Глава 4

Если у кого возникало непреодолимое желание испортить портрет своему современнику, так это у меня в тот момент.

Я с такой силой толкаю дверь плечом, что этим ударом можно было бы проломить Атлантический вал. Курчавый отлетает в глубь зала и теряет свою улыбку. В его слепых глазах столько же доброжелательности, сколько у Гадюки, которую колотят палками.

Наконец я захожу в заведение и спрашиваю своим самым сладким тоном:

– Вы не поранились?

Он не отвечает. Секунду мне кажется, что он сейчас вытащит из кармана нож, которым запорол Фердинанда. Но он отворачивается и уходит.

Эта маленькая сценка с демонстрацией вежливых манер оставляет у меня некоторую озабоченность. Я говорю себе, что курчавый меня узнал. У него не было никаких причин зажимать меня в тамбуре. По-моему, он еще был на улице Аббесс, когда я явился к Ферди. Он понял, что я полицейский, и, увидев меня в ресторане, решил, что я пришел примерить ему стальные браслеты. Он струхнул и, чтобы выиграть время, заблокировал дверь ногой.

Да, объяснение, очевидно, верное, но тогда выходит, что я раскрыт!

Волна жара заставляет мой лоб покраснеть. Кажется, я вам как-то говорил, что среди моих многочисленных достоинств одно отсутствует напрочь... Когда что-то не так, я готов снести мост Александра III.

Я вдруг спрашиваю себя, куда во время этой сценки девалась малышка Хелена.

Осматриваю зал, но ее не видать. Поскольку в заведении есть второй выход, я говорю себе, что она меня одурачила и что я крепко проржавел на юге! Пора в отставку, ловить рыбу, а то даже плотва, едва взглянув на мою морду, узнает во мне легавого.

Я дохожу в своих грустных мыслях до этого места, когда мои глаза начинают сигналить морзянкой: из подвала выходит Хелена. Она садится за столик и берет меню, которое ей протягивает официант.

Уф!

Ко мне подходит метрдотель.

– Будете ужинать? – спрашивает он. Почему бы нет, в конце концов?

– Пожалуй, толстячок. Но сначала я спущусь позвонить апостолическому нунцию.

Я спускаюсь по лестнице в подвал. В этом королевстве унитазов и телефонов царствует миловидная маленькая толстушка пожилого возраста.

– Полиция, – говорю, доставая удостоверение. Это слово я не произношу всуе. Только когда уверен, что оно может произвести на собеседника магический эффект. Как в этом случае. Мадам Пипи играет испанский романс своей вставной челюстью с такой скоростью, с какой несется на зеленый свет скорый поезд. Вдруг она понимает, что благодаря мне у нее будет что рассказать внукам, перед тем как сыграть в ящик. Она становится любезной.

– Чем могу помочь, господин инспектор? Поскольку я не помешан на иерархии, то не обращаю внимания на ее ошибку.

– Отсюда только что вышла молодая женщина в сером пальто и желтом свитере. Видели?

– Да.

– Она заходила подкраситься или позвонить?

– Позвонить.

Я смотрю на кабины и вижу, что в них автоматические аппараты, то есть звонящие сами набирают нужный номер. Черт! Ничего не получится.

– Вы знаете, по какому номеру она звонила?

– Нет..

Я делаю свою праздничную улыбку, которая заставляет красавиц сообщать мне, что муж уезжает на охоту, она остается одна, а ключ будет под половичком.

– Кажется, в этом фамильном склепе развлечений маловато, верно? Так что вы – просто чтобы развлечься – немного прислушиваетесь к болтовне красивых куколок?

Она краснеет.

– О, месье!

– Послушайте, – говорю я ей, – бывают случаи, когда любопытство – это достоинство. Может быть, вы уловили обрывки фраз, даже сами того не желая... Уверен, что у вас хорошая память.

– Ну...

– Она разговаривала с мужчиной?

– Не знаю... Она говорила не по-французски... Моя злость вмиг поднимается к горлу. Должно быть, мое лицо показывает температуру лучше термометра, потому что мадам Пипи непроизвольно отшатывается. Таковы все женщины. Чешут языком, чтобы показаться интересными, а в подавляющем большинстве случаев сказать ничего не могут.

Я собираюсь подняться, бросив на почтенную женщину последний грозный взгляд, когда та, собрав храбрость в кулак, чтобы она не упала, говорит мне:

– Не знаю, на каком языке она говорила, но постоянно повторяла в разговоре одно французское слово..

– А, – шепчу. – И что это было за слово?

– Гриб.

– Пардон?

– Гриб.

Это меня удивляет.

– Гриб?

– Да.

На этот раз я оставляю мадам Пипи.

Хелена кладет в рот устрицу. Отличная идея. Я сажусь недалеко от нее и заказываю то же самое.

Жуя, я любуюсь ею. Не устрицей, конечно, а Хеленой. С моего места ее видно в три четверти оборота. Приятное зрелище. Какой профиль! А к нему есть еще второй, под пару! Жаль, что она занимается темными делишками...

Я высасываю свой стаканчик пуйи.

В конце концов, нет никаких доказательств, что она запачкалась. Заподозрить ее заставила нас, патрона и меня, простая дедукция. Может, рядом с ней Белоснежка покажется дешевой потаскушкой...

Вот только один факт противоречит этому оптимизму. Я не думаю, что можно отнести на счет случайности одновременное присутствие в ресторане Хелены и курчавого со взглядом слепого.

В общем, как говорится, поживем – увидим.

За десертом происходит нечто новое: за столик милашки садится красавчик. Это высокий блондин лет сорока, похожий на донжуана из немого кино.

Он начинает что-то нежно нашептывать Хелене, а та, кажется, млеет от его трепа и награждает его улыбками размером с почтовую открытку. Он суетится, делает деликатные жесты, не помнит себя... Еще немного, и он выпьет воду из вазы с цветами...

Если дела пойдут на такой скорости, они скоро отвалят; им нужно многое сказать, а еще больше сделать наедине...

На всякий случай я расплачиваюсь и возвращаюсь в мою машину. И правильно делаю. Не успел я сесть за руль, как появляются они.

Слежка возобновляется, но ненадолго. Парочка останавливается на улице Курсель и заходит в неброский дом, кажущийся мне одним из тех местечек, куда месье и дамы, не состоящие между собой в браке, приходят поиграть в папу-маму. После того как они вошли в дверь, я считаю до шестидесяти – это наилучший способ сделать минуту – и нажимаю на ручку двери.

Как и предполагал, я оказываюсь в просторном холле, застеленном коврами и заставленном кадками с растениями. Появляется дама слишком респектабельного вида... Она выглядит дамой-патронессой с легкой примесью вульгарности.

– Что вам угодно? – спрашивает она.

– Спальню, – отвечаю.

Она принимает шокированный вид монашки, которой показали порнографические фотографии.

– То есть комнату, – поправляюсь я.

Она больше не колеблется и шепотом спрашивает:

– Вы пришли по чьей-то рекомендации?

– Разумеется.

– По чьей?

– Кузена велосипеда Жюля. Знаете такого? У него штаны разорваны на локтях...

– Месье! – задыхается дама. – Я прошу вас выйти...

Здесь приличный дом!

– Да что вы говорите! – отвечаю я, оглядывая интерьер. – В чем еще вы хотите меня убедить? В том, что шум моря мешает рыбам спать? Мне нужна комната, для меня одного. И еще. Не то чтобы у меня были постыдные наклонности, но эта комната должна находиться рядом с той, где сейчас голубки, которые только что вошли, понятно?

Она проявляет не больше энтузиазма, чем мешок с мукой.

Тяжелые болезни лечат сильными лекарствами, и я сую ей под нос мое удостоверение.

Тут она реагирует. Ее манеры дамы-патронессы испаряются и уступают место очень человеческим чувствам: страху и настороженности.

– В... в чем дело? – спрашивает она.

– Предлагаю маленькую сделку, – отвечаю я. – Мне надо побольше разузнать о только что вошедших сюда людях. Вы облегчите мне работу, а в обмен я забуду ваш адрес, сечете?

Она утвердительно кивает.

– Долго сюда ходит эта парочка?

– Пару недель...

– Часто?

– Два-три раза в неделю.

– Вы их знаете?

– Нет. Когда они собираются прийти, месье мне звонит во второй половине дня.

– Они проводят здесь всю ночь?

– Да.

– Ладно, проводите меня в соседнюю с их комнату. Через несколько минут я нахожусь в уютной комнатке, обставленной с большим вкусом. Хозяйка дома указывает мне на картину, изображающую грушу на тарелке.

– За картиной есть дыра, через которую вы сможете наблюдать, – говорит она и отваливает.

Я поднимаю картину и вижу, что стена в этом месте действительно продырявлена. Дырка позволяет охватить взглядом всю комнату.

То, что я вижу, превращает мой спинной мозг в апельсиновый сироп. Красотка Хелена, нисколько не ломаясь, раздевается перед своим партнером, делающим то же самое.

Я своими глазами убеждаюсь, что ее формы полностью соответствуют тому представлению, что я о них составил. Она стройная, гибкая, ее бедра гармонично изгибаются. Короче, чтобы достойно описать ее, нужен талант Пьера Луи.

Боюсь, мои зенки вылезут из орбит и мне придется обращаться к врачу.

Но даже если мне грозит опасность ослепнуть, я не упущу такое зрелище.

Хелена растягивается на спине. Ее кожа белая, как некоторые богемские вазы, груди упругие и просто созданы, чтобы их брали мужские руки. Разметавшиеся волосы окончательно придают ее образу умопомрачительный характер. Я говорю себе, что если еще секунду простою у глазка, то изнасилую остров Сите.

Я опускаю картину и иду к своей машине за оборудованием, которым запасся. Это маленький магнитофон нашего производства, способный работать в любых условиях. Я его подключаю и настраиваю. Теперь надо чем-нибудь прижать аппарат к стене. Беру телефонную книгу и раскрываю ее на середине, чтобы лучше служила подставкой моему магнитофону. Включив запись, я позволяю себе закурить «Голуаз».

Можно немного расслабиться: от меня не ускользнет ни единый вздох малышки Хелены. Мне кажется, эта запись пойдет даже без горчицы. Некоторые любители отдали бы за нее целое состояние!

Я испытываю законную гордость: все-таки не потерял зря время.

Я собираюсь уходить, но мой взгляд – а он всегда на месте – падает на открытую книгу, и на строчке, не закрытой магнитофоном, я читаю: «Гриб», бар, улица Фонтен.

Не знаю, верите ли вы в Деда Мороза. Лично я за четверть часа превращу в паштет любого, кто посмеет мне сказать, что он не существует.

Бар «Гриб»! Гриб!

Как я не подумал об этом раньше?

Как я не понял, что французские слова, произносимые в иностранной речи, обычно являются названиями?

«Гриб», – повторяла по телефону Хелена.

Почему это не может быть баром «Гриб»?

Я решаю сгонять на улицу Фонтен.

Выхожу и тщательно запираю дверь на ключ.

Внизу я говорю мамаше Бордельер:

– Я вернусь попозже. Запрещаю вам заходить в мою комнату или говорить обо мне хоть слово кому бы то ни было. Если не будете держать язык за зубами, я отправлю вас посидеть на нарах на столько, что вы станете спрашивать доброго боженьку, зачем он вам дал ноги.

Затем я лечу на бульвар Батиньоль.