очках с челюстью жевальщика резинки и веснушками до самого галстука. Он говорит по-французски с акцентом, что, видимо, способствует его успеху у женщин, любящих экзотику. – Опять полиция! – произносит он, улыбаясь. – Решительно, я скоро уверую, что моя совесть нечиста! Что касается меня, то мой стиль вам известен, прямо к цели и поменьше болтовни! – Господин Харрисон, один из моих сотрудников сообщил мне, что вы общались с миссис Унтель. – Точно! – Она связалась с вами из США, до прибытия во Францию, не так ли? – Вовсе нет. Она нанесла нам визит... – Ах да... Как мне сказали, она хотела снять какой-нибудь замок? Наконец, он проявил признаки волнения. Его безмятежный взор излучает послание морзянкой. – Это еще не все... – Ну? – Она подыскивала пансион для своего маленького сына. Пансион с кормлением, потому что ее ребенок еще очень бэби! – Понимаю, – говорю я, от волнения по-английски. – И вы нашли для нее то, что она искала? – Естественно! – Дайте мне, пожалуйста, адрес... Он открывает ящик, затем миниатюрный классификатор и протягивает мне прямоугольник визитки «Приют ангелов» Лион-ла-Форе Мое сердце учащенно бьется – Скажите-ка, вы сами занимались устройством ребенка туда? – Нет, я лишь дал адрес. – А это не вы приезжали в аэропорт на встречу с миссис Унтель? – В аэропорт? – Ну вы, надеюсь, читаете газеты? – Только американские... – Так вы ничего не знаете? – Ничего. Я ему излагаю дело в общих чертах. Он не может прийти в себя от изумления – Я не знал. Нет, ни я, ни кто-либо из моего бюро не ездил в аэропорт к миссис Унтель. Поскольку мои познания в американском быстро прогрессируют, я говорю «о'кэй!» и пожимаю ему руку. – Ах да! Скажите, дорогой мистер Харрисон, когда миссис Унтель приходила к вам, ее сопровождала секретарша? – Нет. – Большое спасибо! Я произношу это почти ликующе. Я ставлю пару белых монахинь-близнецов против пары биноклей белого монаха, что если я проявлю прыть, то к концу дня буду на коне. Я мчусь в Сен-Клу. Фелиция только что поставила на огонь нарезанные кусочки свиной солонины... – Включай газ и надевай пальто, – поспешно говорю я ей. – Я увожу тебя в краткосрочное путешествие. Дорогая моя бедняжка! Мое распоряжение приводит ее в полную растерянность – В такое время! Но, Антуан, ведь только одиннадцать часов... – Нам понадобится всего два часа туда и обратно. Ты мне нужна. – Но... А твои друзья? – Они спят, и, чтобы их разбудить, понадобилась бы водородная бомба – А мой завтрак... – Поставь на слабый огонь, если пережарится, сделаешь паштет. Но, умоляю тебя, мама, поторопись В глубине души она и не мечтает о лучшем. Поездка с сыном у нее никогда не вызывает протеста, если даже речь идет о скоропалительном путешествии... Она надевает пальто, повязывает на голову косынку и пишет на грифельной доске, которая служит ей для ведения подсчетов: «Мы скоро вернемся. Если вы захотите поесть, в холодильнике найдете остатки мясного рагу и консервы на верхней полке стенного шкафа». Теперь она спокойна. Мы стремительно срываемся с места, и я начинаю искать выезд на руанскую дорогу. То, что именуется «Приютом ангелов», предназначено для золотых ангелочков. Я бы удивился, обнаружив там маленьких истощенных индусов или ребятишек с улицы Бельвиль. Да, это бы меня удивило. Приют представляет собой небольшое дворянское поместье, которое высится на вершине округлого холма... Обширная, словно зеленый залив, лужайка простирается до самой дороги. Я звоню. Мне открывает садовник. Я говорю, что мне нужно видеть директора. Он сообщает, что директор – это директриса, однако это нисколько не уменьшает моего желания с ней встретиться, а даже наоборот. Предшествуемый обработчиком газонов, я поднимаюсь песчаной аллеей, ведущей к дому. Приют полон очаровательных дам с усиками (в ходе этого следствия я только их и вижу), которые забавляют малолетних детишек, показывая им зайчиков-побегайчиков или тряся погремушками... Зал для игр просторен, чист, со свежим воздухом. Здесь все дышит роскошью, гигиеной, опрятностью. Неожиданно я оказываюсь в зимнем саду, который, наверное, восхитителен летом. Зеленые насаждения, садовые растения и т. д. Там и сям разбросаны очень романтические кресла из металла; так и представлешь Себя в картине художника Пейне. Появляется директриса. Это достойная особа, блондинистая и строгая, которая, должно быть, и спит на наставлениях по гигиене детей грудного возраста и надевает резиновые перчатки, чтобы распечатать письма. Я начинаю с начала, то есть предъявляю ей доказательство моих высоких полицейских полномочий. Ее это не волнует. – По какому делу? Я извлекаю из бумажника фотографию из «Киноалькова», которую я взял на себя труд вырезать. – Этот ребенок находится у вас, не так ли? Она изучает изображение. – Да, это маленький Джонсон. Я хорошо сделал, что спросил о ребенке, не назвав никакой фамилии. Привезя его сюда, мамаша Унтель записала его под вымышленным именем. В этих престижных яслях для богачей чек, безусловно, заменяет удостоверение личности, если он содержит изрядное количество нулей после как можно более округлой цифры. Я говорю об этом директрисе, которая краснеет от смущения. – Эта дама была мне рекомендована одним американским агентством. Я попросила ее показать паспорт, но она его забыла и обещала принести в следующий раз. – Ну да... Она потрясена заглавием и фото. – Это сын Фреда Лавми, киноактера? – Вы сами видите. Но это не все, я спешу и должен забрать этого ребенка. – Но... – Успокойтесь, я прихватил с собой дипломированную няню, которая займется им. Принесите ребенка! Мой тон производит на нее впечатление, как говорила одна проститутка, муж которой был сборщиком налогов. Она в последний раз бросает взгляд на столик, где по-прежнему лежит мое удостоверение, и удаляется. Что же касается меня, я ликую, потому что я в форме. В какой форме, спросите вы меня? Так вот, я в форме полицейского, которому улыбается удача. Истекает короткая пятнадцатиминутная четверть часа, возвращается директриса, эскортируемая усатой дамой в белом халате, несущей младенца. Я сравниваю его с фотографией. Ошибки нет, это в самом деле сын Лавми Я оставляю свой адрес хранительнице будущих несчастных типов, чтобы у нее было алиби на случай возможных осложнений, и возвращаюсь к машине Можете представить себе Фелицию, увидевшую меня с ребенком на руках. Она краснеет, бледнеет, голубеет и, продемонстрировав таким образом свой патриотизм, спрашивает меня полным надежды голосом: – Антуан! Это... Это твой? Ну и воображение у моей мамы! Сразу какая-нибудь святочная история. Она тут же выстраивает следующий сценарий. Я был любовником какой-то несчастной девушки. Она умерла, дав жизнь прелестному дитяти с фаянсовыми глазами. Боясь признаться Фелиции в существовании этого младенца, я сдал его на мебельный склад. Но, поскольку угрызения терзали мою совесть, я решился наконец представить ей Сан-Антонио-младшего. – Нет, мама, это не мой... Ее лицо становится печальным. – Жаль, – просто говорит она. – Это был бы такой замечательный подарок, Антуан... Прежде чем я умру... – Прежде чем ты умрешь, мама, обещаю тебе заполнить детьми двенадцать ясель. – Какой он милый! Поезжай потише. Инстинктивно я поднимаю ногу и начинаю чувствовать, как неясное очарование взламывает броню моей души. Она права, моя Фелиция: иметь в доме такого малыша – ничуть не хуже, чем иметь что-либо другое. Загвоздка в том, что одновременно. Пришлось бы держать в доме его мать. Я не понимаю, почему до сих пор не открыли отдел малышей в «Галерее Лафайет» или в «Прентане»42... Да, именно в «Прентане»! Все было бы расписано: «Продается, по случаю отъезда, ребенок без родословной. Несерьезных покупателей просят воздержаться...» Он шикарный, этот малыш Джими. Няня, похоже, ему нравится. Это другой, его заместитель, склонен орать, что неизбежно, ибо он итальянец. И тут ничего не поделаешь: песни – в крови у итальянцев! |
|
|