"Игра кавалеров" - читать интересную книгу автора (Даннет Дороти)

Глава 6 ЛОНДОН: КРАПИВА ЖАЛИТСЯ

Старость сама по себе не заслуга: не по старости земли клана, не от старости жжется крапива.

Старику даровано право на почтение, исходя из его хорошей репутации и доброго имени.

Как ребенок играет с белкой, так Маргарет Леннокс играла с О'Лайам-Роу в те три недели, что последовали за его первым решающим визитом в дом Брайса Хариссона, героическим вторжением в лавку книготорговца и посещением де Шемо, на котором и кончалось его участие в этом деле.

Маргарет играла с ним осторожно, мягко, умело, и он понимал, что с ним играют. Ленивый до мозга костей, он в то же время был проницателен. Несколько недель назад О'Лайам-Роу постарался бы как следует насладиться подобной ситуацией, а при первой неприятности бежал бы. В этот раз он старался достойно вести игру, хотя про себя бешено ругался.

Он не пошел снова к де Шемо. Светловолосый, томный Леннокс, обаянию которого О'Лайам-Роу никогда не поддавался, однажды днем влетел в большую приемную, бросил шляпу на стол и произнес:

— Что ж, его схватили, схватили их обоих. Теперь он наконец-то уберет ногу с моей шеи…

Затем леди Леннокс последовала за ним в его кабинет, и остальное они обсуждали наедине. Но этим вечером, когда Филим принялся за свой любимый рассказ о двух собачонках и яичной скорлупе, леди Леннокс перебила его. При свете камина ее платье казалось только что сошедшим с ткацкого станка, и жемчуг переливался молочным блеском в пепельных волосах.

— У меня сегодня новости для вас, которые стоят намного больше двух собачонок и яичной скорлупы. Вам следовало бы время от времени наведываться в Чипсайд, принц. Мы вполне можем сравниться с Дублином по части сильных ощущений.

— Как это? — живо заинтересовался О'Лайам-Роу.

— Лучника, который привез вас в Ирландию, сегодня арестовали в Чипсайде, и он сознался в том, что замышлял убить шотландскую королеву Марию.

— Да что вы говорите? — Голубые глаза О'Лайам-Роу округлились. — А я-то сидел себе на палубе в футе от лееров — он ведь мог сбросить меня, не моргнув глазом! Замышляя убийство!

— И осуществил, — продолжала графиня. Свет камина придавал ее твердому выразительному лицу черты невинного выражения. — Когда его арестовывали, он вонзил шпагу в человека, который выдал его, — Хариссона, бывшего своего друга.

— Ах черт, — сказал принц. — Вот это по-французски. Хариссон же расчистил им путь. Неужели они не могли, по крайней мере, предоставить ему защиту?

В последовавшем молчании прекрасные глаза Маргарет Леннокс устремились на ирландца: в них светилось легкое изумление.

— Почему вы думаете, что он признался французам? Его арестовали англичане. Сейчас он в Тауэре.

Он выслушал всю историю и призадумался, отчего же все пошло наперекосяк. Однако какая разница? Робин Стюарт признался, и его можно судить. Неожиданно промелькнуло имя герольда Вервассала. Оно ничего не говорило принцу, но, поразмыслив, он задался вопросом — не тот ли это человек, которого вдовствующая королева направила в Лондон, получив сообщение от Пайдара Доули.

Королева, безусловно, был заинтересована в том, чтобы он приехал во Францию. Он понял это после того, как Паже и другие вежливо пытались разузнать, что ему предложили и насколько много он знает. Очень долго не стихали январские слухи о том, что огромный французский флот готовится высадиться в Ирландию и вышвырнуть оттуда англичан. Он мог бы при желании сказать им, что, вновь овладев Булонью, Франция успокоилась и наблюдает невозмутимо, как Крофт и все прочие креатуры английского Тайного совета в Ирландии бьют тревогу. Но он ничего не сказал. О'Лайам-Роу еще не совсем разобрался в собственных чувствах.

Были люди, что преуспевали благодаря Англии. Когда-то Ирландией правили лорды-представители английского происхождения, но шестьдесят лет назад был введен гомруль — местное управление, осуществлявшееся ирландской знатью, которая со временем выложила свои гнезда перышками, как гаги во время снегопада. Ормонд, Десмонд, Килдар правили так, словно были королями; раздавали государственные посты членам своих семей и использовали государственные фонды для себя.

Старого короля Генриха это не устраивало. Вице-короли, или лорды-представители, как их всегда называли, вернулись назад, а после мощнейшего восстания, в ходе которого некоего О'Нила фактически короновали в Таре, чуть ли не все дворяне были перебиты, или дезертировали, или оказались подкуплены англичанами. От Килдаров, чьи притязания привели к разгрому семьи, остался лишь десятилетний Джералд, который бежал в Италию, — и восстание постепенно угасло.

Затем графские титулы посыпались как манна с небес. Сорок вождей и лордов покорились, получили английские имена, отреклись от Папы и обещали помогать лорду-представителю карать непокорных соседей. Они приобрели дома и земли около Дублина, стали заправлять в парламенте и посылать сыновей учиться в Англию или в Пейл.

А сейчас, когда переворот в целом завершился, только одно имя выделялось среди непокорных. Брайан О'Коннор, лорд Оффали — зять вкрадчивого Силкена Томаса, приговоренного к смерти после знаменитого помилования при Майнуте, ярый сторонник юного Джералда. Земли О'Коннора были конфискованы, а сам он, так и не покоренный, брошен в Тауэр. Но его сын Кормак оставался на свободе, лишенный земель, непрощенный, поклявшийся отомстить.

О'Лайам-Роу думал о нем, а также о клятве, данной бывшим мятежником О'Нилом, когда-то коронованным в Таре. Преклонив колена перед королем Англии, дабы принять от него титул графа Тирона, этот человек произнес:

— Я готов полностью отречься от имени О'Нил. Я и мои наследники примут английские обычаи. Я буду послушен законам короля и не стану поддерживать врагов короля и помогать предателям и мятежникам.

И еще он думал о собаке Луадхас, но не сказал Маргарет Дуглас, когда однажды солнечным днем, занимаясь шитьем вместе со своими женщинами, она попыталась прощупать почву, что, если бы король Франции предложил ему десять тысяч солдат и кольцо Гига 7), он в ответ покачал бы головой, рассказал свою историю о двух собаках и яичной скорлупе и упрямо потрусил бы домой.

Вместо этого, когда графиня спросила, он охотно рассказал о великом оллаве по имени Тади Бой Баллах, о том, как он в Сен-Жермене наполнил бочку-мишень горячей водой, как в Руане завел стадо слонов в реку, как опрокинул акробатов, как учинил беспорядок в подвале, как забрался на колокольню Сен-Ломе во время ночных бегов.

Он почувствовал, что его бойкий язык то и дело запинается, — рассказ не давался ему легко. Но вопросы не кончались, и дамы хихикали. В конце леди Леннокс спросила:

— С вашим великолепным Тади Боем что же потом случилось? Вы сказали, что он все еще оставался во Франции после вашего отъезда.

Кровь прилила к чисто выбритому лицу О'Лайам-Роу. Он с отсутствующим видом провел рукой по своим коротким шелковистым волосам, которые наконец-то лежали как надо, и сказал:

— Да… Это печальная история. По правде говоря, бедняга умер.

На мгновение глаза ее расширились, затем ресницы опустились. Ее сильные пальцы, ничем не занятые в эту минуту, принялись перебирать шелка в алебастровой шкатулке.

— Вы не рассказывали мне об этом. Отчего?

— Я сам только недавно узнал. — О'Лайам-Роу, вопреки обыкновению, снова запнулся, затем сердито продолжил: — Это был сумасшедший парень, одержимый дьяволом; и погиб он глупо.

На лице леди Леннокс появилось какое-то странное выражение — изумление, смешанное со своего рода удовольствием, как будто он подтвердил то, что она давно подозревала. Хотя О'Лайам-Роу и тяготила эта беседа, внезапно явилось нужное воспоминание, и все стало на свои места. Лаймонд и Маргарет Леннокс когда-то были любовниками, и она предала и чуть не погубила его, а он, когда спасся, в свою очередь тоже круто обошелся с ней. Джордж Дуглас приходился дядей этой женщине, а он знал, что Тади Бой и Лаймонд — одно и то же лицо. Леди Леннокс умышленно заставила О'Лайам-Роу показать ей ее Лаймонда, увиденного его, принца Барроу, глазами.

А эти небесно-голубые, наивные глаза были способны и утаить внезапную догадку. Он не стал прерывать воцарившееся молчание. Дамы нерешительно шептались, серебристая шелковая пыль кружилась в лучах солнца, а обезьянка графини, соскользнув с привязи, пробежала незамеченной вдоль растянутых шелков к краю стола, поднялась по стене, повисла, удерживая равновесие, на картине, а затем, растопырив розовые пальчики, перепрыгнула на лепной архитрав над белой двойной дверью. Там она и сидела, поблескивая яркими глазками и позвякивая золотой цепочкой, когда дверь распахнулась и объявили, что герольд Вервассал ожидает приема.

Она отослала женщин.

Только О'Лайам-Роу оставался рядом с Маргарет Леннокс, когда дверь снова распахнулась и из тени выступила мужская фигура, светлая, невесомая, неясно поблескивающая, как силуэт хрустальной вазы, едва видимой в полутьме. Юный паж нес за ним жезл герольда. Когда он вошел в освещенную комнату, обезьянка с пронзительным криком спрыгнула на золотую табарду, ослепительно сверкнувшую, как солнце в морских волнах.

— Привет! Просто семейный прием, — сказал Лаймонд. — Как мило с вашей стороны, леди Леннокс.

Глядя в эти холодные, правильные черты, О'Лайам-Роу был приятно поражен. По своему опыту он знал, что герольды редко обращались к дамам королевской крови с такой фамильярной резкостью. Он посмотрел на графиню. Прелестная томная бледность, какой он только что восхищался, исчезла: краса Маргарет внезапно и непостижимо явилась во всем своем блеске. Она прерывисто вздохнула. Атмосфера, будто садок с угрями, трепетавшая от блестящих, наугад произнесенных слов, стала вдруг мертвой. Уловив это какими-то неведомыми фибрами своего существа, О'Лайам-Роу почувствовал, как по его коже пробежали мурашки. Он повернулся и снова посмотрел на Вервассала.

Резкость, о которой говорила первая фраза, почти полностью отсутствовала в нем, скорее в его натуре таилась не до конца скрытая от Бога данная сила, ясная, как стекло, острая и монолитная, как игла изо льда. О'Лайам-Роу почувствовал, что этот человек на него смотрит, и отвернулся. Взгляд герольда обратился к леди Леннокс, которая, чего О'Лайам-Роу не знал, видела перед собой совсем иное; видела лицо неискушенного юноши, каким он был восемь лет назад, видела и другое, менее давнее, с явными, будто резцом нанесенными, чертами властности. Лица, на которое Маргарет смотрела теперь, она не видела никогда: в нем соединились обстоятельства, неизвестные ей, ум, который она узнавала, недуг, который трудно было скрыть, — и все это спрессовалось и застыло в некую отрешенность, настолько темную и ледяную, насколько беспечность О'Лайам-Роу, например, была неглубокой и теплой.

Вследствие всех этих причин, а еще потому, что слепая сила нахлынула на нее, та самая сила, какую душила она все эти годы, и, наконец/ оставила, сочтя, что справилась с нею, Маргарет Леннокс смотрела на Лаймонда и хранила молчание. О'Лайам-Роу, в недоумении переводя глаза с графини на герольда, снова встретя прямой, откровенно любопытный взгляд, был захвачен врасплох, почувствовал смутное беспокойство от того, что увидел, и улыбнулся.

Синие глаза сверкнули. Герольд, бережно взяв обезьянку в руки, сказал:

— La guerre a ses douceurs, 1'hymen a ses alarmes [10]. За всеми этими волнениями, Маргарет, вы забыли о своих обязанностях. Вы не представите меня?

Этот голос, тембр его, остававшийся неизменным даже в минуты глубочайшего опьянения, заставил О'Лайам-Роу застыть на месте. Сердце замерло у него в груди, под ложечкой засосало; весь его уютный, ладно устроенный душевный мирок разлетелся в щепки: бедный принц Барроу будто бы оказался голым на холодном ветру.

Слова герольда чудесным образом вернули Маргарет равновесие. Своим сильным ровным голосом, режущим, как клинок, она произнесла:

— Господин Фрэнсис Кроуфорд — О'Лайам-Роу, принц Барроу и властитель Слив-Блума в Ирландии.

— Для меня большая честь, — произнес этот незнакомый воскресший Тади Бой Баллах с изысканной вежливостью, опуская взгляд на свои руки. — Но, мой Бог, что за дурацкое имя для обезьянки.

Голова у О'Лайам-Роу кружилась: он понял, что о нем забыли, использовав вместо оселка.

Выпрямившись, Филим сидел напротив графини и наблюдал за светловолосым человеком. Тот же уселся тоже; обезьянка, словно мячик, подскакивала на ладони, и О'Лайам-Роу впервые обратил внимание на неподвижную правую руку. Взволнованное размышление по этому поводу было прервано насмешливым голосом Маргарет.

— Пожалуйста, не смущайтесь, — сказала она, — принародные воскрешения для Фрэнсиса пустяк: набившее оскомину, утомительное времяпрепровождение. Если бы я знала, что он это проделает, мне не пришлось бы разыгрывать перед вами наш маленький фарс.

— Моя дорогая, уж если кто и потрясен, так это я. De par cinq cents mille millions des charretees des diables [11], — отозвался Лаймонд и, придержав за шею обезьянку, что скакала у него на колене, поднял на О'Лайам-Роу слегка вопросительный взгляд.

— Le cancre vous est venu aux moustaches [12]. Твои усы, Филим! Ты испытал такое отвращение, что решил очиститься весь?

Голос графини звучал спокойно. Она снова взяла свое шитье и расправила его на колене.

— Не напрягайся так, Фрэнсис. «Красный лев». Ему понадобилось сбрить усы, чтобы его не узнали.

Единственное средство сохранить хорошую мину при плохой игре — сделать вид, будто это событие давно стало всеобщим достоянием. О'Лайам-Роу так и поступил, чувствуя, что нервы его обнажены, словно с тела содрана кожа. Он понял, что леди Леннокс на этот раз взяла верх. Не дав Лаймонду времени ответить, принц Барроу сказал извиняющимся тоном:

— Мне пришлось потрудиться, чтобы выглядеть настоящим англичанином. Нация отличная, но у них не хватит волос даже на то, чтобы приделать ресницы какому-нибудь парню из Мита.

— Бог мой, — заметил Лаймонд. — А нужны ли они им? У всех парней из Мита, которых я знаю, глаза залиты водкой, как редька — рассолом: хоть ноги о них вытирай, они и не сморгнут. Во всяком случае, tu ne fais pas miracles, mais merveilles [13].

— Он не понимает по-французски, — заметила Маргарет Леннокс, поднимая маленькую драгоценную шкатулку с шелками. Она вновь обрела прежнюю невозмутимость. — Разве ты не помнишь? Хотя, судя по тому, что я слышала о твоем поведении во Франции, помнишь ты обо всем весьма смутно. Кто-то предоставил тебе некий малозначительный повод — и ты упился до того, что угодил в канаву. Деградировал до полного идиотизма, стал пренебрегать простейшими мерами предосторожности. Как похоже на тебя, Фрэнсис. А когда тебя затем, несомненно, выручил кто-то другой с большим для себя риском, ты, весь увешанный бриллиантами, пытаешься шевелить своими пропитыми мозгами и жалкие синяки выставляешь напоказ, словно стигматы. Да в самом ли деле ты получил увечье? Или хромаешь, побившись об заклад?

Не вставая с места, не веря глазам своим, О'Лайам-Роу увидел, как летит алебастровая шкатулка, брошенная с небрежной точностью, направленная прямо в ногу, столь изящно выставленную из-под короткой табарды.

Поймать шкатулку мог только человек с быстрой реакцией, да и то правой рукой. Лаймонд вскинул левую, чтобы отвести удар, но тут О'Лайам-Роу ринулся вперед и отбил шкатулку. Он потерял равновесие и упал на колени, уткнувшись в стул Лаймонда. Тяжелая шкатулка, задетая его рукой, отлетела, раскрыла свою алебастровую пасть и с силой стукнула обезьянку по шее.

Удар оказался смертельным. Не проронив ни звука, пушистый зверек упал. О'Лайам-Роу, нагнувшись, подхватил обмякшее тельце и положил на пол; блестящая цепочка зазвенела. Фрэнсис Кроуфорд наклонился с застывшим лицом, но не взглянул ни на О'Лайам-Роу, ни на обезьянку. Чуть помедлив, бросив на Лаймонда любопытный взгляд, принц Барроу обратил свой взор к бледно-золотой красе Маргарет Леннокс и вспомнил другое животное и другую смерть.

— Она воняла, — произнесла графиня и, откинувшись назад, следила, как О'Лайам-Роу садится на прежнее место. Лаймонд, подобрав мертвую обезьянку, положил ее рядом с собой на стол. — Но по крайней мере, дорогой мой, мы насладились леденящим кровь зрелищем твоей беспомощности. Чего ты ищешь здесь? Денег, службы?

— …Чтобы придать приятный запах и аромат императору и избавиться от зловония порока? Твои целомудренные упреки, Маргарет, — ты перешла в реформистскую религию, я так и знал. Нет больше существования и прочих непристойностей? Мэтью обратился в лютеранство?

Теперь Лаймонд заставил графиню замолчать. После паузы он спросил с шутливым упреком:

— Нет?

— Нет.

— Тогда, — мягко сказал Лаймонд, — я посоветовал бы хорошенько над этим подумать. А между тем приехал я за О'Лайам-Роу, чтобы избавить вас от необходимости прогонять его. — И бывший оллав обратился прямо к насторожившемуся принцу Барроу: — Ты поедешь со мной в Дарем-Хаус? Я могу подождать на улице, пока Пайдар упаковывает вещи.

Его вовлекают во что-то скверное и опасное, в то, до чего ему нет никакого дела, за что он не несет никакой ответственности. О'Лайам-Роу не намеревался провести ни единой лишней минуты в Хакни. Но в равной степени искренне и упрямо он склонялся к тому, чтобы не допустить Фрэнсиса Кроуфорда и его аферы в свою жизнь. У него не было желания ехать в Дарем-Хаус. Он предпочел бы остановиться на постоялом дворе, о чем коротко сообщил присутствующим.

Маргарет улыбнулась им обоим. Руки в рукавах, украшенных лентами, спокойно лежали на коленях.

— Нет, дорогой, ваш очаровательный жонглер, ваш Абдаллах-аль-Каддах не допустит этого. Он хочет, чтобы вы помогли ему отвезти Робина Стюарта назад, во Францию. — И, поймав взгляд герольда, она засмеялась.

Откинув яркую голову на спинку стула, Лаймонд безмятежно смотрел на нее.

— Не хочешь ли побиться об заклад? — спросил он.

— Побейся об заклад со мной, — раздался из открытой двери у них за спиной слегка скрипучий тенор. О'Лайам-Роу повернулся: в комнату вошел Мэтью Леннокс, его выпученные глаза блестели, а в белых руках он вертел что-то черное с золотом. — Твой мальчишка, Кроуфорд, не хотел отдавать мне это, но я подумал, что тебе может понадобиться трость. — Он небрежно кинул жезл герольда, и Вервассал поймал его. — Побейся об заклад со мной, — повторил Мэтью Стюарт, граф Леннокс, и встал перед огнем, сжав руки, устремив на присутствующих свой пылающий взгляд. — Я могу проиграть больше.

Затем он не торопясь подошел, чтобы подлить всем вина.

— Если твоя нога ступит на французскую землю, тебя арестуют, как покойного мастера Баллаха, который организовал несчастный случай в Амбуазском замке. Джордж не любит тебя.

— Жена сына Джорджа теперь наследница Мортона, — сказал Фрэнсис Кроуфорд. — И кто бы ни подозревал, что Тади Бой Баллах и я — одно лицо, никто не сможет доказать этого.

— Простите, — вмешался О'Лайам-Роу. Все посмотрели на него. Он щелкнул пальцами. — Я знаю, что слишком любопытен, но объясните мне, почему кто-то из нас должен сопровождать Робина Стюарта во Францию? Разве он не признался?

— Да, вполне. Вот и раскрылся маленький государственный секрет, que Dieus assoille [14]. Он признался, Филим, но по своим собственным неведомым причинам Уорвик, похоже, не намерен отдавать нам копию признания, даже как следует подкорректировав ее. А это в конечном итоге единственное прямое свидетельство против Стюарта, и если Уорвик не представит его, то сможет убедить Стюарта быть сдержанным относительно своего участия. А не имея признания, дорогой мой, трудно будет доказать виновность Стюарта. Поэтому желательно получить твои показания.

— Ах, стыд и срам, — мягко проговорил О'Лайам-Роу и поднял руки, приглаживая волосы. — Жалость-то какая, а мне, как назло, позарез нужно вернуться этим летом в Слив-Блум, и времени ездить во Францию у меня нет.

— Не стоит беспокоиться, — заверил Мэтью Леннокс. — Ваше присутствие не потребуется. Стюарт никогда не покинет Тауэр живым.

— О! — О'Лайам-Роу надоело чувствовать себя дураком. — Вы так думаете? Насколько я понимаю ситуацию, положение Уорвика зависит от того, доберется ли Стюарт благополучно до Франции.

На его слова ответила графиня, нарушив хрупкое молчание, вызывать которое так умел ее муж.

— Естественно, лорд Уорвик хочет оставить его в живых, — сказала она, — никто так не озабочен создавшимся положением, как его милость. Но Стюарт, видите ли, дважды покушался на самоубийство, а теперь пытается уморить себя голодом. — Она медленно поднялась, высокая, великолепно сложенная женщина. — Мэтью, принц покидает нас. Прошу извинить: у меня много дел.

В просторном доме, переполненном слугами, не было необходимости в том, чтобы она лично отдавала распоряжения. Лаймонд сказал приятным голосом:

— Не убегайте, графиня. За вами никто не гонится.

Она, вскинув голову, остановилась, но тут вмешался ее муж:

— Куда вы направляетесь, О'Лайам-Роу? На постоялый двор?

— Хозяин Калтера, возможно, посоветует мне. — Среди всех этих титулов, которые мелькали, как шары в руках жонглера, он внезапно припомнил и титул Лаймонда.

— Кто? — раздался голос леди Леннокс. Затем она, откинув голову, невесело рассмеялась, устремив глаза не на него, а на Лаймонда. — Принц, вам многое предстоит узнать. Вы думаете, что он в своей заемной табарде и драгоценностях — наследник знатного имени? Ирландия торжествует победу, О'Лайам-Роу. Привычный удар в спину — Мариотта, жена Калтера, произвела на свет сына. Ловкий ход, дорогой мой. Кому, конечно, и принадлежит…

Последовало короткое молчание. Затем О'Лайам-Роу увидел, как она быстро перевела дыхание и снова устремила взгляд на Фрэнсиса Кроуфорда, но Кроуфорд не смотрел на нее. Между Ленноксом и Лаймондом происходило нечто, не требующее слов: мимолетная раскаленная добела вспышка враждебности. Затем Лаймонд спокойно встал.

— А это имеет значение? — спросил он.

— Dhia, имеет, для некоторых счастливчиков, — безмятежно заметил О'Лайам-Роу. — Вот, например, леди Флеминг. Только вчера из Шотландии пришли новости, и весь двор взбудоражен. У нее мальчик. Чудесный маленький бастард великого короля Франции. — Принц сказал это с самыми добрыми намерениями, но хотя он и знал довольно много, реакция привела его в замешательство. Лаймонд, одежда которого переливалась в солнечных лучах, прикрыв глаза от света, намеренно отложил жезл герольда и стоял безоружный перед графиней Леннокс. Она засмеялась, вся побледнев, со сверкающими глазами.

— Бабы из Флемингов — шлюхи все до единой, — бросила она.

О'Лайам-Роу увидел, что ее муж отошел. Фрэнсис Кроуфорд ничего не сказал, но продолжал глядеть ей в глаза холодным и спокойным взглядом, пока наконец женщина не потупила взор.

— Кто-то любит, чтобы жить, — заметил Лаймонд, — а кто-то убивает. — И, взяв труп обезьянки в свои сверкающие драгоценностями руки, бережно передал ей, как новокрещенное дитя, и, склонив золотистую голову, удалился.

В конце концов, они уехали вместе. О'Лайам-Роу внешне оставался спокойным, но внутри у него все клокотало: он всячески старался отделаться от этого редкостно беспокойного призрака, но был прикован к нему, по крайней мере на час, ощущая бремя смутного и неопределенного долга. На улице Лаймонд, отпустив своего пажа, сказал:

— Здесь неподалеку есть постоялый двор. Я не советую тебе там останавливаться, но мы можем снять комнату на часок и побеседовать. Жаль, что тебе пришлось стать свидетелем столь неприятных личных свар, а также моего внезапного воскрешения. Я должен был догадаться, что она тебе не расскажет. — Он немного помедлил и добавил: — Если же тебе доставляло удовольствие пребывание в том доме, я должен еще раз извиниться. Однако они поссорились с Уорвиком и, думаю, сочли бы неразумным держать тебя дольше. Да ты, возможно, уже догадался обо всем этом.

— Да, пожалуй, — согласился О'Лайам-Роу. После минутного размышления он добавил: — А далеко этот постоялый двор? — И когда Лаймонд не ответил, сказал: — Дай поводья.

Но ощутив прикосновение его руки, Лаймонд, внезапно отодвинулся и произнес:

— О Боже, нет. Недалеко. Вот, над деревьями трубы. — И они поскакали, каждый сам по себе, погрузившись в молчание.

Заказывал обед и вино О'Лайам-Роу, и он сам в конце концов съел и выпил все, ведя при этом светскую беседу с присущим ему блеском и остротой ума, касаясь любого предмета в небесах или на земле, доступного образованным кельтам, сидящим в особой комнате на постоялом дворе. Между блюдами он бросал сумрачные взгляды на Пайдара Доули. Подавая им яства, последний бросал взгляды столь же сумрачные на выцветшего воскресшего оллава, незаслуженно блистающего богатыми украшениями, которые способны ослепить самого Папу Римского. Лаймонд расположился перед ярко пылающим камином, снял табарду, положил под голову подушку и с отсутствующим видом подбрасывал в одной руке крону и несколько мелких монет.

О'Лайам-Роу, не предполагавший, что, даже лежа у его ног на полу, словно ленивый школяр, бывший оллав окажется таким грозным, только к концу обеда понял, что Лаймонд всего лишь ожидает, чтобы он умолк. Принц Барроу встал и обратился к слуге:

— Пайдар Доули, поищи-ка какую-нибудь славную скучающую леди. Где-нибудь поблизости, да обрати свой суровый взор на нее.

А когда дверь захлопнулась, подошел — удобно уселся у края очага.

— Оставим болтовню, — сказал он. — Пока все совершенно ясно. Через неделю, во вторник, я буду в Слив-Блуме. Я пришел к выводу, что ни Англия, ни Франция мне не по вкусу.

Маленькие монетки посыпались между тонких пальцев. Поймав крону, Лаймонд бросил ее в огонь и лег, положив руку под голову, наблюдая, как расплавляется серебро, как лицо короля подтекает на броню, а затем сливается с лошадью.

— Что они предложили тебе за доброе расположение, за фураж и провиант, за конницу и пехоту?

— Достаточно, — ответил О'Лайам-Роу, — может быть, лишку. Это как посмотреть. Мне безразлично, как выглядят ирландские пажи, которых они тут себе позаводили. Признаю, что Слив-Блум не Верхний Оссори, но было бы печально и противоестественно наплодить таких глупых, иноземных созданий, чтобы они сидели у моего очага и за моим столом. — Он помедлил, затем добавил: — Что-то слишком они суетятся вокруг этого Стюарта. Почему не хотят, чтобы его осудили?

Лаймонд, уже было развернувшийся в его сторону, снова перевел взгляд на огонь.

— Потому что Уорвик старается наладить отношения с Францией, а между тем приветствовал с чуть большей теплотой, чем следовало, предложение Стюарта избавиться от Марии в обмен на деньги, милости и славное небольшое поместье и не хотел бы, чтобы об этом узнали. Рано или поздно он должен выдать Стюарта Франции. Но Уорвик, возможно, пообещал, по крайней мере, утаить все английские улики, если Стюарт будет хранить молчание. Других настоящих доказательств нет, и Стюарт всегда может заявить, что Хариссон просто сошел с ума. У него есть шанс спастись.

— Что ж, тогда береги тебя Бог. Смогут они доказать что-либо или нет, но французы никогда не выпустят Стюарта из поля зрения, — непринужденна бросил О'Лайам-Роу. — Видимо, нет необходимости мозолить язык, обсуждая эту тему, разве только она жжет тебя, словно раскаленным железом. Ты подозревал Стюарта еще во Франции? Поэтому он и пытался отравить тебя?

На секунду странное выражение, то ли понимание, то ли даже раскаяние, промелькнуло на лице Лаймонда. Затем он ответил:

— Да, подозревал. Но он не поэтому пытался убить меня.

— Тогда почему? — лениво осведомился О'Лайам-Роу и вдруг припомнил Стюарта на коленях в той спальне в Блуа.

— Он узнал, кто я. Видишь ли, он подозревал одного из нас, однако вначале ошибался. Но тебе известно это, Филим.

— Да, ему это было известно. Вглядываясь широко открытыми глазами в пустую оштукатуренную стену поверх камина, он мысленно представил пылающие занавески и кровати в «Порк-эпик», площадку для игры в мяч, надвигающийся галеас, разбойников в шлемах, выскочивших из глубины темной улицы в Блуа. Но пробужденная память приоткрыла край еще какой-то завесы, и он, блуждая в потемках, пытался разгадать что-то пока скрытое. На минуту его лицо стало таким же пустым, ничего не выражающим, как стена.

Лаймонд быстро произнес:

— Но дело в том, что покушения не прекратились после того, как вы с Робином Стюартом уехали. Их объектом просто стал я. И так как, в конце концов, меня сочли умершим, я не стал никого разуверять. А дабы иметь полную гарантию, что я не причиню никому больше неудобств, пустили слух, будто по моей вине и случилось несчастье. Отсюда любезный намек Леннокса на то, что мне трудно будет вернуться во Францию. Посмотрим. По правде говоря, кроме Эрскинов, вдовствующей королевы, моего брата и еще одного-двух союзников, только один из тех, кто может что-нибудь значить, точно знает, что я не умер.

Лаймонд не двигался. Он говорил, глядя на огонь, четко и ясно, как, бывало, в первые дни во Франции, когда оллав опровергал какие-нибудь дикие бредни Мишеля Эриссона. И все же ирландец, сжав мягкими руками колени, чувствовал, как напрягаются нервы, как становится трудно дышать. Желая поскорей отделаться от всего этого, он сказал:

— Так ты говоришь, кто-то еще желает смерти маленькой королевы?

— Мне очень жаль, — сказал Фрэнсис Кроуфорд и, повернувшись, задумчиво посмотрел на внезапно вспыхнувшее лицо О'Лайам-Роу. — Полагаю, я не дал тебе повода думать, что я могу действовать из каких-то других побуждений, кроме как из спортивного интереса или из мести. Но факты таковы: у Робина Стюарта есть хозяин. Я надеялся привлечь Стюарта к себе, но мне не удалось. Не знаю, добровольно ли или после ссоры, Стюарт покинул своего хозяина и бежал домой, чтобы попытаться продать свои услуги кому-либо еще. Но что бы ни случилось со Стюартом, где-то во Франции все еще существует человек, поклявшийся избавиться от маленькой королевы. Стюарт знает, кто он. Знает и еще один человек, который мог бы сказать. Я должен выбрать, кого… убедить.

О'Лайам-Роу не почувствовал, как внезапно побледнело его лицо. Он резко бросил:

— Этот большой глупый парень станет воском в твоих руках. Он теперь в Тауэре, а ты — герольд и можешь все. Что мешает тебе пойти к нему?

Наступило молчание. Затем Лаймонд пошевелился, глубоко вздохнул и расслабился.

— Я ходил, Филим, — сказал он наконец. — Он не хочет видеть меня. И он не принимает пищи и хочет умереть.

— Пусть черт его заберет, — нарочито грубо выразился О'Лайам-Роу. — Во Францию я не поеду.

В словах его, однако, прозвучало колебание. Когда они были сказаны, ирландец понял это. Но Лаймонд не стал настаивать. Он сказал, все также глядя в очаг:

— Я не прошу тебя об этом. Я прошу тебя навестить Робина Стюарта в Тауэре и либо выспросить у него имя его патрона, либо заставить его встретиться со мной.

Отчаянно отбиваясь, уже почти сломленный, О'Лайам-Роу сказал:

— Благодарю сердечно, но я уже сыт по горло секретами. Учитывая, что за твоей спиной старые королевы, а также Уорвик, готовый выскочить из кожи вон в случае, если бедный парень погибнет, ты, безусловно, преуспеешь.

— Думаю, нет, — сказал Лаймонд.

О'Лайам-Роу услышал, как он выдохнул с присвистом, затем перевернулся, на первый взгляд абсолютно легко, и остался лежать неподвижно, прикрывая голову длинными пальцами. Наконец он спросил:

— Скажи мне, почему ты не хочешь возвращаться во Францию?

Вот оно, начинается. С новой для него суровостью О'Лайам-Роу ответил:

— Уймись. Нам больше нечего обсуждать.

— Мы станем обсуждать только очевидные вещи, — произнес Лаймонд ровным голосом. — Почему бы тебе не вернуться? Думаю, тебе следует знать, что она пыталась тебя защитить. Она старалась удержать тебя, чтобы ты не возвращался в замок в тот вечер. И она предложила тебе… догадываюсь, почти все, что ты мог пожелать, в обмен на твой отъезд из Блуа. На твоем лице все можно было прочесть.

Имя Уны О'Дуайер, таящееся, как тлеющий огонь, за всем, что они говорили в последние десять минут, еще ни разу не было произнесено вслух. Оба и так понимали, в чем дело. Внезапно догадавшись, с отчаянием в сердце О'Лайам-Роу спросил:

— После падения… они тебе помогли.

Голова, лежащая у его ног, отливающая в свете очага бронзой, как монета в один пенни, качнулась в знак согласия. Затем, не поднимая глаз, Лаймонд сказал:

— Она знает, кому служит Робин Стюарт, она и сама служила тому же человеку. Если Стюарт умрет, кто-нибудь из нас должен будет вернуться во Францию и заставить ее рассказать.

— Нет! — выкрикнул О'Лайам-Роу.

Фрэнсис Кроуфорд отвел руки от лица, но продолжал смотреть на ковер.

— Нет? Почему нет? Ты ей нравишься. Мы должны разузнать, что ей известно. Иначе девочка погибнет.

— Я же сказал тебе, — бесцветным голосом произнес О'Лайам-Роу. — Я не вернусь.

— Почему, Филим? Почему? Почему? Почему?

Синие глаза Лаймонда, устремленные на него, сверкнули.

— Почему?

— Потому что она любовница Кормака О'Коннора, — выложил напрямик О'Лайам-Роу ужасную правду.

Лицо Лаймонда уже не выражало досады, но и воодушевление покинуло его. Произошли и другие изменения, но Фрэнсис Кроуфорд опустил голову, и О'Лайам-Роу видел только его темя. Затем Лаймонд заговорил — и не было в его голосе ни торжества, ни каких-либо других человеческих чувств.

— Этого я не знал, известно ли это тебе?

Круг замкнулся. Все смятенные чувства, посеянные в душе ирландца этим самым созданием, что лежало теперь у его ног, заклокотали и прорвались наружу потоком праведного бурно кипящего гнева — гнева оскорбленной невинности, уязвленной гордости и слепоты, что страшится яркого света. О'Лайам-Роу выставил обутую в сапог ногу так резко, что сам чуть не упал лицом вниз, и пинком заставил Лаймонда поднять голову.

— Ты, черт тебя раздери, просто блистаешь умом, — сказал Филим. — Ты все знаешь. Вряд ли, когда выдается у тебя свободный вечерок: дел невпроворот. Люди для тебя что марионетки: не только старые королевы, но и все мы, будь то мужчина, женщина или ребенок, — все, все выглядим перед тобой круглыми дураками.

— Не я вас такими сделал, — отвечал Лаймонд. Его глаза при полном свете казались яркими, словно у какого-то редкостного зверя.

— Ах нет, мой славный, неугомонный мой. Но ты всех нас держишь в руках, каждый привязан за веревочку к твоему мизинцу, а тебе и дела нет, когда ты вертишь нами, чью душу ты можешь ранить. Фрэнсис Кроуфорд все знает об Уне, не так ли? Во всяком случае, достаточно, чтобы она вращалась на тонкой ниточке до потери сознания, пока сам ты перемещаешь всех остальных взад и вперед?

Я пожалел тебя, похабного пьяницу и лентяя. Когда ты решил и меня пожалеть за это? Когда и зачем? Когда использовал как приманку маленькую девочку, играя то с Робином Стюартом, то с О'Лайам-Роу, бросая нас, как бабки из бараньих костей, туда, куда твоя душа пожелает? Я не удивлюсь, — добавил О'Лайам-Роу голосом, хриплым от горечи, — если Робин Стюарт не сегодня-завтра покончит с собой. Маленький ирландский воин в расцвете безумной юности. Ты, словно некий король, пробудил его потоком красивых речей, а твой язык способен пробудить и мертвого… Она хорошо за тобой ухаживала, а? — Невольно он облек в слова самую глубокую свою обиду. — И вы, смеясь, обсуждали свои секреты?

— Она держала меня в особняке Мутье, связанным и одурманенным наркотиками, и ждала, когда приедет Кормак О'Коннор, чтобы решить мою судьбу. Только ярость заставит ее заговорить о своем или его участии.

Глубоко дыша, приподнявшись на локте, Лаймонд отвернул лицо и не двигался.

— И так как теперь ты не можешь употребить меня в роли любовника, то, видимо, решил попробовать пробудить во мне ярость?

Последовала пауза, затем изменившимся голосом Кроуфорд сказал:

— Я обязан исполнить свой долг.

О'Лайам-Роу выругался. Не переставая ругаться, он встал, пошатываясь, пересек комнату, взял шляпу, плащ и сумку, которую Пайдар Доули еще не распаковал, бросил несколько монет на стол и, вернувшись, склонился над лежащей фигурой, скользя взглядом по золотоволосой голове, тонкого полотна рубашке и длинным рейтузам, а Вервассал, не поднимая глаз, рассматривал свои перстни, холодно блестящие на свету, и его холеное лицо, обрамленное дорогими серьгами, казалось совершенно бесстрастным.

— От Робина Стюарта мне было мало радости, как, впрочем, и ему от тебя, но мне не хватит мужества наблюдать, как он завертится холодный, словно рыба, захлебываясь в мощном, величественном потоке, что зовется долгом Фрэнсиса Кроуфорда. Я пойду в Тауэр. Деньги на столе, — стараясь уязвить побольнее, чуть ли не единственный раз в своей жизни, сказал О'Лайам-Роу, — твое содержание за этот вечер — большего я не могу предложить.